Черныш

– Угу, – нехотя отзывается Зуб. – Я старый турист! Тундра-мундра, все дела. Прошлый раз в Якутии чалился, в Хангаласском районе. Гады к полу примерзали, одеялка – к батарее. Романтика, бля…

– А я первоходком в Коми загорал! – подхватывает Кила. – Потом десятку – в Архангельской области, на Коряжме дыбал… слыхала, Элька, про такое место? Курорт строгого режима, пайка с ноготь, конвоиры – волки… Давай, залепи нам что-нибудь историческое, колобок! Где мы сейчас едем?

Покусывая ежевичный рот, чтоб не стошнило от омерзения, Волошина глядит в окно – мелькают жестяные заборы частного сектора, крыши с флюгерами, кучи гравия. Это улица Овражная, до выезда из города отсюда совсем недалеко.

– Вы уверены, что вам интересно? – скупо роняет она. – Сейчас мы движемся по улице Овражной, которая до тысяча девятьсот семнадцатого года называлась Подольский Вал. Первыми жителями улицы были мещанин Горохов и почтовый приказчик Николай Абакумович Шерстяных. Наиболее примечательными постройками девятнадцатого века здесь были мануфактурные склады купца…

Ладонь в наколках с гулким шлепком бьёт женщину по полной кожаной ляжке.

– Не! – обрывает Кила. – Скучно балакаешь, Элька, аж в сон тянет! Купцы-шмупцы… где они теперь? Сгнили давно и кости собаки растащили. Лучше зацени, как старпёры тебе под юбку зырят, а?

Схватившись за верхний поручень, опьяневший бандит встаёт во весь рост, нависает над Георгием Модестовичем и Иваном Клементьевичем, по очереди тычет в них тесаком, будто играет в детскую считалочку:

– Чо притихли, очкарики? Думаете, не вижу? Нравятся вам ляжки у лекторши? Баба сытая, знатная. А? Нравятся ляжки? Быстро отвечай, батон!

Вопрос обращён к Георгию Модестовичу. Старик мычит нечто интеллигентно-невразумительное, однако отделаться от Килы не так-то легко.

– Не финти, старый хрен! Отвечай чётко и ясно: нравится тебе Элька? Вон мясо-то какое козырное!

– Элегия Витальевна – образованная и красивая дама, – увиливает Георгий Модестович, стараясь не потерять лица. – И да, я рад, что нас сегодня обслуживает такой обходительный и грамотный экскурсовод…

– Ну, тогда любуйся дальше и выше! – Кила с тесаком нагибается к связанной Волошиной. – Подарок тебе, как от пацана пацану!

Слышится резкий треск кожи, старушки стыдливо ахают. Кила-нгояма точным надрезом распарывает на связанной Элегии знаменитую кожаную юбку – от подола до живота. Широким жестом разбрасывает части юбки нараспашку, давясь смехом от собственного остроумия.

– Гуляй, рванина, от рубля и выше!

Салон автобуса озаряется светом – на всеобщее обозрение вырываются две мясистых женских ляжки в барабанно-тугом капроне. Дико соблазнительные в своей женственной полноте и гладкости, они круглятся двумя стовёсельными галерами, отполированные морской солью и слезами гребцов. Колготки цвета обожжённой глины потрескивают, будто раскалённая, зеркально блестящая поверхность упавшего метеорита остывает после запредельных космических температур.

Среди пассажиров шок. Лишившись юбки, Элегия плачет от стыда и ярости, старички и старушки хватаются за головы, с бессильным осуждением взирают на охальника Килу, оголившего ноги пленного экскурсовода.

– Как не стыдно! Как вам не стыдно! – шамкает бабушка в коричневом берете. – Прекратите немедленно!

– Цыц! – Кила доволен своей выходкой. – Чухнул, дед? Смотри и наслаждайся, а то ещё трахнуть её прикажу! Меня не волнует, что старый. Жить хочешь – напрягись и сделай, гы-гы-гы!

Пылая от гнева, Элегия Витальевна бьётся в марлевых путах, а бёдра в колготках всё льют и льют жаркий свет, и в сумрачном ущелье под животиком закатным солнцем розовеет ломтик трусиков, почти спрятанный между ляжек, как между двух сверкающих солончаковых дюн. Только Элегии известно, насколько мокры её трусики, тонкие и острые как фольга, и что они вновь чуть-чуть куда-то сбились, раздражая «причальные створки» Затопленного Города.

Только Элегии известно, что в Городе, скрытом внутри колготок, царит подлинное стихийное бедствие. В последние дни экскурсовод Волошина сильно устаёт на работе, ложится рано и забывает пошалить с Чернышом. Совсем никакой интимной жизни! Изредка возникает мыслишка приласкать себя под вечерним душем, однако проводить на себе «голые» экскурсии – ой, не то! Любить себя распятой и полуодетой куда интереснее.

