Страшные сказки. Истории, полные ужаса и жути (сборник)

Маршала она нагнала через десяток ярдов, он ломился через заросли, даже не стараясь соблюдать тишину, – верный знак того, что им и впрямь нужно было торопиться.

– Что такое Резчик? – запыхавшись, спросила Роуз, перепрыгивая слякотную прогалину, оставленную тяжелым сапогом Торнтона.

– Наверное, чтобы вам было понятнее, можно сказать, что это демон, злой дух, – отвечал Торнтон, кривя рот на ее сторону и смотря прямо перед собой ясными голубыми глазами, да время от времени поглядывая по сторонам в поисках прохода между деревьев. – Это не люди, и своих тел у них нет вовсе, так что время от времени им приходится их делать. Они собирают побольше мяса и из него вырезают себе тело. Только получается у них не ахти, потому много мяса уходит впустую, вот из-за этого он и обкромсал целую лошадь… а еще им нужен кто-то, кто послужил бы моделью или натурщицей, чтобы получилось хоть немного похоже.

– Натурщица? Моя Лара Мэй? Вообще-то она коротышка.

– Зато наверняка миловидная. Им хочется, чтобы вышло получше, даже несмотря на то, что сходства толком добиться не умеют.

– Она миловидная, – угрюмо подтвердила Роуз. – Может, прибавим шагу?

– Немного можем, – согласился маршал и пошел быстрее, легко выбрасывая вперед длинные ноги, так что спустя минуту Роуз стала отставать, а Торнтон, не сказав ни слова, снова замедлил шаг.

– Что… что они делают со своими… натурщиками? – просипела Роуз, задыхаясь.

– Убивают, – сказал Торнтон. – Чтобы завершить работу. Так они надеются заполучить их таланты, хотя вряд ли из этого что-то выходит. У вашей Лары Мэй есть таланты?

– Она поет, – ответила Роуз. – Прекрасней, чем вы когда-нибудь слышали. Так что птицы слетаются к ней с деревьев.

– Пением заставляет птиц слетать вниз? – Торнтон удивленно покосился на Роуз. – Как звали вашего супруга, мэм?

– Он звался Широкий Билл Джексон, упокой Господь его душу, – отозвалась Роуз. – Но Билл петь не умел ни на грош, как и я. Прямо в толк не возьму, откуда Лара Мэй набралась своей музыки.

– Широкий Билл, вот как? Если это тот парнишка, о ком я думаю, так дар к музыке имелся у его матушки, и это очень хорошо, это может пригодиться и помочь вашей дочурке, мэм. Так что, как только вы ее увидите, сразу крикните ей, чтобы пела, сразу же так и кричите, не медлите.

– Ладно, – нахмурилась Роуз, – но я больше рассчитывала пристрелить этого Альгамбру, чем перекрикиваться с дочкой.

– Резчика чрезвычайно трудно убить, – пояснил Торнтон. – Серебряная смерть нужна для них, очень много серебра, так что поберегите свой свинец. А вот пение может оказаться очень кстати и, если, конечно, моя память меня не подводит, оно еще сослужит вашей Ларе Мэй хорошую службу. Сразу окликните ее, а я тем временем буду отвлекать Альгамбру. Думаю, нам осталось до них не больше пяти минут ходу, по всем приметам. Приготовьтесь, сейчас мы выйдем из-за деревьев, и они окажутся прямо перед нами, за большим камнем на поляне.

– Я готова, – уверила Роуз, хотя не представляла, к чему именно ей нужно быть готовой, и не могла поверить, что лес вот-вот расступится, потому что сосны росли все так же густо и были все такими же высокими, как прежде, а над головой не видно было неба, и свет солнца не мог пробиться сквозь кроны. Однако внезапно ей прямо в лицо ударили лучи солнца, не горячего, но ослепительно-яркого, и Роуз сощурилась, чтобы не закрыть глаза и не упустить свой шанс помочь дочери, и они с Торнтоном вывалились из лесу, как два сурка, выкуренных из норы. Перед ними раскинулась плоская равнина, поросшая короткой травой и редкими деревцами, а прямо перед ними высился утес величиной с барак для поденщиков на ее ранчо «Звездный круг», только стоящий на торце. Серый голый утес отбрасывал тень темную и зловещую, похожую на чей-то палец, и на самом краю этой тени, в солнечных лучах Роуз увидела Лару Мэй. Та сидела на траве и обрывала голубые цветочки, а неподалеку от нее был Альгамбра с сияющим, как зеркало, ножом. Он размахивал им вверх и вниз, влево и вправо, нанося удары по увесистому куску конского мяса, так что ошметки и кровь летели во все стороны, но ни одна капля не коснулась девушки.

