В камнях

– Да ведь сразу видно… Эвона как веслом-то бултыхает, точно квашонку мешает, – известно, бабье дело! А лодка-то из стороны в сторону так и мотается, небойсь, у Феди с Васькой бежала бы как по струне.

Лодка нас догнала через четверть часа. В ней действительно сидели только Степанька и солдат; в носу помещалась закупленная провизия; картофель, ковриги хлеба, что-то завернутое в грязную тряпицу.

– Ничего, догонят, – успокаивал сплавщика Прошка.

– Знаю, что догонят, на берегу не останутся…

– А как они будут догонять барку? – поинтересовался я.

– А вот увидишь… Это уж их дело. Прошь, припаси-ка новенькую лычагу. Надо будет поучить ребят…

Прошка отправился в свой балаган и вынес оттуда свернутую вчетверо веревку из лык, какой были перевязаны медные штыки в тюках.

Я с нетерпением ждал этой науки «ребят», но барка плыла вперед, а их все не было.

– Вон за этим плесом сейчас перебор будет, – говорил Окиня, с беспокойством поглядывая назад. – Вода мала, как бы на таш не наткнуться.

Барка тихо катилась по неподвижно стоявшей воде. Мы огибали широкую излучину, в которой вода точно замерзла и не двигалась. Берега поросли дремучим хвойным лесом, из которого виднелись только вершины лиственниц. Где-то слабо посвистывал рябчик, нарушая царившую кругом мертвую тишину.

– Плывут!.. – пронеслось по барке, когда из-за мыса, пересекая реку, показалась узкая однодеревка, лодка-душегубка, как называют здесь такие лодки. Она так низко сидела в воде, что бортов совсем не было видно и люди, казалось, плыли прямо по воде. Теперь уж можно было рассмотреть массивную фигуру Рыбакова и Ваську; на корме сидел плешивый седой старик и с песнями бойко гнал лодку одним веслом.

– Ишь, как весело плывут! – любовался Прошка.

Лодка причалила к борту. Бурлаки вылезли; старик в лодке крепко стоял на ногах, – видно, что с детства вырос на воде.

– Весело плаваешь, дедко, – переговаривались бурлаки со стариком.

– Изуважить хотел бурлачков, – молодцевато отвечал старик, подмигивая глазом: – Славные ребята…

– На што лучше, дедко.

– Ты чего тут торчишь? Отваливай! – кричал Прошка. – Еще штыку выудишь, пожалуй…

– Да вот мне расчет с молодцов надо получить.

– Какой тебе расчет? – отозвался Васька. – Тебе, старому черту, заплачено сполна, и проваливай….

– Как заплачено? Ах, разбойники!..

– Ты еще ругаться!..

Душегубку оттолкнули, а старика Васька на прощанье из ведра окатил водой. Бурлаки хохотали. Когда ругавшийся старик, наконец, отстал, Васька вытащил из кармана кисет с деньгами и красный бабий платок.

– Купил, Васька?

– Известно, купил… Пока баба Степаньке отпускала картошку, я платочек выудил.

– А кисет где господь послал?

– Кисет стариков… Вот этого самого, што нас с Федей привез. Верст десять нас пятил, согрелся, а как скинул с себя кафтан, я в кармане и нашел.

– Ну, долго будет вас благословлять старик, – смеялись бурлаки. – Теперь, поди, парит лоб-то, сердяга. Верст двенадцать надо ему подниматься вверх по реке, а приедет домой – хватится кисета… А там уж баба о платке, как корова, воет! Да не варнак ли ты, Васька….

За этой сценой началось учение. Первого вызвал Окиня Рыбакова. Гаврилыч и старик с передней палубы разложили его на тюках, первый сел на голову, второй на ноги, Прошка стоял с лычагой в руках.

– Ну-ко, Прош, отпусти ему десяток…

Лычага засвистела в воздухе и оставляла синие рубцы на голой спине Рыбакова. Получив свою порцию, Рыбаков поднялся и как ни в чем не бывало встал на свое место к поносному. Васька сам явился на экзекуцию. Ему отсыпал Прошка целых двадцать ударов, но Васька даже не пошевельнулся. Этим наука и закончилась.

