Русское воскрешение Мэрилин Монро

8. Счастье и несчастье

Первые пять лет в Северной Корее были самыми счастливыми в жизни четы Седовых. Радушные хозяева разместили их в закрытом снецгородке, наукограде, в котором местные ученые начинали разрабатывать еще и баллистическую ракету, и даже отечественную атомную бомбу. Под лабораторию им отвели просторный двухэтажный дом, похожий на китайскую пагоду, и познакомили с двумя десятками всегда радостно улыбающихся и трудолюбивых, как пчелы, их новых сотрудников.

Как только Седовы распаковали свои ящики и чемоданы, они начали процесс первого зачатия. При высочайших темпах работы, которые Седов обещал Генеральному секретарю, первый клон появился на свет уже через четыре с половиной месяца. Это была двойная победа – главное, выдерживалась ударная скорость развития клона: год за два. Тогда же состоялось грандиозное празднование этого события с приглашением очень высоких гостей из столицы Пхеньяна.

Через три года у них на лужайке во дворе лаборатории резвилась и счастливо щебетала почти дюжина маленьких клоников, все вылитые легендарные революционеры. Но некоторые беременности в стеклянных аппаратах пришлось искусственно прервать: их генетический материал оказался дефектным из-за ненадлежащего хранения, и мог привести только к уродствам.

Но Седовы, не смотря на это, были счастливы как никогда. Не имевшие своих детей, и всегда мечтавшие о них, они получили, – или даже уместно сказать, – наплодили их почти с десяток. Все клоники звали их только мамой и папой. Это было настоящее, редко встречающееся, счастье.

Кошмар начался, как только неожиданно умер маленький Мао Цзэдун. Еще утром он радостно бегал вместе со всеми по лужайке, а вечером его бездыханное тело уже лежало на лабораторном столе. У всех его новых местных сотрудников и сотрудниц в глазах теперь светилась не радость, а застыл нескрываемый ужас. И действительно, уже рано утром их всех разбудила сирена подъехавшей кавалькады черных автомобилей. Это приехал второй, после президента, человек в этой стране, куратор их проекта. Седов виделся с ним не реже раза в квартал, и даже считал своим другом. Но теперь тот прошел со свитой в лабораторную комнату, где лежал маленький покойник, даже не взглянув на Седова.

Началось следствие. Допросы длились неделю. Все лабораторные журналы были изъяты и отправлены в главное управление, для перевода на родной язык и изучения. Казалось бы, если ученый академик сам силился и не мог понять причину смерти бедного клоника, то что могли установить люди в погонах. Но они-то ее скоро и нашли, и совершенно точную: Мао Цзэдуна убили молоком.

Клоник маленького Мао Цзэдуна был, естественно, китайцем. А организм китайцев не переносит молока. У них просто нет гена, ответственного за выработку одного лишь фермента – лактозы. Но только лактоза может расщеплять молочный сахар. Поэтому у нормального китайца, особенно из южных провинций, молоко вызывает лишь инстинктивное отвращение. Но маленького безропотного клоника поили молоком насильно, всю его укороченную вдвое жизнь.

Эта была непростительная ошибка ученого. И очень грубая. Но как коммунист, воспитанный с молодых ногтей на марксистско-ленинской доктрине о равенстве всех, без исключения, рас, он не мог себе даже представить, что кроме цвета кожи, у людей на разных континентах могут быть еще отличия и в животе.

Седова признали виновным по статье «Халатность, повлекшая за собой смерть одного или более лиц…». Эта статья была еще не самой страшной для этого серьезного политического преступления. Вместе с ним угодили за решетку и оба приехавших с ним соотечественника. О судьбе прочих сотрудников, трудолюбивых как пчелы, он никогда впоследствии не узнал.

Единственная, кто осталась на свободе, была супруга ученого. Ее тоже осудили, но условно. И только потому, чтобы кому-то было присматривать за подрастающей детворой. Интерес к этому проекту, после смерти маленького веселого китайца, сразу сменился у хозяев полным равнодушием, а затем и холодом. В наукограде властей интересовали теперь только отечественная атомная бомба и ракета.

