Код доверия. Искусство налаживать полезные связи с новыми людьми

Глава 3. Общение через дружескую дверь

В этой главе мы совершим краткое путешествие ради знакомства с двумя нашими ближайшими генетическими родственниками. Один любит незнакомцев, другого они выводят из себя. Мы узнаем, как они стали такими, и начнем понимать, почему мы сами таковы, каковы есть.

Время от времени доктору Джойс Коэн приходится знакомить шимпанзе с незнакомцами. Доктор Коэн – заместитель директора отдела животных ресурсов в Национальном центре исследования приматов Йеркс. Этот центр связан с Университетом Эмори в Атланте, штат Джорджия. С незнакомцами шимпанзе знакомятся по разным причинам. Иногда в группе кто-то умирает, и оставшихся животных нужно перевести в другие сообщества. Иногда центр планирует создание гериатрического отделения и создает новую группу из пожилых шимпанзе. А порой происходит ремонт, и группы приходится совмещать, чтобы освободить помещение. Но какова бы ни была причина, приходится проявлять осторожность, потому что шимпанзе не любят посторонних и порой впадают в настоящее бешенство.

«Процесс начинается с длительных переговоров, – говорит доктор Коэн о проблеме, которая мне кажется, мягко выражаясь, странной, – между всеми, кто ухаживает за животными». Это и смотрители, которые работают с обезьянами каждый день, и ветеринары, следящие за здоровьем шимпанзе, и специалисты по поведению, которым отлично известен характер каждой особи. Команда изучает все, что им известно о конкретных животных, и составляет список потенциальных партнеров, учитывая все случаи контактов обезьян в прошлом. А потом они обдумывают отношения: если поместить шимпанзе А в группу В, как это повлияет на существующую иерархию? На какие союзы это повлияет, что нарушится или возникнет с появлением нового члена группы? «Общество шимпанзе строится на том, кто твои приятели, кто поддержит тебя в сложной ситуации, – говорит доктор Коэн. – Поэтому мы стараемся учитывать все эти факторы».

Наличие уже имеющихся отношений между членом группы и новичком может облегчить процесс. Один шимпанзе может поддержать другого – в точности, как это делают люди. Но порой у работников центра нет выбора, кроме как ввести в группу совершенно постороннее животное, и это, как сдержанно говорит доктор Коэн, «довольно сложно».

Чтобы минимизировать возможность конфликтов, ученые сначала знакомят с новичком одного из членов группы: если они поладят, может возникнуть потенциальный союз, который облегчит положение новичка в большой группе. Ученые никогда не оставляют двух незнакомых шимпанзе в одном помещении. Обычно приматы находятся в смежных помещениях, разделенных так называемой дружеской дверью – прозрачной стенкой или стенкой с отверстиями, через которые обезьяны могут видеть друг друга.

Ученые наблюдают за животными. «Если мы видим признаки реальной агрессии, приходится пересматривать стратегию», – говорит доктор Коэн. Но если особи спокойно относятся друг к другу, то ученые через какое-то время приоткрывают «дружескую дверь», чтобы шимпанзе могли касаться друг друга пальцами. Если и это проходит хорошо – а порой такого не случается, – ученые постепенно позволяют обезьянам встретиться по-настоящему. В такой ситуации между некоторыми животными возникает искренняя связь. Они обнимаются или радостно ухают. В таком случае исследователи оставляют обезьян вместе на несколько дней, чтобы связь укрепилась. Если это происходит, ученые добавляют в группу третьего шимпанзе, чтобы укрепить сложившийся союз, или разделяют первую пару и знакомят новичка с другим членом сообщества аналогичным путем. Если успеха добиться не удается, исследователи полностью разделяют пару и начинают все сначала. А иногда животным позволяют самостоятельно разрешить свои разногласия. Шимпанзе кричат, кусаются и дерутся, чтобы определить характер отношений. А после этого появляются признаки примирения – рукопожатия, похлопывания или объятия. «Время от времени им удается разрешить свои разногласия, и это прекрасно», – рассказывает доктор Коэн. Но иногда ничего не выходит. «Порой случается страшное, – говорит ученый. – И тогда животное погибает»^[14].