– Пой, Лара Мэй, пой! – во всю глотку закричала Роуз и бросилась вперед что было сил, чуть ли не обгоняя собственный крик, а сбоку от нее раздался выстрел одного из больших ремингтонов, потому что маршал тоже бежал вперед, стреляя на ходу, взводя курок, отбросив первый револьвер, когда в нем кончились заряды, и вытягивая следующий, и Роуз видела, что серебряные пули попадают в цель, и слышала при этом странный звук, словно горячий пудинг падает в большую кастрюлю с кипящей водой, но Альгамбра не упал и даже не пошатнулся, как будто его не задело. Подняв над головой блестящий нож, он бросился к Торнтону, который тоже успел выхватить свой длинный тесак, и они сошлись в яростной схватке, а Роуз подбежала к Ларе Мэй, которая радостно улыбалась своей мамочке и любовалась представлением, которое устроили двое мужчин, но не пела. – Пой! – завизжала Роуз, добежала до дочки и вырвала у нее из рук цветы. – Запой же хоть что-нибудь, Лара Мэй!

Лара Мэй послушно открыла рот и запела. Роуз оглянулась посмотреть на Торнтона и Альгамбру, и увидела, как они наносят удары, увертываются, снова бьют, подпрыгивают и делают обманные маневры, наклоняясь то в одну, то в другую сторону. Роуз доводилось наблюдать поножовщину, но ничего подобного она не видывала никогда, отчасти потому, что до сих пор ни у одного из бойцов не показалось ни капли крови, хотя в обычном случае кто-то, а может, и оба уже должны бы валяться на земле и истекать кровью под вопли, рыдания и стенания, а сейчас единственным, что она слышала, был голос Лары Мэй, теплый, чистый и светлый, как полуденное солнце, и ничего удивительного не было в том, что даже птицы небесные слетались ее послушать.

Правда, здесь пение привлекло не птиц. Что-то появилось из-под земли, прямо у ног девушки: живое синее пламя вырвалось наружу из вспенившейся грязи, в сердцевине его просматривалась фигура, очертаниями отдаленно напоминающая человека. Лара Мэй рассмеялась и тоже превратилась в синее пламя, не переставая петь, она протянула руки, и самый краешек пламени коснулся лица Роуз, совсем не жаркое оно было, а теплое, такое теплое и доброе, что и она невольно засмеялась, охваченная нежданной радостью. Эта радость принесла горячие слезы, теплая волна прокатилась по всему ее телу, так что даже пальцы на ногах затрепетали радостно, будто до сих пор жили не в полную меру.

Два силуэта, окутанных пламенем, соединились, слились в объятии, голос Лары Мэй продолжал звучать, такой же высокий и чистый, и Роуз только тут заметила, что дочь поет на языке, которого ни одна из них прежде не слышала.

– Нет! – проревел Альгамбра, он забыл про схватку и бросился к сияющей паре, но маршал кинулся за ним следом, нанес удар тесаком по короткой шее, и круглая голова с треском отделилась от тела и покатилась по земле, а тело накренилось, на полном ходу врезалось в серый утес и, наконец, упало, дрыгая ногами и подергиваясь, как раздавленный клоп.

Голова все катилась прямо к Ларе Мэй, но Торнтон догнал ее и припечатал ногой, пригвоздив своей острой шпорой. Голова открывала рот, щелкала зубами, вываливала язык, но издавала только шипение. Разноцветные глаза были широко раскрыты и злобно смотрели на Роуз, не затуманенные, а живые, как раньше.

– Мне надо идти, Ма, – заговорила Лара Мэй. Ее голос звучал не так, как прежде. Живой, не сонный, как обычно, как будто она, наконец, была здесь целиком и полностью, а не отсутствовала, витая где-то, как бывало.

