Три дня. Никто не знает, как жить

Мне стало очень смешно! Вы можете себе представить, чтобы в летнем шарике полном солнца пошел снег, настоящая метель, и она заметает рыбок, которые пытаются, лежа на спине, поймать её носом? Чудесно! Вот бы и мне попробовать с ними эту чудесную метель.

Тут из-под прилавка вылез дядечка. Это был продавец. Он посмотрел на меня из-под пушистых бровей, хищно поблескивая глазами, как дикий зверь в засаде. В центре его головы совсем не было волос, лысина и лоб блестели, как лампочка. Его волосы когда-то давно решили прокатиться вниз с макушки, как с ледяной горки. Они начали по очереди съезжать прямо на брови, а обратно залезть так и не смогли, слишком скользкая у него голова. Волосы решили остаться там, куда доехали, и даже разрослись потомством, став седыми родителями в окружении молодой черненькой поросли.

Сначала дяденька просто смотрел на меня так пристально, как будто готовился к прыжку. Я же смотрел то на него, то на шарик. Тихонечко его потряхивал, и по нему снова и снова разлеталась метель. Я улыбался. Дядечка подогнул руки в локтях и облокотился на прилавок, перегибаясь в мою сторону. Я снова встряхнул шарик и улыбнулся. Теперь лицо дядечки вытянулось, и я увидел, что у него есть рот. До этого его невозможно было заметить из-за пышных, длинных усов. Они были еще кустистее его бровей и развивались на ветру, словно он носил челку не на голове, как все люди, а над губой.

– Ты-ы-ы? – удивленно протянул он, откуда-то узнав меня.

У меня очень плохая память, но я напряг все силы, чтобы тоже вспомнить его. Какая у него занятная, цветная рубашка..

Точно! Это тот дядечка с вокзала, который куда-то спешил, пугая свой пупок, потерял шлепанец, а потом не дослушал мою историю про окруженные вещи и полководца-маму. Это он!

– Я! – обрадовался я.

Мне так хотелось улыбаться. Я подзывал его выглянуть поближе и, перекачиваясь с носков на пятки, показывал на свои ноги. Ведь я стоял босиком, как он тогда – на вокзале. Только мои шлепанцы никуда не слетали, я их снял сам. Дядечка растерянно смотрел на меня и тоже улыбнулся в ответ, как бы на всякий случай, чтобы не обидеть, словно не понимал, можно ему улыбаться или нет! Как будто он не знает, что улыбаться можно всегда, даже если этого не видно из-под усов. Странно вообще, как он меня вспомнил, я бы ни за что не узнал его первым.

Тут откуда ни возьмись, появилась моя бабушка. В обеих руках у нее висели полные пакеты всякой всячины. Она встала рядом, оглядела меня, мой шарик, потом полку с сувенирами и, наконец, дошла до продавца. Ее совсем не удивлял и не волновал его волосатый бардак на голове (мама бы, например, отругала его, и заставила все убирать и раскладывать по своим местам. С мамой трудно спорить). Её глаза добродушно загорелись, и она поздоровалась:

– Здравствуйте! – мягко расстелила она. Знаете, есть такие «Здравствуйте» или «Привет», после которых не нужно добавлять «я Вас узнал» – это становится понятно само собой.

– Дообрий веечер! – так же понятно ответил дядечка-продавец, растягивая и иногда заменяя одну гласную другой.

– Значит, успели и даже тапочек сумели сберечь? – подковырнула бабушка, просияв своей маленькой ямочкой у самого подбородка на левой щеке.

– Успеел! Сберееег! – слегка смутившись, ответил он, – Но на всякий случиий купил сиибе новые – на застежке! – поддержал бабушкину шутку дядечка. И тут же в подтверждении своих слов высунул из-под прилавка ногу, на которой красовался новенький блестящий темно-коричневый сандалий, с застежкой на пяточке, одетый поверх подтянутого, черного носка.

– Митюша что-то натворил? – поинтересовалась бабушка.

– Не то чтобы натварил, вроде даже добраае дело сделаал!

Бабушка вопросительно приподняла брови.

– Пирата побиидиил! Настаящиий мущщина! – приукрашивал мою историю дядечка. – Даже сакровища не тронул, тольк вот перед шаариком не устоял!