Теперь давайте посмотрим, что происходит при встрече с незнакомцем у других человекообразных обезьян. Генетически бонобо почти идентичны шимпанзе – а это означает, что и человеку тоже. Но, в отличие от шимпанзе, бонобо общаются с другими группами в природе – и даже делятся с чужаками пищей. Если шимпанзе – ксенофобы, бонобо – ксенофилы. Они часто предпочитают общество чужаков обществу членов собственной группы.

Несколько лет назад Брайан Хейр и Цзинчжи Тан из Университета Дьюка работали в Центре Лойолы в Демократической Республике Конго, где содержат и изучают бонобо. Ученые провели ряд опытов, чтобы понять, насколько далеко может зайти эта склонность. Они поместили бонобо в помещение, полное пищи. По обе стороны этого помещения располагались две комнаты. В одной сидел чужак, в другой – член группы исследуемого бонобо. Обезьяна могла съесть всю пищу сама или поделиться ею с другом или чужаком, открыв соответствующую дверь.

Что же произошло? Бонобо не просто предпочел поделиться – он предпочел поделиться с чужаком. Такие результаты повторялись из раза в раз. И каждый раз обезьяны предпочитали делиться пищей, отдавая предпочтение чужакам, а не друзьям. Лишь когда возможности встретиться с чужаком не было, бонобо оставлял всю пищу себе. Какой контраст с шимпанзе! Бонобо никогда не проявляли агрессии. Чужаки входили в комнату, их могло быть даже больше, чем членов группы. В 2013 году исследователи писали: «Поведение бонобо разительно отличается от ксенофобной реакции диких шимпанзе, которые мгновенно скрываются, если их количество не превосходит количества чужаков хотя бы втрое».

Почему же бонобо ведут себя подобным образом? Ответ прост: для них преимущества щедрости по отношению к чужакам, то есть возможность построить отношения, перевешивают недостатки. Очень прагматичный подход. Нечто подобное происходит и с людьми на мероприятиях нетворкинга: мы хотим установить связь и добавить новых членов в свою сеть знакомств. Как позже писал Тан: «Вы встречаетесь с незнакомцем, и этот человек может в будущем стать вашим другом или союзником… Вы хотите быть приветливым с тем, кто может сыграть в вашей жизни важную роль».

Если же шимпанзе и бонобо настолько близки генетически, почему одни радушны с незнакомцами, а другие враждебны? Ответ на этот вопрос лежит между берегами реки Конго. Шимпанзе и бонобо произошли от нашего последнего общего предка. Их пути разошлись где-то между 875000 и 2,1 миллиона лет назад. Как пишет специалист по приматам из Гарвардского университета Ричард Врангем, раскол, скорее всего, произошел во время плейстоценового ледникового периода, когда климат на Земле стал холоднее и суше. Дождей стало меньше, река Конго обмелела – настолько, что шимпанзе смогли ее пересечь, хотя раньше это было невозможно. И некоторые перешли на другой берег. В том регионе обитали гориллы, но, поскольку источниками пищи для них были горные леса на своем берегу реки, мигрировать они не стали.

Через несколько тысяч поколений дожди вернулись, река вновь стала полноводной и разделила популяции человекообразных обезьян. Оба берега покрылись пышной растительностью. Но теперь одной группе приматов приходилось делить территорию с гориллами, а другие спокойно жили сами по себе. А это означало, что для бонобо жизнь стала проще, а для шимпанзе тяжелее. Бонобо никогда не приходилось далеко уходить в поисках пищи. Шимпанзе же приходилось постоянно соперничать с гориллами за еду, и они постоянно преодолевали большие расстояния – порой в одиночестве.

Врангем полагает, что, поскольку шимпанзе часто добывали пищу в одиночку, самцам было легче находить одиноких самок и склонять их к сексу. Наиболее агрессивные самцы спаривались чаще других, и со временем у вида выработалась врожденная агрессия и стремление к доминированию. Бонобо же далеко уходить не приходилось. Самки могли оставаться ближе к дому, все вместе. У них формировались социальные узы друг с другом, а сила большинства сдерживала агрессию самцов. Таким образом, самки бонобо обладали большей силой, чем самки шимпанзе. Постепенно они стали отбирать для спаривания менее агрессивных самцов, в обществе стали царить матриархат и доброжелательность. У самцов бонобо складывались прочные узы с матерями, они не проявляли сексуальной агрессии по отношению к самкам и не пытались мешать спариванию других самцов. Самец бонобо никогда не убьет детеныша, тогда как у шимпанзе это случается. Ни один бонобо в неволе не убил ни одного сородича. Любая напряженность всегда разрешается через игру или секс. Если шимпанзе строго патрулируют границы своих территорий и пытаются отвоевать их у других групп, не чураясь убийства, отношения бонобо с другими группами всегда позитивны, игривы и сексуальны. Бонобо всегда готовы делиться – шимпанзе не делятся даже с собственными детенышами. Самцы бонобо уделяют потомству больше внимания, чем шимпанзе, – по-видимому, потому что им не приходится тратить столько времени на борьбу и отстаивание своего места в группе. Если ввести нового шимпанзе в группу очень сложно, у бонобо это происходит гораздо проще. «Новичка-бонобо, даже детеныша, легко ввести в новую группу, – пишет Брайан Хейр. – Две группы со множеством самцов, разделенные на несколько недель, месяцев и даже лет, можно воссоединить посредством игры и сексуальных контактов».