Это совпало по времени с коллапсом Советского Союза. Из радионовостей из Москвы, прорывавшихся сквозь мощные в наукограде глушилки, супруга ученого узнавала совершенно неправдоподобные вещи. Страна, которой они гордились и верно служили, прекратила существовать. На территорию, которую она раньше занимала, на одну шестую мировой суши, повсеместно распространилась капиталистическая чума. Ни о какой помощи оттуда ждать теперь не приходилось.

Беда никогда не приходит одна. Вдруг ни с того, ни с сего, лишенные теперь надлежащего ухода, клоники начали болеть и тихо угасать. Умерли Маяковский, Свердлов, Дзержинский, Крупская. У них не было имен, их всегда звали по фамилии, еще с младенчества. Понять причину и спасти оставшихся в живых мог только муж, от которого она не получала весточки уже год. И тогда она принялась действовать самостоятельно.

В конце пятидесятых годов они с мужем жили два года в Индии. Муж читал лекции в открывшемся недавно институте под тогдашним Бомбеем, по линии помощи странам, освободившемся от колонизаторов. Она же в том институте на общественных началах обучала индийцев русскому языку. Поэтому у них с мужем было множество знакомых в Индии, в основном, коммунистов, которые теперь после стольких лет занимали важные посты. Трудность заключалась в том, как связаться с ними. Их наукоград был обнесен несколькими рядами колючей проволоки с минами и самострелами между ними. Но внутри колючей проволоки у нее было немало друзей, чьи дети еще недавно резвились на лужайке с ее детворой. Теперь они сторонились ее на людях, но явно сочувствовали ее доле. Видела она их только издали, в закрытом магазине-распределителе.

Единственное, что она сделала, это описала убористым почерком на английском языке, все, что произошло с ними, от самой первой встречи ее мужа с Юрием Андроповым и до настоящего горестного времени. И попросила помочь. На почтовом конверте надписала адрес самой близкой в те годы ее индийской подруги.

Два месяца она носила конверт всегда с собой, рассчитывая на случайную встречу. И вот однажды в магазине-распределителе, толкая свою тележку, полную еды для оставшихся в живых клоников, она поравнялась в узком проходе между полок со своей недавней местной подругой. Не проронив ни слова, не поднимая глаз под камерами видео наблюдения, она просто скинула свой конверт в ее тележку, рассчитывая на чудо.

Прошел еще один томительный год. И вдруг ее вызвал к себе сам комендант наукограда.

– Вы завтра уезжаете. С детьми. Из вещей взять только смену белья. Никакой теплой одежды. До оборудования лаборатории пальцем не дотрагиваться! На выезде всех обыщут. Быть готовым к утру.

– Где мой муж? – вскрикнула она.

Но тот не удостоил ее ответом.

Следующим утром ее с детьми привезли в аэропорт. Первую, кого она увидела, была дама в индийском шелковом сари. Даже тридцать лет спустя она сразу узнала в ней ту, которой написала письмо. Они кинулись друг другу в объятия и разрыдались.

Через минуту в отведенной для их встречи комнате появились еще двое. Третий, не выдержав условий заключения, умер еще год назад. Это были сильно изменившиеся Седов и жена его верного сотрудника, погибшего в застенке. Эти двое совсем не понимали, что здесь происходит и, только увидав детей-клоников, почувствовали, что худшее для них позади.

Через час все они вылетели рейсом Пхеньян – Пекин – Дели. Индийские друзья сумели обменять их на несколько мутных фотоснимков чертежей центрифуги для обогащения урана, нужного для изготовления национальной атомной бомбы. Не своих, конечно, чертежей, а переснятых когда-то их разведкой в соседнем враждебном Пакистане.

9. Бойня

На другой день после похорон я ранним утром поехал в головной офис партии ленинцев, намереваясь поговорить лично с генсеком. Или он лично сам введет меня в курс дела и объяснит, как понимать этот непрекращающийся парад двойников, четко определит мои функции, – либо я увольняюсь. Поехал я туда, где был в первый раз, и откуда вывозили бедного Сережу, и где, как я понимал, смогу увидеть генсека.