Бабушка снова взглянула на меня, а затем на шарик. Испугавшись, что сейчас придется его вернуть, я неловко закрыл его, прижав к себе обеими руками и спрятал взгляд в сторону. Мне совсем не хотелось расставаться с такой замечательной вещицей. Тогда бабушка снова повернулась к дядечке-продавцу, выдохнула легкую усмешку и сказала:

– Ну что же! Раз наш Митенька такой смелый герой, то он заслужил оставить шарик у себя, не правда ли? Сколько я Вам за него должна?

– Саавершенно, ниисколько! – замотал усами дядечка – Этаа падаарок, Вы же сами сказаали, что он заслужиил!

– Нам, конечно, очень приятно, но все-таки мы непременно должны за него заплатить! Вы же сами сказали, что мой внук – настоящий мужчина! А настоящие мужчины получают награды, а не подарки за свои подвиги, верно? – настаивала бабушка и положила на прилавок несколько купюр.

– Вернаа.. – чуть не обидевшись, буркнул в усы дядечка и забрал денежку.

Однако, почти тут же радостно хмыкнув, снова загадочно улыбнулся и зашуршал под прилавком, приговаривая что-то себе под нос. Потом вновь высунулся и, улыбаясь шире своих усов, подозвал меня поближе.

Сначала мне было страшно подходить к нему, вдруг он передумал и хочет забрать мой шарик обратно, но бабушка подмигнула мне и подтолкнула навстречу дяде. Он кивнул, указывая на свою волосатую пятерню, и вытянул ее. Он ожидал от меня в ответ такого же действия. Я отдал шарик бабушке и несмело протянул ему свою руку, раскрыв пальцы. Дяденька разжал кулак. Ко мне в ладонь выпало, что-то маленькое, холодное, металлическое. Это был значок с изображением военного корабля и надписью: Город герой Новороссийск.

– Смо-лен-ска-я ули-ица!.. – радостно повернувшись к бабушке, протянул я.

Мы попрощались с дядечкой и ушли. Теперь у меня на груди красовался героический значок настоящего мужчины.

Мы шли по закрывающей свои морщинистые глаза набережной, бабушка держала меня под руку, как настоящего мужчину, и я жутко собой гордился, поэтому, задрав подбородок, пытался маршировать, как солдат на параде, и завороженно нес прямо перед собой мой новый шарик. И в такт каждому шагу в нем подлетали россыпи загадочных на вкус снежинок, разливаясь серебряным цветом от света мачт фонарей покорно склонивших свои одноглазые головы.

– Рыбки! – повторял и любовался я.

– Это не рыбки! – сказала бабуля, – Это дельфины, Митюша! И они млекопитающие. Так же, как и люди. Хоть они и живут в воде, но дышат воздухом, как и мы. Еще они очень умные! – бабушка тянула свой рассказ, как неспешный поезд, везущий состав в сторону горизонта, – А еще они любят людей и часто спасают тонущих или тех на кого нападают хищные акулы!

– Акулы!

– В городе тоже можно посмотреть на дельфинов, они живут в дельфинариях под присмотром людей. Считается, что плавать с дельфинами очень полезно для настроения и здоровья. Мама с папой хотели сводить тебя в дельфинарий, чтобы ты с ними познакомился и покупался. Но я, мальчик мой, даже не знаю, правильно это или нет. Разве можно ждать чего-то хорошего от того, кого запер в несвободе?.. Разве можно выпросить у кого-то счастья или здоровья?..

– Свобода! – повторил я.

А бабушка продолжала:

– Человек боится быть свободным и не умеет быть счастливым. Оттого он и не здоров. Он все и всех пытается запереть. И запечатлеть. Желательно рядом с собой, чтобы похвастаться. Над нашими головами падают целые звездопады, а мы пытаемся их снять, чтобы все знали, что мы их видели. И потом ты смотришь на такую фотографию и интересуешься, как это было – целый звездопад на бесконечном полотне изумляюще-синего неба, а в ответ слышишь, что это было очень трудно сфотографировать – ужасная камера и очень мало света. И все. Больше ничего.