И все же шимпанзе – очень социальные существа. Они способны на привязанность, помогают друг другу, отличаются высоким интеллектом и умеют сотрудничать – по крайней мере, внутри собственной группы. Но их отношения часто бывают непрочными и основанными исключительно на конкретных действиях. Союзы важны для выживания, но они могут меняться без предупреждения. В 1978 году легендарный приматолог Джейн Гудолл с отвращением наблюдала, как одна группа шимпанзе в заповеднике Гомбе в Танзании систематически истребляла другую группу безо всякой видимой причины. Мародерствующая пара мать и дочь убили и съели десять детенышей. «Я всегда думала, что шимпанзе – существа более мягкие и добрые [чем люди], – писала Гудолл в журнале Science News. – Теперь же мы знаем, что они очень похожи на людей»^[15].

Различия между шимпанзе и бонобо выходят за рамки поведения. Животные даже выглядят по-разному. «Шимпанзе – это буйные бодибилдеры, тогда как бонобо выглядят настоящими интеллектуалами, – пишет приматолог Франс де Вааль. – С их тонкими шеями и пальцами пианистов их легче представить в библиотеке, чем в спортивном зале». Но несмотря на «интеллектуальный» вид, мозг у бонобо меньше, чем у шимпанзе. Лица самцов бонобо более женственны, чем у шимпанзе мужского пола. Черепа у них более широкие и плоские, а глаза – более крупные. У них мелкие зубы, похожие на собачьи, а губы и зад бледнее, чем у шимпанзе. У них отмечается более низкий уровень серотонина, что связано со снижением агрессивности. У них больше серого вещества в тех участках мозга, которые отвечают за восприятие стресса в других особях и управление агрессивными импульсами. Если у самцов шимпанзе после пубертатного периода отмечается повышенный уровень тестостерона (а это не способствует доброжелательности к сородичам), то у самцов бонобо этот показатель остается вполне стабильным, то есть довольно низким.

Эти признаки ученые называют «синдромом одомашнивания», и они проявляются у других одомашненных животных – например, у черно-бурых лис, выращенных в неволе, собак и морских свинок. Все эти животные демонстрируют более низкий уровень агрессии и более высокий уровень просоциального поведения и игривости, чем их неодомашненные сородичи. Но, в отличие от лис, морских свинок и, в определенной степени, собак, бонобо «одомашнились» самостоятельно. Развитием их миролюбия никто не занимался. Они сами стали дружелюбными, потому что это полезно в среде обитания. Для них это – адаптивный механизм. И это же относится и к другому виду – человеку.

Глава 4. Человек заводит друга

Из этой главы мы узнаем, как другая человекообразная обезьяна стала существом, способным сидеть за одним столом с незнакомцами и получать от этого удовольствие, благодаря трем факторам: погоде, мясу и убийству.

Несколько лет назад на станции метро Вторая Авеню на Манхэттене я стал свидетелем такой сцены. Белая женщина лет тридцати с детской коляской подошла к лестнице сверху. И одновременно снизу к той же лестнице подошли чернокожий юноша с подругой. Такие ситуации в Нью-Йорке случаются бесчисленное множество раз каждый день. Юноша увидел, что происходит, взбежал наверх и предложил женщине помочь спустить коляску. Женщина с благодарностью приняла помощь. Он взялся за коляску спереди, она сзади, и вместе они стали спускаться по грязной, как это всегда бывает в нью-йоркском метро, лестнице.