Я поднялся на лифте и подошел к двери. Странно, но теперь тут не было дружинников с повязками, теперь тут стоял охранник в черной шелковой рубашке, один из тех четверых, что были вчера на похоронах. Но у меня был уже временный пропуск, и я без вопросов с его стороны прошел сразу внутрь.

Как ни странно, даже в девять часов офис был пуст – не было никого из сотрудников. «Сегодня они что-то припозднились, – подумал я. – Но после поминок это извинительно». Я сел в кресло и развернул газету «Правда», издаваемую коммунистической партией почти уже сто лет.

Через полчаса я услыхал за своей спиной, у входных дверей, шаги и тихие разговоры. «Наконец-то» – подумал я. Но я не повернулся и не отложил газету, даже когда тяжелые шаги нескольких человек проследовали в комнату, где я сидел: мне некого было тут приветствовать вставанием.

Тяжелые шаги проследовали за спинку моего кресла, тогда я попытался повернуться, но было уже поздно. Тяжелая мощная рука сзади грубо легла на мою шею и придавила ее к спинке кресла. Я вскинул, было, свои ноги вверх, выкручиваясь, но эта же рука вдавила, как в наказание, мою шею еще глубже, и я захрипел.

– Успокойся. Сначала поговорим, – сказал голос впереди меня. Я поднял вверх и скосил вбок глаза.

Это был вчерашний жилистый, которого я уронил затылком под гроб, с каменным болезненным лицом. Неожиданно он захватил обе моих руки и защелкнул на запястьях наручники.

– Вставай. – Он рванул меня за цепочку наручников вперед и вверх, а тяжелая рука сзади освободила мне шею. – Вперед!

Сзади меня грубо толкнули в спину, и мне ничего не оставалось, как шагнуть вперед. Я обернулся: это был вчерашний «боров», ростом на полголовы выше меня и тяжелее на пару центнеров. В спину толкнули еще, и я прошел в следующую дверь, в комнату с гипсовым бюстом Ленина и красными знаменами. Но и тут мы не остановились, грубая тяжелая рука толкала в спину дальше, и мы очутились за следующей дверью, где лежал недавно на сдвинутых столах бедный Сережа.

Вдруг тяжелая рука опять захватила мне сзади шею и сдавила кадык. Цепь на моих руках звякнула, и жилистый продел в нее белый толстый электрокабель. Возможно, тот самый, на котором повесился Сережа.

«Что за хренотень!» – подумал я.

Жилистый одним взмахом закинул кабель за крюк люстры, рванул его вниз, и обе мои руки взлетели к потолку. После этого жилистый отошел к стоящему напротив креслу и устало сел. Остался бы он стоять чуть ближе, – и я бы своими тяжелыми мотосапогами, подпрыгнув и повиснув на кабеле, сумел бы достать его за челюсть, и сломал бы ее без труда. Но тот сел немного дальше. «Боров» остался позади, но руку свою снял с моей шеи.

– Ты меня вчера обидел, – как-то вяло, без выражения, сказал жилистый. – Не хочешь извиниться?

Вчера к вечеру я уже знал, что это был начальник службы безопасности Ребров, которого я уронил. Поэтому уже тогда ничего хорошего от общения с ним не ожидал. Но чтобы такое откровенное бандитское обращение!

Я не стал отвечать. И увидал, как тот одними глазами подал знак «борову». В следующий момент тяжелый кулак со всей силы ударил мне в правый бок, в печень. От боли я сразу увидал, как говорилось во времена моей боксерской юности, небо в мелкую искорку. Ноги мои подкосились, и я повис на Сережином кабеле.

– Зачем тебя наняли?

– Не знаю.

– Обыщи его, – сказал Ребров.

Тот полез в мои карманы и начала выкидывать из них на ближайший стол содержимое. Полетели ключи от мотоцикла, квартиры, бумажник, записная книжка…

– Что поручил тебе Фомин?

– Не твое собачье дело.