Элегия сама не знает почему, но секс в полуспущенных колготках и раздраенном лифчике заводит её гораздо круче, азартнее, жёстче. Хочется, чтоб её что-то везде облегало, чтоб капроновая резинка до боли стискивала бёдра, и трусики не давали развести колен, а поводья лифа путались в локтях, будто всеми силами удерживая хозяйку от запретного и жгучего сумасшествия…

Трижды неверный змей Давид знал за Элегией эту слабость и всегда тащил её в постель раздетой лишь наполовину.

Впервые он овладел будущей женой в своей теплоходной каюте, когда у гида Волошиной выдался получасовой перерыв в экскурсии. Покрывая поцелуями, задрал ей платье, заломил назад руки, навалил грудью на столик, заставленный рюмками и кофейными чашками… и судовые моторы с трудом заглушали треск растянутых колготок Элегии, а сквозь рёв дискотечной музыки на палубу упорно прорывались первобытные вопли торжествующей самки.

***

– Гаишники! – кричит вдруг впереди Зуб в синей кепке Бориса.

Разом протрезвевший Кила забывает о спелых молочных ляжках экскурсовода, прилипает животом к переборке водительского отсека.

– Где? Чо? Может, не тормознут?

– Поздняк, нас уже тормозят!

– Дебил! – стонет Кила. – Правила нарушил, что ли?

– Дык под знак для легковушек сейчас проскочил – они и усекли. Я сто лет на автобусах не гонял.

– Водила-мудила! Тормози, всё равно на этой калоше не уйдём! Да ещё с тобой, рукожопым.

Поникшие было старички оживают, начинают тайком вертеть головами, Георгий Модестович нервно потирает руки. Их остановила милиция! Может, Кила с Зубом сейчас сдадутся на милость дорожных инспекторов или выскочат и ударятся в бега? Может, сейчас всё кончится?

«Пежо» замедляет ход метрах в двадцати от машины ДПС. В заднее окно Элегия видит, как к автобусу бредёт гаишник в зелёной жилетке. Но Кила уже выставляет динамик «Oratorа» в поднятый вентиляционный люк на потолке.

– Эй, мент! – гремит из усилителя на крыше. – Назад, лейтёха! И машину отогнать на сто метров! На сто! Чухнул? Автобус заминирован! Здесь у меня девять заложников! Назад!

Сонный гаишник недоумённо смотрит на «Пежо», оглядывается на напарника, затем хватается за рацию на поясе. Начинает кого-то вызывать.

– Передай там своим: я – Килаев Сергей Анатольевич! – надрывается Кила в микрофон. От напряжения природная смуглость на его желваках уступает место голубоватой бледности. – Статья сто одиннадцатая, часть четвёртая, ночью спрыгнул с «шестёрки»! У меня тут до хрена тротила и восемь старпёров вместе с лектором! Чухнул? А теперь охраняй нас! Кто приблизится – рвану бомбу!

Наркоман Зуб стряхнул с себя абстинентную летаргию, крутит в гнезде ключ зажигания.

– Давай, Кила! Пугани их, чтоб на расстоянии держались, может, переулками оторвёмся?

– Стоять, дурила! – орёт в ответ Кила. – Горючки мало, на чём отрываться будем?

– Километров сорок-то протянем…

– Хрен там хватит! В переулках их и сожжёшь! Короче, стоим! Нам сейчас «Паккарда» подадут, понял? Или «Феррари»! Что хочешь?

– Съе…ся отсюда, вот что я хочу! Блин, ломает меня… дай водки.

Обстановка понемногу нагнетается. Гаишник уже оповестил кого надо, из подворотен выкатывают всё новые полицейские машины, сотрудники в бронежилетах отгоняют любопытных прохожих, встают в оцепление. Все глаза устремлены на тупорылый бордовый «Пежо» с динамиком «Оратора» на крыше.

– Эй, в автобусе! – над переулком летит глуховатый бас. – Я – подполковник Степанов, криминальный отдел! Вы готовы вести переговоры?

– А почему всего подпола прислали? – горланит Кила. – Не уважаете, што ли? Генерала хочу!

– Будет и генерал. Для начала объясните, Килаев: есть ли у вас раненые, нужна ли помощь? Еда, вода, медикаменты?

Несмотря на громкую связь, Элегия Витальевна слушает перекличку бандитов с полицией невнимательно, как бы издалека. Нгояма-Кила попивает водку, ругается, торгуется, требует немедля подать им с Зубом бронированный инкассаторский джип, два автомата и сто тысяч долларов «на дорожку». Невидимый подполковник Степанов обещает всё исполнить, как только оперативный штаб наверху даст отмашку, а для начала предлагает себя в обмен на пожилых заложников.

– На хрен ты мне нужен, подпол с дулей в кармане! – кривляется Кила. – У меня тут такая бикса сидит!… Каждая сиська – с трамвай! Нет, меньше чем за генерала не отдам!