Пока они спускались, подошел поезд. Девушка заметила приближение поезда и стала проявлять явное раздражение. Когда коляска была благополучно спущена, двери поезда закрылись, и недовольство девушки переросло в гнев. Юноша поставил коляску на платформу, женщина вежливо поблагодарила и пошла дальше, а девушка излила на друга все свое раздражение. Мимо проходил пожилой мужчина в костюме. Он одобрительно бросил: «Хороший поступок, юноша». Я сделал то же самое. Я сказал, что у нас с женой недавно появился ребенок, и такие поступки для нас очень важны. Я сказал об этом не только потому, что это действительно был хороший поступок, но еще и потому, что, услышав слова того пожилого мужчины, юноша засиял, как рождественская елка. Мы поболтали минуту-другую. Подошел другой поезд, двери открылись, и молодая пара уехала.

Как я уже говорил, такие ситуации не редкость для Нью-Йорка, где каждые 4,4 минуты появляется на свет новый ребенок, но при этом лишь четверть из почти пятисот станций метро оборудованы лифтами. И все же давайте на минуту задумаемся о том, что произошло. Молодой человек помог незнакомой женщине – человеку другого пола, расы и возраста, с которым он никогда не встречался и наверняка больше не встретится, – в городе, где живет 8,4 миллиона незнакомцев, в патологически индивидуалистической стране из 328 миллионов незнакомцев, история которой омрачена расизмом. Однако некоторые внешние показатели сходства между этими людьми помогли преодолеть различия: оба были одеты в западном стиле, оба, несомненно, были знакомы с неприятными реалиями современной жизни, ни один из них не лаял, как тюлень, и не размахивал кувалдой – несомненно, это помогло.

И все же люди эти были абсолютными незнакомцами. Помогая неизвестной женщине, юноша понес определенные «расходы». Во-первых, он потратил время – и опоздал на поезд. А во-вторых – и этого не следует недооценивать, – в биологическом смысле он мог упустить возможность передать свои гены. Это очень необычно в контексте природного мира, где главный смысл жизни – размножение. Если бы в подобной ситуации оказались трое шимпанзе, ситуация развивалась бы совершенно иначе. На мать наверняка напали бы, детеныша съели, а лестница стала еще грязнее, чем была.

Так почему же юноша так поступил? Мыслитель XVIII века Адам Смит писал о нашем врожденном желании «быть достойным похвалы». И юноша действительно получил ее. Но похвала от двух случайных незнакомцев и давно умершего экономиста – слабое утешение, когда тебя ругает собственная подружка. Давайте же заглянем глубже.

Почему мы помогаем незнакомым людям? Эволюционисты и философы давно изучают это явление. Они называют его парадоксом альтруизма. Это универсальная особенность человеческого опыта, ключ к пониманию любопытных отношений нашего вида с незнакомцами. Если человек, предположительно, развивался на основе личных интересов, эгоистически отдавая предпочтение себе и своим ближайшим родственникам в жестокой борьбе за передачу генетического материала будущим поколениям, то почему же мы так часто тратим время, силы и деньги – а порой даже рискуем собственной жизнью, – чтобы помочь тем, кого никогда не видели и больше не увидим и кто наверняка никогда не окажет нам ответной услуги? Долгие годы экономисты считали, что подобные сцены являются либо результатом «глюка» – обычный знакомый альтруизм вылился на друзей и незнакомцев, как тарелка супа, поданная неуклюжим официантом, – либо это чистый расчет: нечто такое, что мы делаем из эгоизма и рационализма, мы взвешиваем шансы и понимаем, что альтруизм принесет свои плоды.

От мысли о том, что мы обладаем столь сильным контролем над собственным разумом, человеку, который давно занимается этим вопросом, становится смешно. Но подобные пессимистические оценки человеческой природы всегда находили своих сторонников. Нам постоянно твердят, что человечество безнадежно. Со времен Адама и Евы, ящика Пандоры, описанного Томасом Гоббсом состояния «войны всех против всех» и утверждения проповедника XVIII века Джонатана Эдвардса, что Бога тошнит от человечества, до сериалов типа «Во все тяжкие» и «Вице-президент» – повсюду царит мысль о том, что люди в глубине души неисправимо эгоистичны и ужасны, а цивилизация со всеми ее достижениями и законами – всего лишь хрупкая корочка на кипящем котле скотства, алчности и насилия. И тому есть немало доказательств.