Бабушка задумчиво вздохнула, мы остановились и посмотрели вверх, к небу. Оно было точно такое, как она и говорила: медово-желтые хлопья звезд плавали в черничном варенье, и на них улыбалась огромная, надкусанная луна.

– Какая красота! – восхищалась бабуля, – Как можно пытаться привязать к себе все на свете, когда такое небо? Как можно держаться за вещи, когда занятыми руками нельзя никому помочь?

Я знал, что бабушка не ждет от меня ответов на эти свои вопросы. Она ждет раздумий. И мне кажется, я ее понял. Мама не поехала с нами сюда, потому что «три путевки на юг – это первый взнос за новую машину».

Дальше мы шли молча. Когда много говоришь – ничего не слышишь и не понимаешь. А в номере, лежа в кровати, я продолжал разглядывать свой шарик и думать над тем, что сказала бабушка. Я вспомнил лавку дядечки со смешными бровями и куклу пирата, который сидел на сундуке с сокровищами, не отрывая от него своего покалеченного взгляда. Я был уверен, именно в битве за этот сундук он потерял глаз и обзавелся костылем. И как же легко он отдал мне свой чудо-шарик, в котором, кажется, спрятана вся красота мира.

Через месяц нам нужно было уезжать, и хоть мне здесь очень понравилось, и я подружился с морем, но все равно очень скучал по родителям и ждал встречи.

Мы приехали на вокзал, и зашли в вагон. Бабушка присела на свое место и, тяжело дыша, замахала у лица белой панамкой. Я только сейчас заметил, что ее панамка и длинный до пола сарафан выглядели, как два больших белых пятна на фоне смуглого лица и рук, хотя по дороге туда все было наоборот. А оттого, что у нее были достаточно резкие морщины в уголках добрых глаз, можно было бы подумать, что она не возвращается домой, а едет в гости.

Поезд тихонечко переваливался с бока на бок и гудел о себе. Я стоял в коридоре на длинном-длинном во весь вагон, красном коврике с зеленой окантовочкой, и смотрел в окошко и вокруг себя. В нашем купе было очень жарко, а мама с первого дня запретила нам пользоваться кондиционерами, чтобы уберечь мой иммунитет. В проходе было не так жарко, почти все форточки в окошках были приоткрыты и на ходу высовывали языки своих занавесок наружу, словно дразня кого-то. Недалеко от меня взрослые мальчик и девочка стояли и смотрели в окошко. Наверное, тоже спасались тут от жары, хотя они так крепко обнимались, что можно было подумать, что им наоборот нестерпимо холодно, и они пытаются друг друга согреть. Глядя на них я вспомнил маму и папу. Точнее вспомнил, что не помню их такими, не могу даже представить..

– Смотри, дельфины! – вдруг воскликнул взрослый мальчик и начал тыкать пальцем в окошко напротив себя, – Вон, вон! Смотри! – указывал он девочке.

Я обернулся в ту сторону, куда он указывал пальцем, и начал искать дельфинов. Наш поезд скользил вдоль берега моря, разрешая с ним попрощаться. Вдали мелькали белые кудряшки волн, и среди них я тоже разглядел дельфинов. Они обнажали из-под воды красивые серые плавники своих полусогнутых спин и, пропадая, а иногда неожиданно выпрыгивая из-под воды на несколько метров, издавали смешные, скрипучие звуки. Брызги их прыжков разлетались во все стороны, казалось, они играют в самую забавную и интересную игру на свете, или тренируются ловить снежинки, когда придет время. Мне очень хотелось верить, что они приплыли проводить нас, и что мы еще успеем познакомиться с ними поближе, ведь в этот раз на меня не нападала акула, и я ни разу не тонул, так что у нас не было повода для знакомства.

На вокзале нас встретила прохладная, слегка угрюмая погода и примерно такая же мама. Когда я спросил у нее, где папа, она, на несколько мгновений переведя взгляд на бабушку, ответила:

– Не знаю.

***

Так, окунувшись в воспоминания, я все-таки заснул крепким сном без памяти и сюжета.

Вижу темноту и чувствую, как что-то шершавое и мокрое скребет меня по носу так, что хочется чихнуть.

– Аааапчхиии!!!!