– Идти? Куда это? – спросила Роуз в отчаянии. Вся нежданная радость, которую она только что чувствовала, испарилась, уступив место ужасу. Все кончится тем, что она все-таки потеряет свое дитя? Роуз прикрыла лицо ладонью и попробовала взглянуть на Лару Мэй, но девушка слишком ярко светилась, слишком близко стояла. – Я не для того сюда добралась, чтобы какой-то огненный дух уволок тебя так же, как до него пытался Альгамбра!

– Я слишком много унаследовала от папиной семьи, чтобы нормально жить на обычной стороне, – сказала Лара Мэй. – Старая кровь – больше, чем в нем – просто ждала, когда ее пробудят. Ты знала, откуда он пришел, разве не так, Ма?

– Наверное, – нехотя признала Роуз, – Мы об этом не говорили, но… я знала.

– Папа доставил бы меня сюда, за черту, если бы только мог, – сказала Лара Мэй. – Мне просто надо было войти в возраст. Альгамбра лишь ускорил события на несколько месяцев, вот и все.

– И что же теперь? – спросила Роуз, выпрямляясь, морща нос, зачесавшийся вдруг ни с того ни с сего, и моргая, чтобы избавиться от странного зуда в глазах. – Ты так и уйдешь с этим свечным огнем, и я тебя больше никогда не увижу?

Внутри пламени щелкнули пальцы, и ярко-синий огонь улегся, открыв скромного юношу, внешне очень похожего на Широкого Билла Джексона, только чуть поуже в плечах – полторы рукояти топора, а не полных две, и почти в точности такого роста, как Лара Мэй. Одет он был не так, как было принято в этих краях – в кольчугу из железных колец поверх чего-то вроде длинной ночной сорочки, а ноги были обмотаны кожаными ремнями поверх сапог, которые тоже казались железными и неприятно позвякивали.

– Счастлив познакомиться с вами, миссис Джексон, – сказал юноша, – вы можете звать меня… думаю, Роберт подойдет. Я прихожусь кем-то вроде кузена вашему супругу, я имел честь оказаться ближе других, когда раздался зов Лары Мэй. Наш род примет ее с превеликой радостью и всеми подобающими почестями, ведь уже давно в нашем замке не было такой певицы.

– И, конечно, ты сможешь видеться со мной, Ма, если только пожелаешь. По эту сторону.

– Проще сказать, чем выполнить, – буркнула Роуз.

– Ты же собиралась отвезти меня на восток, – напомнила Лара Мэй. – В больницу или что-то такое. Мне будет намного лучше здесь, где мне всегда суждено было жить.

– Не собиралась я оставлять тебя в больнице, – огрызнулась Роуз, но не стала вдаваться в подробности. Ей была в новинку эта Лара Мэй, способная соображать и рассуждать о своем будущем и все такое. – Кроме того, это не…

– Нет ли у вас при себе серебряного доллара, миссис Джексон? – перебил Торнтон. – Эта голова никак не упокоится.

Роуз взглянула туда, где маршал с трудом удерживал голову Альгамбры на месте. Она все время пыталась оторваться от земли, словно ее подталкивало невидимое тело, и Торнтону пришлось навалиться всей тяжестью, чтобы помешать ей. Она пошарила в карманах юбки, и, разумеется, в одном из них обнаружился серебряный доллар. Роуз вынула его, недоумевая, зачем это ему понадобилась монета.

Голова Альгамбры, казалось, это знала. Она вдруг метнулась и, вырвавшись из-под каблука Торнтона, подскочила в воздух, испустив тонкий злобный визг. Роуз смотрела, как она взлетает все выше и выше, и еще до того, как голова, дрогнув, повисла в двух сотнях футов над землей, женщина поняла, что та готовится нанести страшный, смертельный удар.

– Бросайте доллар! – крикнул Торнтон. – Цельтесь в голову!

Альгамбра снова завизжал и стал падать, как сокол на жертву, широко разинув необъятную пасть. Роуз щелчком подбросила серебряный доллар, он завертелся, блестя на солнце, и монета, и голова набирали скорость, а Роуз выхватила кольт, выстрелила, пуля попала в монету, и монета отлетела в странно круглую голову, точно между глазами. Роуз отскочила в сторону, а голова свалилась на землю и лопнула, ни дать ни взять перезревшая тыква, забытая после Хэллоуина.