Будучи одним из жителей Земли, которые в большинстве своем не идиоты, я прекрасно осознаю, на какую поразительную жестокость способны люди в отношении друг друга. Как бостонец ирландского происхождения, я принадлежу к этнической группе, которая издавна поклоняется богине вечного антагонизма. Как житель Нью-Йорка, я трачу 20 процентов своего времени, злясь на людей, которые стоят в дверях метро, носят сумки с клюшками для гольфа на оживленных улицах, неправильно маневрируют в пробках. Все это служит мне доказательством неоспоримой правоты Джонатана Эдвардса.

И все это показывает, что идея о миролюбии человека – о том, что мы самоодомашнились и стали ксенофилами, как бонобо, – пришла ко мне не сама по себе^[16]. Поначалу эта идея показалась мне в лучшем случае приторно-сладкой, а то и опасно наивной. Но если мысль о том, что человек – животное домашнее, кажется невозможной, то только потому, что мы отталкиваемся от ложной основы. Да, в метро мне нахамили, и я, не сдержавшись, ответил. Но если посадить в тот же самый вагон метро пятьдесят незнакомых шимпанзе, начнется настоящее светопреставление с кровопролитием.

Идея самоодомашнивания помогает понять, как мы стали видом, способным жить среди абсолютных незнакомцев и получать удовольствие от общения с ними. Похоже, взаимодействие с незнакомцами – это врожденный навык человека. А это доказывает, что подобная способность является адаптивной – умение общаться с незнакомцами является эволюционным преимуществом. Вот почему мы испытываем позитивные чувства от такого общения. Чтобы понять, как мы дошли до жизни такой, нужно оставить нашего альтруистичного юношу на платформе метро, пожелать ему всего наилучшего и вернуться к древней истории.

Эта история началась около 2,5 миллиона лет назад, во время все того же плейстоценового ледникового периода, который дал миру нашего миролюбивого приятеля бонобо.

Воздух стал холоднее, дождей стало меньше, и нашим далеким предкам пришлось выйти из лесов на засушливые просторы саванн. Как изгнанные из рая Адам и Ева, первые люди оказались в странном месте, населенном хищниками. Их преследовали призраки голода и жажды. Выжить в такой среде было тяжело. Для того чтобы стать такими, каковы мы есть, потребовались определенные социальные инновации.

Первая касалась пищи. В определенный момент, скорее всего, два миллиона лет назад, а может, и больше, люди начали обгладывать огромные скелеты, а позже стали охотиться^[17]. Преимущества поедания мяса были очень серьезными – масса питательной, жирной пищи. Но добыть ее было непросто. В открытой саванне люди становились легкой добычей хищников, и им приходилось соперничать с большими кошками и гиенами за мясо и скелеты. Чтобы выжить, людям нужно было объединиться. Британский археолог Стивен Митен пишет о Homo habilis (первом представителе вида Homo, появившемся около 2,5 миллиона лет назад): «При росте всего в полтора метра и весе не более 50 килограммов, имея в своем распоряжении всего несколько камней для броска, люди не могли на равных бороться с гиенами. Поэтому им необходимо было объединиться в группы». Эти группы со временем превратились в сообщества охотников-собирателей или кочевых добытчиков. Это древнейшая форма человеческой социальной организации на Земле. Именно так мы жили 99 процентов нашего времени на этой планете.

Поедание мяса привело к увеличению тела и мозга. Примерно 1,5 миллиона лет назад более крупный, умный и длинноногий Homo erectus пустился в путь. «Это были первые люди, которые кочевали в таких значительных количествах», – пишет Рик Поттс, палеоантрополог, руководитель программы человеческого происхождения при Смитсоновском институте. Длинные ноги и мясо в рационе давали кочевым Homo erectus значительное преимущество над коротконогими и несообразительными существами. Мясо было съедобно всегда – в отличие, скажем, от случайных трав и грибов, которые могли привести к фантастически неприятному концу.

Но даже если людям удавалось избежать столкновений с хищниками во время поисков пищи, им все равно приходилось решать сложные логистические задачи охоты на большую дичь. Выслеживание и убийство животных, доставка мяса в лагерь, разделка туши, приготовление и распределение пищи – все эти логистические и социальные задачи недоступны для других животных. Так первые люди научились сотрудничать. И это было внове. Большинство человекообразных обезьян добывает пищу в одиночку – люди же научились делать это вместе. Им просто пришлось это сделать. «У них практически не было иных вариантов – только сотрудничество, – пишет психолог Майкл Томазелло из Университета Дьюка. – Им приходилось либо сотрудничать друг с другом постоянно, либо голодать».