Ха-ха-хаа-х! Чихнул так, что Мурка повалилась с меня на пол и с испуганным «Мяяяууу!» прыснула под кровать, которая от моего чиха тоже пошла ходуном и со скрипом дернулась, подтолкнув тумбочку у изголовья.

– Шлеп!

На тумбочке опорной ножкой вверх лежит прямоугольная рамка фотографии. Фотографии бабушки. Ясные, озорные глаза, мягкая улыбка, огромная копна серо-каштановых волос, которую пытается трепать ветер, и любимый черный платочек с узорами кустиков роз. Эта фотография была сделана в день моего рождения – двадцать девятого февраля, прямо у родильного дома. На ней, прямо за бабушкой ясно видно краешек массивного входного навеса и серые, алюминиевые створки дверей. Сначала на фотоснимке было больше людей. Нас с мамой приехали навестить папа, бабушка, дедушка, и несколько маминых и папиных друзей. Папины родители не смогли приехать, потому что их не стало еще задолго до моего рождения. Меня и маму в тот день, конечно, никто не отпустил из роддома, а гости, выходя на улицу, остановились у входа поделиться впечатлениями о нашей семье, о маме и о моем рождении. Бабушка стояла чуть в стороне от всех, светила робкому февральскому солнышку. Она слегка покашляла, чтобы на неё обратили внимание, а потом сказала:

– Наш Митюша родился двадцать девятого февраля – это почти невероятно! Все в нашем мире не просто так! Он будет особенным! – потом она чуть прищурившись, устремила взгляд своих бесконечных глаз куда-то к небу, улыбнулась и добавила: – НАШ ВИСОКОСНЫЙ МАЛЬЧИК!

В этот момент все гости натянуто заулыбались и засмеялись, и фотограф нажал на съемку. На фотографии все кроме бабушки получились расплывчато и некрасиво, поэтому из нее вырезали бабулю и оставили одну. Одну с той фразой на губах и солнечным взглядом. Позже я узнал эту историю и обязательно попросил фотографию себе, поместив ее у своей кровати в доме на Смоленской улице.

Рамка со снимком снова на месте, а мои ножки на холодном полу.

– Бааааа! Бааа-аа! Бабуля!! Бабушка Ксюшааа!

Нет ответа. Лишь только Мурка, оправившись от моего чиха, зашуршала лапами, вылезая из-под кровати.

Мне не встать, ноги не слушаются, и сильно кружится голова. Посижу еще чуть-чуть. Кашель дерет горло. Как бы скорее прийти в себя от сонного забвения и этой тяжести? Наверное, сейчас у меня ничего не получится, ведь я уже несколько дней хожу сильно простывшим, а вчера, кажется, совсем заболел.

За ночь жар совсем не спал, вся кожа у меня холодная и влажная, как у куриной тушки, которую полчаса назад достали в тепло из морозильника. А все внутри наоборот горит.

А вдруг это пылает мой внутренний дом?! К тому же, горло не только сильно першит и болит, по нему еще будто бы поднимается дым моего пожара. Нужно срочно что-то предпринимать. Самое лучшее – узнать, где бабушка и найти ее. Тогда пожар утихнет. Бабушка – самый лучший спасатель, она все-все умеет.

Головокружение понемногу стихает, так что самое время вставать.

На кровати после меня остались большучие мокрые пятна размером почти во всю простыню. Как же сильно я испарился за одну только ночь. В мокрой одежде так холодно, что все тело дрожит. Б-р-р-р! Чувствую себя древним стариком, который, постукивая челюстью, трудно передвигается по комнате и каждым своим шагом оставляет мокро-пузырчатые следы на крашенном кабачковым цветом полу.

Никогда бы не подумал, что раздеваться может быть так трудно. Приходится снимать несвежие носочки, медленно стягивать тяжеленный шерстяной свитер, потом прилипшую к телу футболку. Она не хочет с меня слезать, цепляясь и сворачиваясь в трубочку. Штанишки тоже словно приросли ко мне, они путаются в ногах, опрокидывая меня на пол. Видели бы Вы, сколько пара моих усилий разлетается вокруг. Оказывается, иногда самые обычные, самые простые занятия могут стать непереносимо тяжелыми.

Я стою совсем голый посреди своей комнаты, постукивая зубами от холода, обнимаю себя обеими руками, чтобы согреться, но это не помогает.