– Хороший выстрел, – заметил Торнтон.

– Спасибо, – ответила Роуз, морща нос при виде гадких останков, но, сказать по правде, они не особо походили на разбитую голову – просто кучка мясных обрезков, какими кормят свиней, ничего не осталось от ее округлости, никаких человеческих черт, не было даже глаз, ни одинакового цвета, ни разных. – А теперь, юная леди, – начала она строго, но там не было никакой юной леди, не было и юного джентльмена, ничего, кроме огромного, торчащего вверх утеса и его тени, и маршала, за спиной у которого начинало садиться солнце, все кроваво-красное, и прохлады надвигающейся ночи.

– Думаю, им не терпелось поскорее сообщить радостную весть остальным членам семьи, – сказал Торнтон, – Молодежь, вечно торопятся.

– Но… но… я ж ее мать! Куда они ушли?

Маршал показал вниз, в землю.

– Девочка верно сказала, она пошла в вашего супруга. Горный народ может ходить там, где не можем мы, это правда. А вы не можете долго оставаться на этой стороне, это тоже факт, по крайней мере не сразу. Если вы позволите, мэм, я подберу свое оружие и провожу вас до дома.

– Уж я все выскажу этой девчонке в следующий раз, как увижу ее, – ворчала Роуз, плетясь за ним. – Какая неблагодарность за все, что я делала!

– Таков естественный порядок вещей, – сказал Торнтон, тщательно заряжая револьверы патронами со своего ремня. – Что здесь, что на той стороне. К тому же, думаю, ей будет что вам порассказать при следующей встрече. О свадьбе, почему бы нет, а может, о внуках. Время течет странно, когда пересекаешь черту.

Роуз примолкла, размышляя об этом, приводя мысли в порядок, сортируя и раскладывая по полочкам, как покупки после поездки в город. Она всегда считала, что готовить надо из тех продуктов, какие есть в кладовой, а не мечтать о том, чего нет. И если на обед у вас пресная лепешка да кружка воды, незачем пускать слюни, думая о стейке, пироге с беконом и кофе.

– Паренек-то он вроде симпатичный, – признала Роуз и оперлась на руку, которую предложил ей Торнтон.

– А она очаровательная девушка, – сказал Торнтон. – Хотя, если спросите меня, ни в какое сравнение не идет со своей матушкой.

– Смеетесь вы над старой вдовой, что ли? – спросила Роуз. Она вгляделась в пустынную землю впереди и добавила. – И куда мы идем, кстати? Разве ворота не там, на горе?

– Врат множество, главное – научиться их видеть, – ответил Торнтон. – И неважно, парень это, который здесь все знает, или женщина оттуда, это не имеет такого уж значения, чтобы пересечь черту. И не так это опасно к тому же, если правильно выбрать место и время. Так что если только возникнет желание нанести визит, или пригласить к себе, все можно устроить.

– Не вы ли сказали в начале, когда еще мы вместе гнались за ними, о том, что для пересечения линии нужна причина? Что ж, в гости можно ходить только туда, а сюда приходить нельзя?

– Ну, не знаю, – протянул Торнтон. – Когда вы проткнули ножом скарума, а потом еще раз, когда так метко подстрелили тот доллар, я подумал, что мне бы и самому не сработать лучше, а еще о том, как оно складывается, и о том, что хватит мне представлять законную власть с обеих сторон – маршал и смотритель границы, а пора бы подыскать кого-то себе под стать.

Роуз остановилась, повернулась к Торнтону и приподняла со лба шляпу, чтобы лучше его рассмотреть. Он порылся в жилетном кармане и достал на сей раз не ножик, а блестящую звезду из металла. Это была не та звезда, заключенная в круг, и надпись на ней была не по-английски, и написано было не «Маршал США», но Роуз сразу поняла, что это был знак сродни тому, что красовался на груди у Торнтона, по смыслу, а не по имени. Она стояла навытяжку, пока Торнтон пристегивал звезду ей на рубашку, тыльной стороной пальцев он коснулся ее обнаженной кожи чуть ниже ключицы, так что они оба вздрогнули, не от холода – его мужчина и женщина на какое-то время перестали замечать.