Ребров кивнул, и я получил тяжелейший удар от «борова» теперь уже в левый бок. Я удержался на ногах, – это было лучше, чем снова повиснуть и содрать наручниками окончательно всю кожу на запястьях. Но после этого удара тело показалось мне студнем.

– Я задал тебе вопрос, – медленно и как-то нехотя сказал Ребров.

Этот человек мне казался каким-то больным или очень усталым. Я понял, что обязательно получу и третий удар, поэтому я не стал дожидаться знака Реброва. Я еще достаточно владел своим телом, чтобы поднять и опустить с силой одну ногу. Это я и сделал. У «борова» на ногах были летние открытые сандалеты, и он стоял очень близко. Я поднял правую ногу, и со всей оставшейся силы опустил ее каблуком сапога вниз на хрупкие косточки подъема его ноги.

Удар я получил, снова в живот, и не один, но зато не сразу. Сначала рядом со мной раздался рев «борова». Он отскочил от меня, и запрыгал на оставшейся здоровой ноге по комнате. Но Ребров не сдвинулся с места, только глаза его сузились.

– Бей его, – сказал он негромко.

Я не очень помню, что происходило в комнате дальше. Помню только, как потом они уже втроем выволакивали меня из офиса, и на лестнице, где собрались уже пришедшие на работу партийцы, кто-то из этих крикнул им:

– Теперь проходите. Вот ведь как нажрался после поминок…, свинья.

Они бросили меня на газон, недалеко от моего мотоцикла, но взобраться на него и уехать у меня не было ни сил, ни послушных рук. Поэтому я отлеживался на траве газона под колесом моего «Харлея» почти до вечера.

10. Чудесная Индия

Причина, по которой высокопоставленные индийские чиновники пошли на контакт с северокорейским диктатором, не имела ничего общего ни с коммунистическими увлечениями далекой молодости подруги Седовой, ни с ее чувствами к русской подруге, ни с интересом к личности русского академика. Ни один чиновник в мире не стал бы утруждать себя и вышестоящих просьбами о помощи совершенно чужим людям, оказавшимся в беде в далекой суровой стране. Такое случается повсюду, и очень часто, всем не поможешь. Но произошло нечто, совсем иного характера.

Содержанием письма, полученного из северокорейского наукограда, был первым поражен до глубины души муж индийской подруги, на чей адрес оно пришло. Потом это письмо в течение месяца неоднократно копировалось близкими ему людьми, и в копиях переходило из рук в руки. Затем выдержки из этого письма стали появляться во многих газетах. Сначала на оригинальном английском, потом в переводе на многие десятки языков великой Индии.

О чем пишут индийские газеты? О том же, что и везде: немного политики, бизнеса, местных скандалов…. Но тут есть и то, чего нет нигде. Ожидание чуда. И в строчках, и между строчек. Почти полтора миллиарда людей в этих краях каждый новый день ждут встречи с чудом. Как во всем остальном мире ждут «денег», «удачи» или «счастья», здесь же, и так многие-многие тысячелетия до этого, не только верят, а знают его, многие видели, ощутили в себе, и все вместе горячо жаждут его – готовое им вот-вот открыться Чудо.

Если слово «реинкарнация» во всем остальном мире встречают глазами одни задумчивые интеллектуалы, и только в выбранных ими самими текстах, то здесь вопросы о переселении душ горячо обсуждаются не только в храмах, похоронных процессиях или в газетах. Эта самая актуальная и насущная тема для бесед в быту – и на базаре между встретившимися подругами, и у стариков вечером на лавочке. Газеты, начавшие печатать сначала отрывки, а потом и целиком все письмо из северокорейского наукограда, в своих предыдущих номерах печатали свидетельства сотен обыкновенных жителей этой чудесной страны, которые вспоминали о своей предыдущей жизни. Те не только рассказывали поразительные по совпадению подробности. Многие называли даже точные почтовые адреса, где они жили до смерти и до следующего рождения. Затем, вместе с газетчиками и репортерами, все ехали туда, и там, на глазах всей полутора миллиардной страны, происходили потрясающие по трогательности сцены встречи родителей с умершими в младенчестве детьми, или наоборот, детей с давно усопшими родителями. А встречи супругов, разлученных смертью, и в особенности, в осложненных новыми брачными узами обстоятельствах, вызывали не только слезы умиления, но и длительный драматургический интерес, не сравнимый ни с какими западными телесериалами. Воспоминания же о прошлой жизни, происходящие, так сказать, в реальном времени на сеансах гипноза, вообще очень серьезно и скрупулезно изучались научными обществами. И все это вместе, как бензин, питало негасимый, вечный огонь жажды близкого Чуда.