Нужна новая одежда, но у меняее нет, остается только бабушкина комната. Сперва лучше постучаться, вдруг именно сейчас и именно за этой дверью меня ждет чудо.

– Тук-тук-тук! Бабуля! Ба…! Тук-тук!

Тишина. Чудеса любят свободу и никогда не происходят, когда мы их ждем.

В комнате все чисто и опрятно. Впрочем, как и всегда. Бабушка, в отличие от меня умеет соблюдать чистоту. Окна завешаны полупрозрачным тюлем. Бабушка не боится темноты и любит свет, она считает, что для света есть место всегда, везде и во всем. У окна почти во всю ширину маленькой комнатки стоит кровать, она застелена цветным узорчатым покрывалом без единой складочки. Справа от меня, на своем месте стоит громоздкий комод с четырьмя огромными ящиками друг на друге и телевизором сверху. А прямо напротив толстый шкаф на маленьких ножках, похожий на тушу неуклюжей свинки, только темно-коричневую и лакированную. На средней из трех разделяющих шкаф на равные части дверок висит бабушкин любимый черный платок с розами. Эта дверца полностью зеркальная, но из-за платка в отражении можно разглядеть себя не выше, чем до груди. У меня очень бледная кожа, и лишь только под ногтями на распухших от влаги пальцах ног виднеются розовые румяности, и еще следы синяков закатной расцветки на бедре и ребрах.

Вы не думайте, я не какой-нибудь там вор и никогда не старался рыться в чужих вещах, но мне просто необходимо найти себе хоть какую-то одежку.

Удача! Наконец-то! Как я и думал! В комоде нашлись вязаные носочки и жутко смешные штанишки с лямками для ступней и оттянутыми коленками. Штанишки немного коротки, но ничего, натяну носочки как можно выше. За другими дверцами среди прочего, висят старая клетчатая рубашка и растянутый свитер вязаный толстой, грубой, бежевой ниткой. Тут же рядом дряхлая и такая же полулысая, как наша Мурка, шапка с длинными ушами. Раньше это были дедушкины вещи. Бабушка сохранила их для папы, чтобы ему было что одеть, когда он приезжает к ней. Теперь их буду носить я.

Новая одежда еще холоднее моей старой. Хорошо, хоть не мокрая – значит она обязательно должна на мне прогреться. А пока приходится терпеть мерзкий озноб.

За третьей дверцей стоит целая гора сложенных стопками книг. Когда бабушка собирается читать со мной перед сном, она говорит: «Пойду, загляну, что у нас интересного лежит в уголке воображения!». И через минуту возвращается с интересной книжицей. Мы перечитали с ней множество книг больших и маленьких, старых и тех, что младше меня, про животных и людей, про приключения и путешествия, про Землю и космос, про все-все. Бабушка говорит, что в книгах можно найти что угодно. Даже самого себя.

Стоит ли попробовать пересмотреть их все сейчас? А вдруг мне удастся найти ту, в которой пишут, как находить бабушек.

Загвоздка в том, что в этом шкафу никак не меньше ста книжиц, и хотя раньше их было во много-много раз больше, по-моему – это все равно очень большое количество, тем более, для одного дня, тем более, что я не очень быстро читаю.

В глазах все кружится и вертится от озноба, поэтому, пока есть силы, лучше поискать бабушку без помощи книг, они ведь никуда не денутся, а бабушка уже делась. А вот бабушкин любимый платочек, пожалуй, заберу с собой. Если он тут, она не могла далеко уйти. Как и я свой чудо-шарик, бабушка всегда берет его с собой, особенно если уезжает далеко, а уж тем более, зимой.

– Аййййй! Черт! Проклятая дверь!

За эти ругательства мне может крупно влететь. Хотя их никто не слышал. К сожалению. Ну что же я такой невнимательный и рассеянный, весь в папу. Шлепнулся лбом о дверной косяк и улетел назад, в голове стоит такой звон, словно там кто-то мыл посуду и неуклюже уронил, разбив все до единого приборы.

На двери висит календарик с плавающим окошком для даты. Окошко замерло двадцать первого декабря.