– Вы собираетесь проводить меня до самого дома, до ранчо «Звездный круг», маршал? – спросила Роуз, снова взяв его под руку, но не прижимая слишком крепко, чтобы, если что, успеть выхватить кольт, – а сама уже размышляла о том, чтобы перевесить кобуру налево и поупражняться в стрельбе с правой руки.

– Сдается, что так, – сказал Торнтон.

* * *

Гарт Никс живет со своими женой и сыном в Сиднее, Австралия. Он автор бестселлеров в жанре молодежного фэнтези – серий «Старое королевство», «Седьмая башня» и «Ключи от королевства». Бывший менеджер по продажам, публицист и старший редактор в издательстве, он написал такие романы, как «Тряпичная ведьма», «Дети Тени», «Неразбериха с принцами», и (совместно с Шоном Уильямсом) трилогию Troubletwisters. Он также является автором ряда сценариев для ролевых игр и статей, посвященных информационным технологиям. Никса часто спрашивают, не является ли его имя^[5] псевдонимом, на что он весело отвечает, что фамилия подлинная.

Гензель и Гретель

Жил-был на опушке большого леса бедный дровосек со своей женой и двумя детьми. Мальчика звали Гензель, а девочку – Гретель. Жили они в бедности; а тут еще случился в той земле сильный неурожай, так что дровосек не мог добыть и куска хлеба.

Как-то вечером ворочался он своей в постели, и горькие мысли не давали ему уснуть. Вздохнул он тяжко и сказал жене:

– Что же с нами будет? Как нам прокормить бедных деток, когда и самим-то нам нечего есть!

– Вот что я тебе скажу, муженек, – отвечала ему жена, – давай-ка рано поутру отведем детей в лес, в самую чащу. Разведем для них там костер, дадим каждому по лишнему куску хлеба, а потом пойдем по своим делам, а их оставим одних. Они нипочем не найдут дорогу домой, вот мы от них и избавимся.

– Нет, жена, – сказал дровосек, – я такого не сделаю. Разве могу я бросить деток одних в лесу? Ведь на них нападут дикие звери и разорвут на части.

– Эх ты, дурачина! – говорит жена. – Выходит, помирать нам тогда с голодухи, всем четверым! Начинай хоть сейчас сколачивать гробы.

И она не оставляла дровосека в покое, пока тот не согласился.

– И все-таки очень уж мне жаль бедных наших деток! – сказал он.

Дети тоже не могли уснуть от голода и слышали все, что говорила их мачеха отцу. Гретель заплакала горючими слезами и сказала Гензелю:

– Ах, теперь мы пропали.

– Успокойся, Гретель, – сказал Гензель, – не горюй, я придумаю, как помочь нашей беде.

И вот, когда родители уснули, он поднялся, надел курточку, отворил дверь и крадучись выбрался на улицу. Луна на небе светила ярко, и белые камешки, рассыпанные перед их домиком, блестели, словно настоящие серебряные монетки.

Гензель нагнулся и доверху набил ими карман своей курточки. Вернулся в дом и сказал Гретель:

– Не печалься, дорогая сестрица, спи спокойно. Господь не оставит нас в беде.

Сказав так, он снова улегся в свою кроватку.

Едва стало светать, так рано, что еще не взошло солнце, пришла мачеха и принялась будить детей:

– Вставайте, лежебоки. Пойдете с нами в лес по дрова.

Потом дала она им по кусочку хлеба и говорит:

– Это вам на обед; только смотрите, не съешьте его раньше времени, больше-то ничего не получите.

Гретель положила хлеб под свой передник, у Гензеля-то карман был занят камушками.

Вот собрались они и все вместе отправились в лес. Когда они отошли совсем немного, Гензель остановился и оглянулся на их домик, а потом снова и снова. Отец спросил его:

– Гензель, на что ты все смотришь, почему отстаешь? Не глазей по сторонам да шевели ногами.

– Ах, батюшка, – сказал Гензель, – это я смотрю на свою белую кошечку, она сидит на крыше, словно прощается со мной.

Жена дровосека сказала:

– Что за глупости, никакая это не кошечка, то блестит на трубах утреннее солнце.