– Опомнись, Килаев! – по-отечески распекает подполковник. – Ты же не чеченский террорист, ты по жизни правильный каторжанин с понятиями.

– Все вы мягко стелете, суки. Что ты знаешь о понятиях, легавый? Ты со мной на Коряжме шконку не грел.

– Господин террорист, – вдруг вежливо кашляет Иван Клементьевич. – То есть, товарищ Килаев… У нас все пожилые… бабушки уже давно хотят в туалет.

– И этот туда же! Пошёл ты! – Кила отводит ото рта микрофон, торопливо закуривает под люком сигарету. Быстро соображает. – Хотя… короче, кому типа невтерпёж – ходим по одному в дальний конец салона. Строго по одному! Посуду ищите сами! Чухнули?

Пенсионеры некоторое время ёрзают и шушукаются, однако первым идти в импровизированную уборную никто не хочет. Элегия Витальевна с радостью сходила бы в туалет, если бы кто-то развязал на ней бинты. Между ляжек у неё творится такой потоп, словно она уже сто раз обмочилась в свои розовые трусики. Это в створки райских врат колотится прибой Затопленного Города.

Кила и Степанов продолжают перепалку. Наверное, полицейский подполковник нарочно тянет время, пока на крышах не засядут снайпера. У Элегии больше нет сил слушать хрипатые выкрики живого двойника Черныша-ногямы. Она делает единственное, что может сделать связанная и настрадавшаяся женщина: погружается в обморочное забытье.

***

…в этом рваном полусне она приезжает туристкой в Кению. Из всей Африки Элегия Витальевна бывала лишь в Египте: в первый раз с мужем Давидом и сыном, во второй – уже без мужа и сына, с женатым и бездарным любовником Осиповым (ничем кроме этой поездки он не запомнился). Впрочем, как дама начитанная и светская, Волошина без проблем может представить себе пейзаж Восточной Африки с высоты полёта: рифтовые долины, холмистые остаточные гряды, саванное редколесье акаций и ююб, кажется, у местных оно называется ньика.

Из аэропорта Найроби она приезжает в забронированный отель-пансион, расплачивается с таксистом кенийскими шиллингами. Таксист носит синюю  кепку, у него кривой передний клык и впалые щёки наркомана. На Элегии всё тот же бежевый джемпер, кремовые ботильоны и колготки, зато нет ни юбки, ни багажа. Как же она собиралась, дура ненормальная? Ах да, ведь её юбка по дороге приказала долго жить! Но ни в аэропорту, ни в пути никто не выказывает удивления, что трусики Волошиной едва прикрыты. Наверное, здесь насмотрелись всяких экстравагантных туристок.

Странно другое: во всём отеле, состоящем из дюжины бунгало, разбросанных под деревьями, нет ни единого постояльца. Европейцев здесь тоже нет. Чернокожий персонал подобострастно взирает на крупную белую женщину с монументальными объёмами: на её кувшины икр, корабельный силуэт бёдер, округлую сладость плеч, тугие купола грудей. Никто из обслуги не понимает английского. Как ни пытается Элегия жестами выпросить переводчика, турагента или хотя бы номер местного консульства, портье и горничные в ответ лопочут что-то на суахили и продолжают таращиться на неё, словно на красивый говорящий экспонат.

Ничего не добившись, Элегия Витальевна выскакивает наружу. После кондиционированного воздуха на ресепшене уличный сухой зной обжигает ей дыхание. Саднит в боку и ноет в левом ухе – наверно, надуло коварным тропическим муссоном? Положение совершенно идиотское. В африканском небе собирается зловещая гроза, над кольцом далёких снежных гор уже вздрагивают прожилки молний, а у неё ни номера, ни полотенца, ни зонта! Ни юбки, ни кредитной карты! Ни дерьма, ни ложки. Какой чёрт её сюда принёс?

С первым ударом грома отельная прислуга вдруг обступает Элегию со всех сторон и торжественно, с песнопениями, ведёт под руки к каменному помосту. Волошиной уже безразлично, она послушно переставляет полные ноги по растрескавшейся бурой почве, её колготки завораживающе переливаются в свете молний. В наиболее округлых местах бёдер, икр, коленных чашечек капрон мерцает молочными наплывами, а в ямочках и на сгибах набирает сочную медно-оранжевую густоту – так и манит зачерпнуть её пальцем и попробовать на вкус.

На помосте возвышается трон, вытесанный из цельного ствола. Безвольную белую туристку усаживают на него – дерево неожиданно оказывается мягким, как подушка автобусного сиденья. Женщине крепко связывают верёвкой руки за спину, пристёгивают ремнями к трону за щиколотки и раздвинутые ляжки. В колготках цвета обожжённой глины колени Элегии Витальевны напоминают два ярких полуденных солнца. Кремовые ботильоны едва не лопаются на гладких выпуклых икрах, похожих на овальные мячи для регби. Внизу живота розовеет ломтик натёрших промежность трусиков.