Мы мало знаем об этих людях. Ученые подтвердят: поведение не окаменевает, то есть охотники-собиратели плохо архивировали свою электронную почту. Но мы можем представить кое-что по недавним полевым исследованиям обществ охотников-собирателей. Антрополог Ким Хилл с 1970-х годов изучает племя аче, живущее в лесах на востоке Парагвая. Вот что он рассказывает о распределении пищи в племени:

«Когда мясо приготовлено, старейшина (не охотник) делит его на куски или кучки кусков и раздает, часто с помощью другого мужчины, который выкликает имена каждой семьи, которая получает свою долю. Остальные члены племени подсказывают, какая семья еще не получила доли (о себе они никогда не напоминают, только о тех, кто, как им известно, еще не ел). Все мясо распределяется среди взрослых членов племени поровну. Но тот, кто добыл зверя, обычно не ест собственную добычу. Жены и дети охотников получают мяса не больше, чем любые другие члены племени».

Варианты подобной системы в обществах охотников-собирателей из разных уголков света отмечали многие антропологи. Эти варианты отличают нас от обезьян. Если шимпанзе строго придерживаются правила «ты мне, я тебе» – ты чешешь мне спину, я почешу спину тебе (прямая взаимность), то у первых людей развилась способность к более гибкому, плодотворному и, как показывает время, эффективному варианту – косвенной взаимности. Косвенная взаимность похожа на страховой полис – риск делится с другими. Как в случае страховки, такой подход требует развития определенных способностей: доверия, твердой веры и терпимости к отложенному вознаграждению. Если у охотника выдался плохой день, он может рассчитывать на других членов племени. А они помогут не потому, что рассчитывают, что охотник компенсирует им то самое количество мяса, которое они ему выделили, но потому, что твердо верят, что система, объединяющая их, не даст сбоя.

Чтобы жить подобным образом, людям пришлось выработать новые психологические способности, важные и для нашего проекта тоже: совместную преднамеренность и коллективную преднамеренность, то есть способность озвучивать цели другим людям и заниматься их совместным решением парой или группой; теорию разума, то есть способность понять, что у других людей могут быть отличные от наших мысли, и разобраться в этих мыслях; а также уравнивание себя и других, то есть признание, что партнер или партнеры – тоже люди и заслуживают симпатии в той же степени, что и мы сами.

Членство в первых племенах не было необратимым, даруемым просто по праву пребывания или родства. Богом племени было сотрудничество. Как любая сверхъестественная сила, бог этот распределял преимущества между теми, кто заслужил, и наказывал тех, кто не заслужил. В зависимости от серьезности проступка санкции могли принимать форму критики, сплетни, высмеивания, позора, остракизма и даже казни – и все это исполняли остальные члены племени. Эгоизм угрожал выживанию племени. Серьезный проступок лишал человека членства и превращал в чужака, недочеловека, животное, то есть исключал из понятия «мы». Подобный обычай и сегодня существует в конголезском племени мбути, где он называется «оставить проблемы лесу»^[18].

Важно отметить, что сотрудничество происходит не потому, что люди пытаются быть вежливыми или подняться на более высокий моральный уровень. Сотрудничество было не признаком добродетели, а необходимым условием для выживания^[19]. Психолог Майкл Томазелло изучал человеческую эволюцию. Он считает, что совместные усилия стали истоком человеческой морали, новым способом уравновесить потребности индивидуума и группы. Это был новый способ отношений с другими людьми. Люди вместе охотились, вместе ели, вместе воспитывали детей и чувствовали мысли и потребности друг друга. В результате граница между человеком и группой размывалась. Да, люди всегда обладали уникальными характерами, но, поскольку «я» без «мы» не существовало, а возможно, не существовало и «мы» без «я», люди стали сближаться, размывать границы, поддаваться влиянию, испытывать сочувствие к членам собственных племен. «Я» сливалось с «ты», и из этого появлялось «мы». В этой книге я расскажу о нескольких социальных ренессансах. Это первый: люди впервые стали социальными существами в ответ на экзистенциальную угрозу.