Поэтому, как только появились первые публикации письма, мистический интерес к нему стал распространяться, как огонь по иссушенной тропическим солнцем траве. Письмо об удивительной судьбе семейства, в котором все дети, как капли воды были похожи на разных очень известных в мире людей, читалось всеми с благоговением, граничащим одновременно с восторгом и с ужасом. Это поразительное сходство с людьми, сделавшими на этой земле столько противоречивого, но великого, зарождало у них чувство страха и одновременно восторга. Ведь и росли эти удивительные дети вдвое быстрее обыкновенных смертных! Это было похоже, страшно даже подумать, – на предсказанное тысячелетия назад и с нетерпением ожидаемое всеми, воплощение, сошествие на землю в облике человека, бога Кришны…. Или, по крайней мере, кого-то из очень тесного его окружения.

В конце концов, высокие чиновники уже не могли обходить осторожным молчанием эту тему. Индия – величайшая в мире, по населению и территории, подлинно демократическая страна. А люди этой страны, не только в письмах в газеты и на телевидение, но собираясь уже толпами вокруг правительственных зданий и митингуя, открыто требовали от чиновников спасти несчастных небесных заключенных из чужой коммунистической и безбожной страны. И чиновники, волнуясь от радостного чувства праведного дела, начали осторожные переговоры с этой небольшой, но суровой страной.

Семейство исхудавших и напуганных беженцев в аэропорту Санта Крус близ Бомбея встречали десятки тысяч восторженных людей. Они толпились по обеим сторонам дороги до самого города, выбегали под самые колеса и бросали под машины цветы. Впереди ехали мотоциклисты, в военных шортах цвета хаки и красных тюрбанах на головах вместо шлемов.

Семье беженцев отвели просторное бунгало на берегу океана, под самым городом Бомбеем. У ворот днем и ночью дежурили снаружи почтительные, как священнослужители, часовые. Всегда в шортах, – но каждая пара этих полицейских была или в тюрбанах на головах, или в пилотках с плюмажами из красных перьев. Дежурили они не напрасно. К воротам начали стекаться тысячи паломников со всей страны, жаждавших лишь однажды увидеть их, прикоснуться к пыли, на которую ступали сандалиями воплощенные души их богов.

Счастье снова вошло в дом Седовых. Все трое взрослых теперь были заняты одним и теперь самым важным делом: образованием молодых революционеров. Но их огорчало, и очень сильно, что дети видят в своем доме только полуголых святых стариков с измазанными пеплом лицами и горящими глазами, череду паломников, падающих ниц перед ними, и задумчивых философов, которые только взглянув на них, тоже опускали глаза и складывали руки в немом поклонении. Ведь маленьким революционерам нужно было ежедневно видеть отважных коммунистов, социальное неравенство и людские страдания, чем больше последнего, тем лучше.

Беда снова пришла неожиданно: умер Горький. Клоник-подросток великого писателя гулял, как всегда, рано утром по берегу океана, глядя в задумчивости на далекий синий горизонт. После ночного, утихшего к утру шторма, весь песок был усыпан водорослями, ракушками, медузами…

Маленький Горький обожал бурю, он с завистью следил, как крупный буревестник резал крылами верхушки волн. И он не заметил, как наступил правой ногой на узкую сине-зеленую полоску на песке. Она сначала показалась ему под голой подошвой просто колючей. Яд этого полуживого морского жителя подействовал на него не сразу. Но уже через минуту он не мог стоять и сел на песок. Он доволочил свою онемевшую ногу до дома только через час. К вечеру маленький Горький умер.