А Гензель и правда не глядел на кошечку, а все время доставал из кармана белые камешки и бросал на дорогу.

Когда они зашли в самую чащу леса, отец говорит:

– Вот что, детки, насобирайте-ка хворосту, я разведу костер, чтобы вы не замерзли.

Гензель и Гретель набрали много хворосту, целую кучу. Разожгли костер. Когда огонь разгорелся, сказала мачеха:

– А теперь, дети, полежите у костра, отдохните, а мы тем временем пойдем в лес дрова рубить, а когда закончим, вернемся за вами.

Гензель и Гретель уселись к огню, а в полдень съели свои кусочки хлеба. До них все время доносился стук топора, вот они и думали, что это отец рубит дрова поблизости. А на самом деле стучал совсем не топор, а ветка – дровосек привязал ее к сухому дереву, которое качалось на ветру, вот она и билась о ствол.

Дети долго сидели у костра и так устали, что у них стали слипаться глаза, вот они и заснули. А когда, наконец, проснулись, уже совсем стемнело и наступила ночь. Гретель принялась плакать и сказала:

– Как же теперь мы найдем дорогу из лесу?

Но Гензель ее утешил:

– Погоди немного, сестрица, пока не взойдет луна, а тогда мы сразу увидим, куда нам идти.

Наконец на небо вышла полная луна. Гензель взял сестру за руку, и пошли они по камешкам, которые блестели ярко, точно новые серебряные монетки, и указывали им путь. Дети брели всю ночь напролет и к рассвету добрались, наконец, до домика отца.

Они постучали в дверь, а мачеха отворила увидала, что это Гензель и Гретель, и стала браниться:

– Ах вы, непослушные дети, что ж вы так долго спали в лесу? Мы уж думали, что вы и вовсе не вернетесь назад.

Отец же, увидав детей, очень обрадовался, ведь у негото разрывалось сердце оттого, что он бросил их в лесу.

В скором времени в их земле снова случился неурожай, и услышали дети, как мачеха говорит ночью их отцу:

– Опять мы все подъели, только и осталось, что пол хлебного каравая, видно, конец нам пришел. Придется все же избавиться от детей: заведем их еще дальше в лес, чтобы не смогли найти обратной дороги. А иначе нам не спастись.

На сердце у дровосека будто лег тяжелый камень, он думал, что лучше уж станет делиться с детьми последним куском. Однако злая баба ничего не желала слышать, только распекала его и бранила. Не давши слово – крепись, а давши – держись, – уступил он жене в первый раз, волей-неволей пришлось уступить и теперь.

Да только дети еще не спали и слышали разговор. Дождавшись, когда родители уснут, Гензель снова встал и хотел выйти из домика и набрать камешков, как в прошлый раз. Мачеха, однако, заперла дверь, так что Гензель не сумел выйти из дому. Стал он утешать сестру и сказал:

– Не плачь, Гретель, спи спокойно, добрый Господь не оставит нас в беде.

Рано утром пришла мачеха и велела детям вставать. Кусочек хлеба, который она им дала, был еще меньше, чем в прошлый раз. По дороге в лес Гензель раскрошил в кармане хлеб, часто останавливался и бросал на землю крошки.

– Гензель, что это ты останавливаешься и все оглядываешься? – сказал отец. – Пошевеливайся.

– Я смотрю на своего голубка, что сидит он на крыше и хочет со мной проститься, – ответил Гензель.

– Дурачина, – сказала мачеха, – какой же это голубь, это утреннее солнышко блестит на трубе.

Но Гензель потихоньку бросал крошки, пока не разбросал их все.

Мачеха завела детей в самую лесную чащу, где они еще никогда не бывали. Снова развели большой костер, мачеха и говорит:

– Посидите тут, детки, а коли притомились, немножко поспите. А мы пойдем в лес рубить дрова, а вечером, как закончим, придем и заберем вас с собой.

В полдень Гретель поделилась с Гензелем своим кусочком хлеба, – свой-то кусок он раскрошил по дороге. Потом они поспали, но и вечером не пришел никто за бедняжками. Среди ночи они проснулись, и Гензель стал утешать сестрицу:

– Подожди, Гретель, пока не взойдет луна, тогда мы разглядим на дороге хлебные крошки, что я разбросал по дороге, они укажут нам дорогу домой.