Вы можете отмахнуться. Я описывал племенной образ жизни. Мы отлично знаем, что люди могут быть очень милы по отношению к членам своих групп и безобразно вести себя по отношению к чужакам. Мы постоянно это видим. Это реальная глубокая проблема, часть человеческой личности – даже на биохимическом уровне. У человека есть гормон окситоцин. Наиболее тесно он связан с грудным вскармливанием – именно он запускает выработку молока и выделяется в мозгу матери и младенца во время кормления, что создает чувство близости.

Но еще большую роль окситоцин играет в сплачивании групп. Он позволяет нам любить и сочувствовать другим членам группы, следовать установленным нормам, доверять другим людям из сообщества и сотрудничать с ними. Но есть и оборотная сторона: если члены группы почувствовали угрозу со стороны других сообществ, окситоцин помогает им защищать собственное племя, дегуманизируя противников и не позволяя ощущать их боль. В одной крохотной молекуле скрывается вся красота и ужас человеческого существования.

Да, мы запрограммированы на сочувствие собственному виду. Это, пожалуй, самый твердо установленный в психологии факт.

Но мы совершенно неправильно понимаем природу трайбализма. Нам кажется, что люди два миллиона лет оставались в своих мелких семейных племенах на маленьких территориях и не пускали к себе чужаков. А потом по какой-то неизвестной причине окружили себя ими, переселившись в города и деревни. Это заблуждение. В действительности люди перемещались и смешивались очень долго. Генетик Дэвид Райх из Гарварда изучал миграцию людей по анализу древней ДНК. Он установил, что распространенное убеждение в существовании единого народа, который со временем разветвился на разные народы, является ложным – по крайней мере, в той степени, в какой это доступно современной науке. «Смешение было всегда, – пишет он. – Смешение сделало нас такими, каковы мы есть, и мы должны принять и не отрицать этого».

По мере того как человеческие популяции росли и мигрировали, племена охотников-собирателей всё чаще контактировали с чужаками – соседние племена могли попытаться путем насилия захватить их территории. Именно так самцы шимпанзе расширяют свои владения. Приматологи называют эту тактику летальной коалиционной агрессией. Но, как считает антрополог культуры Рэймонд Келли, технические новации могли направить человечество по менее воинственному пути.

Келли^[20] считал, что распространению человечества способствовало изобретение метательного копья – это произошло около 400 тысяч лет назад. Оружие, которое позволяло людям убивать на расстоянии, грозило летальными последствиями всем, кто пытался захватить территории силой. До этого агрессия определялась лишь количеством противников. Десять мужчин с топорами могли победить двух мужчин с топорами и захватить их землю. С появлением копий такие набеги стали более рискованными. Десять мужчин могли вторгнуться на чужую территорию, и один копейщик, затаившийся на дереве, мог убить трех их них, будучи незамеченным. Так началось то, что Келли называет периодом палеолитической миролюбивости^[21]. Появление копий не только подавило жестокие конфликты, но и имело более длительные последствия: так возник потенциал позитивных социальных отношений между разными племенами. В статье 2005 года Келли писал:

«Такие достижения стали важной поворотной точкой в развитии летального межплеменного насилия и характера взаимоотношений между соседствующими племенами… Изменившиеся обстоятельства более не способствовали захвату новых земель путем агрессии. Вместо этого люди отдавали предпочтение уклонению от конфликтов и формированию дружеских, взаимовыгодных и сотруднических отношений с другими племенами».

Вот так мы приблизились к виду, который помогает чужакам в метро. Затем, около 300 тысяч лет назад, появился Homo sapiens, «человек разумный». (Довольно громкое заявление, но мы же называем светильники светильниками, хотя они часто выключены.) Поскольку люди больше не могли захватывать территории, не рискуя получить смертельную рану копьем, а население росло, у племен оставалось два варианта получения новых земель: либо сражаться, либо искать пустующие места. Желание уклониться от конфликта заставляло первых людей продвигаться все дальше и дальше, и это увело их за пределы Африки: это еще один важный фактор, который сегодня определяет характер нашего бродячего вида. Мы – странники и первопроходцы, чужаки и спутники. «Теперь мы понимаем, что миграция на большие расстояния – один из фундаментальных процессов человеческой истории, – пишут археолог Клайв Гембл и антрополог Тимоти Эрл. – Мы созданы для путешествий. Мы развивались в пути».