Сегодня точно не двадцать первое декабря. Вчера был четвертый после Нового Года день, как раз тот самый день, когда я решился ехать к бабушке, во что бы то ни стало. Сегодня пятое января, а никак не двадцать первое декабря. Буду собираться дальше.

В маленькой прихожей на вешалке сгорбился старый протёртый ватник. Под ним россыпь неаккуратно валяющихся ботинок в пыли и грязи. Среди них есть и пара пригодной обуви. Правда вынужденный союз черной левой галоши с невысоким коричневым сапожком вряд ли можно в полной мере считать настоящей парой. Галоша мне слегка велика, а сапожек настолько же маловат.

Дверь на улицу тремя ступеньками ниже. Вчера вечером она так и не поддалась мне. Не поддается она и сейчас. Снова нужно лезть в окошко.

– А-й-ййй!

Я снова упал. Буквально вывалился наружу. Выскребая собой с подоконника остатки растрескавшейся краски, до крови разодрал ладоши и не смог удержаться. Подо мной скрипит снежок, а ноздри слипаются после каждого вдоха. Мороз окреп.

Красивое, густое от холода небо – совсем голое, без облаков, пытается обогреться бледным зимним солнышком и сильно дрожит, вызывая порывы ветра. Он сдувает с веток деревьев и крыши дома колкую снежную пыль, и та, слетая прямо на меня, обжигает кожу лица и рук.

Больной сон почти не предал мне сил, я очень хочу кушать. Нужно как-то отогнать эти мысли. Отдых и еда могут подождать, пока я не найду бабушку. Сейчас только поймаю еще несколько пылинок хрустящего снега и сразу встану. А то лежу тут, прямо как дельфинчики из моего чудо-шарика. Он у меня, кстати, с собой в кармане ватника вместе с бабушкиным платком.

У нас на участке две калитки. Одна находится на дальнем конце участка и выходит прямо к речке, а вторая – парадная. С нее можно выйти прямиком на Смоленскую улицу. Я выйду через парадную, ведь бабушка – не большой любитель зимней рыбалки и купания.

Мои вчерашние следы, вытоптанные в снегу по щиколотку, почти замел ночной снегопад, но пока еще они видны, так что можно идти по ним шаг в шаг.

Если не считать несколько дорожек легких Муркиных лап на свежем снежном насте, других следов, помимо моих на участке нет.

Совершенно пустая дорога в одну сторону тянется к самому горизонту бело-коричневой, качающейся ленточкой, пока хватает глаз, а в другую, немного на отдалении прячется за поворот. На сваливающейся обочине ни души. Дома и деревья накрылись шапкой снега и спят. Мне не у кого узнать, где бабушка.

Я гулял по поселку бесконечное количество раз, знаю почти все дома на нашей улочке и даже некоторых хозяев. Ходил с родителям и бабулей в магазин и на пляж, сам показывал им короткие пути, бегал лазить по детской площадке у здания старой, полуразрушенной школы. Залезал на самую высокую конструкцию и сидел там «без рук». Улыбался сверху, воображая себя спасателем, космонавтом или ниндзя. Мама внизу переживала и ругалась, чтобы я перестал баловаться, а папа гордился мной, не вслух, конечно, но это было легко видно в его глазах. И тогда мне хотелось забраться еще выше. А бабушка в такие моменты просто стояла, укутавшись в свой любимый платочек, и молчала. Мне кажется, она пыталась насладиться нами, а не руководить. Хотела запомнить эти моменты в своей голове, как фотоаппарат.

Когда родители уезжали в город, мы снова и снова повторяли с бабушкой наши любимые прогулки, наши любимые занятия и игры. Я всегда знал, где она и чем занята, а если она куда-то уходила, то совсем ненадолго, и делилась куда. Я был уверен в том, что знаю, что она любит.

Улицы, дворы, машины, площадки и пляжи улыбались мне, а я им. Все было так привычно и понятно, что я даже не замечал этого. Я знал, куда мы идем, а ответом на все «Зачем?» было – «получать удовольствие», «наслаждаться». Выходя за калитку, я просто бежал в любую сторону и знал, что куда бы я не побежал, там со мной будут все мои, и мне не надо будет никого искать. Только если мы не решили играть в «Прятки».