Когда взошла луна, дети пустились в путь, но не нашли ни одной крошки, – многие тысячи птиц, что летают в лесу и в поле, поклевали их все до единой. Тогда говорит Гензель сестрице:

– Скоро мы найдем дорогу.

Но они ее так и не нашли. Они шли всю ночь и весь следующий день, с утра до позднего вечера, но не сумели выбраться из лесу. Дети страдали от голода, ведь есть им было нечего, кроме двух-трех ягодок, которые сорвали по дороге. Они так устали, что еле волочили ноги, и вот прилегли они под деревом и уснули.

Пошло третье утро с той поры, как дети покинули отцовский дом. Они снова пустились в путь-дорогу, но только заходили все глубже в чащу, и им грозила смерть от голода и усталости, если только в самом скором времени не подоспела бы помощь.

В полдень они увидали красивую белоснежную птицу, сидящую на ветке. Птичка эта пела так славно, что они остановились и стали ее слушать. Окончив песню, птичка взмахнула крыльями и полетела. Дети пошли за ней а когда добрались, наконец, до маленькой избушки, то птичка мигом уселась на крышу. Подойдя поближе, дети увидали, что избушка сделана из хлеба, крыша на ней из пряников, а окошки из прозрачных сахарных леденцов.

– Давай-ка возьмемся за нее, – сказал Гензель, – вот уж наедимся на славу! Я съем кусочек крыши, а ты, Гретель, попробуй-ка окошко, – оно, наверное, очень сладкое.

Гензель забрался наверх и отломил кусочек крыши, чтоб попробовать, какова она на вкус, а Гретель подошла к окошку и принялась грызть.

Вдруг из домика послышался тихий голос:

 
Кто там грызет да кусает?
Кто домик мой объедает?
 

Ответили дети:

 
Это ветер с неба
Унес немного хлеба!
 

И продолжали объедать домик, не обращая внимания на голосок.

Гензель – ему пришлась по вкусу пряничная крыша – отломал изрядный кусок и сбросил вниз, а Гретель выломала целое круглое стекло из сахара, уселась и стала его уплетать.

Вдруг дверь открылась, и из домика вышла древняя старуха, опираясь на клюку. Гензель и Гретель ужасно перепугались и выронили все, что держали в руках. Старуха покачала головой и говорит:

– Ох, милые мои детки, и кто только вас сюда привел? Что ж, раз так, можете войти и остаться у меня. Тут никто не причинит вам зла.

Она взяла их за руки и повела в избушку. Угостила их вкусной едой – дала молока и сахарных блинчиков яблок и орехов. А потом она застелила белыми простынями две чудесные маленькие кроватки, а Гензель и Гретель улеглись на них, думая, что оказались в раю.

Но старуха только притворялась доброй. На самом деле была она злой ведьмой, которая ловила детей, а домик из хлеба построила для приманки. Заманив к себе дитя, она его убивала, варила и съедала, и этот день был для нее праздником.

Глаза у ведьм всегда красные, и видят они только у себя под носом, зато нюх у них, как у зверей, и человеческий дух они хорошо чуют. Когда Гензель и Гретель только еще подходили к ее домику, она злобно расхохоталась и с усмешкой промолвила:

– А, попались! Теперь им от меня не уйти!

Ранним утром, пока дети не проснулись, ведьма поднялась и поглядела на них. А увидев, как безмятежно они спят и до чего они хорошенькие с пухлыми розовыми щечками, пробормотала себе под нос, что ее ждет славное угощение.

Потом она схватила Гензеля тощей рукой, утащила его в маленький хлев и там заперла за зарешеченной дверью. Кричи – не кричи, все бесполезно. Потом она пришла за Гретель, приняла трясти ее, а разбудив, закричала:

– Поднимайся, лентяйка! Принеси воды да приготовь вкусной еды для своего брата – он там, в хлеву, и надобно его как следует откормить. А как наберет он жира, я его съем.

Принялась Гретель плакать горючими слезами, но все было напрасно, пришлось ей делать то, что приказывала злая ведьма.