По индийскому обычаю маленького клона предали огню. Был разложен на берегу океана высокий погребальный костер, и старик Седов сам поднес к нему спичку. Вокруг костра, куда только можно было кинуть взор с погребального холмика, белели одежды склоненных паломников. Бедный мальчик улетел вместе с дымом на небо. Чета постаревших Седовых была безутешна. Из почти десятка веселых клоников в живых осталось только двое.

Как молодой матери, потерявшей ребенка, старому Седову вдруг захотелось, наперекор судьбе, назло ей, родить в пробирке еще клоника, самого последнего. После этого все секреты он унесет с собой в могилу. Но теперь он обязан был создать еще одного.

Но кого? Весь генетический материал, привезенный из Москвы, был давно и безвозвратно утерян. И тогда Седов обратился к высокому чиновнику, богослову и близкому своему другу за советом. Еще он хотел отблагодарить индийский народ за все, что тот сделал для его семьи, он хотел предложить клонировать любого из них.

– Нет, – сказал сразу помрачневший богослов и друг. – Нет. Это будет плевком в наши священные верования. Любого иностранца – пожалуйста.

На берегу теплого океана Седов спросил совета у жены.

– Девочку, – сказала она. – Просто милую девочку. Никаких больше революционеров.

К счастью, у одной паломницы, давно живущей у них и помогавшей по хозяйству, была знакомая в Гоа, в курортном местечке недалеко на юге Индии. Она всех и все там хорошо знала. В Гоа уже полвека проживала колония престарелых хиппи из Америки. По-прежнему старенькие хиппи курили травку, пели на закате солнца счастливые гимны и занимались на пустом пляже групповой любовью. Среди них жила и племянница великой Мэрилин Монро, тоже сморщенная как гнилое яблоко.

Раздобыв килограмм марихуаны, старенькая паломница поехала в Гоа, без труда сошлась там со всеми хиппи, а потом без проблем настригла волос, ногтей и взяла мазки из всех интимных мест племянницы Мэрилин Монро.

Так через пять месяцев на берегу океана, в кухне, около кастрюлек, заменивших лабораторные колбы, в банке из-под варенья родилась прекрасная Мэрилин Монро. Как прекрасная Венера, она родилась тоже из пузырька, но не морской пены, а из стеклянного.

Счастье снова ненадолго заглянуло в дом Седовых. Девочка росла на редкость живой и милой. Но ее мама и папа очень быстро старели. Их многолетняя сотрудница тихо и спокойно умерла. С Седовым случился первый удар, и речь у него восстановилась только через год. Учить детей стало некому, а главное, и нечему: действительность разительно отличалась от его былых коммунистических представлений. Решено было отдать девочку в англоязычную школу в городе. Взрослевшие не по дням, а по часам, юноши тоже разъехались. Старший попросился в храм-ашрам, в обучение к индусским мудрецам, что вовсе не удивительно после общения с тысячами пилигримов у себя дома. Младший, который был клоном знаменитого поэта, тоже давно писал стихи, и теперь он отправился по улицам и дорогам читать и петь их всем, кто захочет его слушать. В доме стало тихо и пустынно, разбрелись даже ставшие давно привычными и нужными добрые паломники.

Вскоре умерла супруга, и Седов понял, что час пробил, настало время выполнить предсмертное поручение до конца, – сейчас или уже никогда. И впервые за двадцать пять лет он написал письмо в Москву.

Состарившийся больной Седов не учел, что коммунистических партий может быть в Москве уже несколько после «перестройки», поэтому он надписал на конверте только: «Передать в Политбюро Коммунистической партии…». Провалявшись с месяц на московском почтамте, это письмо все-таки нашло своего адресата, но совершенно случайным образом. Его отнесли в первую попавшуюся на глаза дежурного почтальона партию с таким словом в названии. Так оно легло на письменный стол Генерального секретаря Коммунистической партии ленинцев, товарища Фомина. Партии левой, но весьма и весьма экстремистской.