А сейчас я стою на той же самой улочке совсем один и не знаю куда идти. Знаю зачем, но не знаю куда. И поэтому даже самый короткий путь известный мне откуда угодно, до куда угодно превращается в бесконечное путешествие. Самые знакомые дома закрыли глаза своих окон и не замечают меня. Они замаскировались под снегом и кажутся чужими и страшными. Самые любимые места при встрече обещают пустоту и разочарование.

Все вокруг, как и прежде, и я – прежний Митюша. Но мы будто бы больше не знакомы и не рады видеть друг друга. Вчера вечером, ложась спать, мне казалось, я проснусь с утра, выбегу на улицу и поспешу на лесную опушку. Там у нас есть небольшая тайная полянка с качелями и скамеечкой. И там меня обязательно сразу найдет бабушка, а я ее. Как и всегда. Я скажу ей, что нельзя больной стоять на морозе, и мы пойдем домой пить молоко с мёдом. Но сегодня пустая продрогшая улица кусачими порывами ветра шепчет мне, что наша полянка пуста. Потому что это моя любимая полянка, а не её. И что молоко с медом тоже нравится только мне, а не бабушке.

Мне хочется сжаться в комочек и кричать. Но от сильной простуды, из моего рта вырывается только хриплый вой со слюнями, тут же сметаемые ветром в сторону. Наша улица и наш поселок сейчас чужие и пустые. И все оттого, что они не мои. Только теперь я понял это.

Я знаю свою деревню и свои любимые места и занятия, а не бабушкины. Я не имею понятия, что она любит кушать, когда ест в одиночестве, где она гуляет и во что играет, когда я не приезжаю к ней на выходные или каникулы. Не знаю, с какими книжками она ложиться ко сну, и какой напиток остывает в ее чашке, когда сон незаметно слетает с книжных страниц и похищает ее в страну грёз.

В моём маленьком мире мне ее не найти, там только она может меня отыскать. Но сейчас она потерялась, а не наоборот, и теперь я стою в её мире и не знаю куда идти!..

«Я не знаю куда идти!»

Холод этой мысли напоминает мне папу.

– …я не знаю куда идти мне идти! Я не знаю куда идти..! Я не знаю, я не знаю, я не знаю!…

– Папа…. Папа…. Папа..

***

Он сидел в заляпанной жирными, никогда не высыхающими пятнами футболке, с простиранными до разрыва ткани швами на шее и рукавах, его когда-то сильные ноги-корни сейчас высели одна на другой худые, как два увядших стебля, осунувшееся тело тяжело дышало в крепком тревожном сне, опираясь налитой оловом головой на кисть левой руки. С периодичностью в несколько минут из его рта начинали вылетать нечленораздельные звуки и слюни. Он разговаривал во сне. Между указательным и средним пальцем правой руки он зажимал давно потухший огарок сигареты, стлевший почти до середины фильтра. Сигарета выгорела целиком, он так ни разу и не поднес ее к губам. Серые обрубки упавшего пепла кучно лежали прямо у его ног, на прожжённом до угольной черноты паркете.

Таким я увидел его тогда. Таким я увидел своего папу тем весенним вечером, когда мы с бабушкой зашли проведать его дома. Таким я увидел его первый раз.

С того дня, как мама приехала встречать нас на вокзал одна, без него, папа больше не жил с нами в нашей общей квартире. Он больше не приходил туда «домой», теперь он приходил «в гости». Так говорила и просила говорить нас обоих мама. Поэтому виделись мы очень редко. Мама пускала его только раз в неделю. И только ко мне.

Сначала он приходил точно раз в семь дней. Приходил, и я очень радовался, узнавал его привычную одежду, походку и улыбку. Хотя часто он терял её, неловко пытаясь это скрыть. Еще от него постоянно пахло, как от бабушкиных компрессов, которыми она натирает меня от гриппа и простуды.