Теперь Гензелю готовили вкусную еду, а Гретель доставались одни лишь объедки. Каждое утро старуха подходила к хлеву и кричала:

– Гензель, высунь-ка пальчик, я пощупаю, набрал ли ты уже жирок.

Но Гензель протягивал ей косточку, а старуха с ее слабыми глазами не могла рассмотреть ее как следует. Она думала, что это палец Гензеля, и удивлялась тому, что он никак не наберет жиру.

Прошло четыре недели, а Гензель оставался все таким же тощим, – тут терпение у старухи закончилось, и она не захотела больше ждать.

– Эй, Гретель, – крикнула она девочке, – сбегай-ка, принеси воды. Толстого или тощего, все равно завтра я убью Гензеля и сварю.

Ах, как же горевала бедная сестрица, таская воду, слезы так и текли у нее по щекам.

– Милый Господи, помоги нам! – плакала она. – Пусть бы лучше нас сожрали в лесу дикие звери, тогда мы по крайней мере умерли бы вместе.

– Довольно причитать! – сказала старуха. – Это тебе не поможет.

Рано утром Гретель пришлось встать и повесить в очаге котел с водой и развести огонь.

– Сперва испечем хлеб, – сказала старуха, – я уж истопила печку и замесила тесто.

И она подтолкнула бедняжку Гретель к печке, в которой уже полыхало пламя.

– Подойди поближе, – сказала ведьма, – и погляди, довольно ли протоплена печка да пора ли печь хлеб?

А как только Гретель подошла, ведьма хотела впихнуть ее в печь и закрыть там, чтобы испечь ее и тоже съесть.

Но Гретель догадалась, что у нее на уме, и сказала:

– Не пойму, как же это сделать. Как мне влезть туда?

– Да ты глупа, как пробка, – говорит старуха, – вон какой большой лаз, даже для меня. Смотри, как надо! – И она сунула голову в печь.

Тогда Гретель толкнула старуху что было сил, и та упала прямо в печь, потом закрыла железную дверцу и заперла на задвижку. Старуха принялась ужасно выть и кричать, но Гретель убежала, а мерзкая ведьма сгорела дотла.

Гретель побежала к Гензелю, открыла маленький хлев и крикнула:

– Гензель, мы спасены: старая ведьма умерла!

Гензель выскочил из хлева, точно птичка из клетки, когда откроют дверцу. На радостях они принялись обниматься и плясать, и целоваться! Теперь им больше нечего было бояться, так что они вошли в ведьмину избушку, а там повсюду стояли сундуки, полные жемчугов и драгоценных камней.

– Это получше, чем наши камешки, – сказал Гензель и набрал полные карманы.

А Гретель говорит:

– Я тоже хочу взять что-нибудь домой, – и насыпала полный передник.

– А теперь пора нам уходить, – сказал Гензель, – чтобы выбраться из ведьминого леса.

Шли они часа два и и увидали широкую реку.

– Нам через нее не перебраться, – сказал Гензель, – нигде не видно ни брода, ни моста.

– Не видно и лодки, – отвечала Гретель, – но вон там плывет белая уточка; если я ее попрошу, она нам поможет.

И Гретель позвала:

 
Уточка, подплыви,
Мне и братцу помоги,
Спинку белую подставь,
На тот берег переправь!
 

Уточка подплыла, Гензель уселся ей на спину и сказал сестрице садиться рядом с ним.

– Нет, – возразила Гретель, – уточке будет слишком тяжело. Она переправит нас по очереди, сперва тебя, а потом меня.

Добрая уточка так и сделала, и они благополучно переплыли на другой берег. Прошли они еще немного и стали замечать, что лес становится все более знакомым, а вскоре увидали издали домик отца. Тут они побежали вперед, в комнату, и бросились обнимать отца.

С тех пор как дровосек завел детей в лес и бросил, не знал он ни минуты радости, а жена его умерла.

Гретель высыпала из передника жемчужины и драгоценные камни, так что они рассыпались по всей комнате, а Гензель доставал их из кармана целыми пригоршнями.

Наконец пришел конец их несчастьям, и они зажили вместе в радости и довольстве.

 
Тут и сказочке конец,
Влезла мышка на светец,
Кто ее убьет,
Себе шапку сошьет,
Шапку меховую,
Большую-пребольшую.