Мы играли и разговаривали обо всем. Каждый раз он смотрел на дверь маминой комнаты или ту, которая ведет на кухню или на лестницу, в зависимости от того, где была мама – дома или нет. Мне казалось, он, как бабушка, хочет научиться смотреть сквозь, в самую суть и увидеть её. А потом он тихонечко спрашивал меня, чем она занята, а если мамы не было дома, то где она и когда вернется. И каждый раз он интересовался, как у неё дела. Когда я отвечал ему, казалось, никто и никогда на свете не старался так внимательно следить за моим ответом, словно пытаясь схватить каждый звук, каждую фразочку о ней. Как я пытаюсь схватить ртом самую вкусную снежинку и, уже почти поймав ее, замечаю другую, которая кажется вкуснее той – предыдущей. Ему было не так важно, что я говорю о ней. Я это точно знал. В самые темные моменты наиболее сокровенное внутри светится ярче всего, и этого не скрыть. Ему нужна была информация не о том, в каком платье она ушла, но новость о том, что она есть и все также носит свои платья.

Он очень много думал о ней и слишком мало знал. От этого голова очень устает, поэтому необходимо хоть иногда открывать уши и освобождать свои мысли, пуская вместо них что-то новое, что-то настоящее. А еще, когда о чем-то только думаешь, но не видишь, не слышишь и не чувствуешь, начинает казаться, что это все не по-настоящему, что это все вымысел. А ему так нужно было знать, что мама – она на самом деле, и он ее не придумал.

Время шло, и папа стал приходить все реже. Иногда раз в две недели, а иногда пропадал совсем чуть не на месяц. Я считал каждый день. А когда он все-таки появлялся, то порой я не мог его сразу узнать. Его одежда дышала усталостью, часто он приходил в незнакомой мне, но и не новой, а значит чьей-то чужой рубашке или джинсах. Его прическа и щетина топорщились во все стороны, а взгляд то безразлично терялся в стене или окне, то виновато дрожал. И только запах бабушкиных компрессов сопровождал его неизменно.

Значит, папа болеет и не хочет нас заразить, думал я. Но все равно очень сильно скучал.

Как можно так часто, много и долго болеть? Неужели его иммунитет еще слабее, чем у меня? Может это без нас или, наоборот, из-за нас? Или еще от чего-то..

Я постоянно думал об этом и спрашивал маму обо всем, а она злилась и все меньше отвечала мне, иногда будто бы и вовсе не замечая, как и папу.

А потом он пропал совсем. По крайней мере, для меня. Прошло несколько месяцев, и я стал нестерпимо тосковать, так что мог уже тоже заболеть без него. И тогда бабушка по секрету от мамы пошла со мной к папе в гости. А это было строго настрого запрещено.

Я шел за бабушкой и, вроде, очень радовался, потому что сейчас мы встретимся. А с другой стороны, чуть не плакал. Никогда бы и представить себе не мог, что буду ходить к папе в гости. И ни он, ни я это так никогда бы не назвали.

Мимо мелькали улицы и фонари, а у меня заплетались ноги.

И вот бабушка, тихонько скрипнув ключом, впустила нас к нему домой. У неё есть ключи от всех дверей, если Вы меня понимаете.

Просторная, с высоким потолком квартира встретила нас темным коридором и свернувшимся ковриком для ног. Свет с лестницы доставал не дальше, чем до середины прихожей. Вдоль стен на скрипучих петлях тяжело висели старые облезшие двери.

Бабушка в пол голоса велела мне проходить и не толпиться, а я растерялся и не знал куда ступить. Потом стало совсем темно, но через секунду щелкнул выключатель, и над нами загорелась одинокая лампочка на грязно-белом проводе. Она осветила коридор полностью, что можно было увидеть, какой он длинный и как много в нем дверей.

Бабушка объяснила, что это коммунальная квартира, каких очень много в центре нашего города. Раньше такие квартиры полностью принадлежали одной семье, но потом кто-то захотел справедливости и отнял их у прежних хозяев, а потом разделил так, чтобы на одну комнату приходилась одна семья. Так же было и в этой квартире, здесь в разных комнатах ютились несколько семей, и только их сапожки жили вместе в одном коридоре. Папина комната была в самом дальнем правом углу. Раньше она принадлежала папиным родителям, а когда их не стало, перешла к нему. И пока мы жили все вместе в нашей квартире, то папа сдавал комнату, а ему за это платили денежки. Теперь мне было ясно, почему он так часто мог не работать, а пробовать стать героем. А когда мама запретила ему с нами жить, он больше не мог получать за эту комнату денежки, а значит, и на геройство времени у него больше не было.