– Спасибо, Окиня, за науку, – благодарил Васька, приводя в порядок свой костюм. – Теперь малость как будто согрелся….

– В другой раз я тебя так согрею, что недели две у меня не сядешь, – сурово говорил Окиня. – Не нашли раньше время-то: как работа, вас и нет, чертей… Посадил бы полубарок на таш, кто к ответе? С вас немного возьмешь…

Впереди уже шумели переборы, где ждала бурлаков работа. Река суживалась, и тихая поверхность плеса переходила в бурливший поток. Волны прыгали, как загнанное стадо овец. Струя подхватила сильнее нашу барку, и она начала вздрагивать. Я стоял рядом с Окиней и смотрел на приближавшиеся переборы. По моему мнению, никакой особенной ловкости не нужно было, чтобы пройти это пространство в несколько сажен: достаточно было знать, как идет русло. Окиня подтянулся и зычно покрикивал на бурлаков; я попросил его объяснить, в чем будет заключаться работа.

– А вот видишь первый перебор, – объяснял мне сплавщик: – тут мы пробежим по старице под левым берегом, а потом перекосим к правому… Вон на втором переборе, видишь, как посередине вода в двух местах маненичко взбуривает – это два таша лежат: один повыше, другой пониже. Ежели мимо одного далеко пройдешь, попадешь на другой.

– Что же ты будешь делать?

– Я-то?.. А видишь, надо по перебору вкось пройти. Вот тут и беда: маненичко, на волос прошибся, на таш струей и снесет… Теперь понял?

– Да, понял.

– Держи нос-от!.. Направо, молодцы!.. Постарайтесь, родимые!.. Похаживай, бурлачки…

Барка бойко врезалась в первый перебор. Довольно большие волны с шумом разбивались у бортов. Поносные с особенной энергией падали в воду и распахивали ее на две широкие волны. Бурлаки прониклись одним общим чувством самого напряженного внимания. Барка не была уже мертвой посудиной, теперь она скорее походила на громадное живое существо, которое было преисполнено напряжения всех своих живых сил; даже эти неуклюжие поносные можно было принять за две громадные руки, которые судорожно взрывали воду. Нужно было видеть в это время бурлаков. Я теперь только понял, чем славились утчане: едва сорвется команда с языка Окини, как все ударят поносным с таким напряжением, точно тяжелое бревно в руках восьми человек превращается в игрушку. Это называется «работать одним сердцем». Я просто любовался этой ничтожной кучкой бурлаков, которая в торжественном молчании пометывала поносное, как перышко. Подгубные работали за десятерых. Рыбаков и Мамко как-то особенно ловко срывали поносное, поднимали перо над водой и глубоко погружали его в волны. Можно пожалеть, что нельзя было срисовать эту кучку работавших «одним сердцем» бурлаков: они просились на полотно в своих энергичных позах.

– Шабаш нос-от! – крикнул Окиня, когда барка миновала первый перебор.

Теперь задача, которую предстояло нам разрешить, была очевидна и ясна: в самой средине второго перебора бурлившая вода обозначала лежавшие под водой таши, один немного выше, другой – ниже. Чтобы пройти мимо них, нужно было перерезать перебор вкось, между ташами, причем следовало как можно более пройти к первому ташу, потому что водяная струя будет сносить барку на второй.

– Молодцы, ударьте нос налево!.. Нос налево! Сильно-гораздо ударьте, молодцы!.. Молодцы, не выдай! – кричал Окиня, взмахивая рукой. – Корму поддоржи!.. Корму… Корму!..

Сильная струя подхватила барку и стремительно понесла ее на первый таш. Мне показалось, что барка должна была разбиться вдребезги: так она близко прошла мимо холмика взбивавшей кверху воды. Нужно было теперь отбивать корму, которую сильно относило водой, но тут произошло что-то необыкновенное: в момент, когда я считал опасность уже миновавшей, барка с треском налетела на второй таш прямо своим правым плечом. Дно выгнулось, и барка, кажется, готова была сейчас переломиться пополам.

– Отуривайся! – скомандовал Окиня.

Барка отурилась, то есть повернулась кормой вперед, но этот маневр не мог ее спасти: она повертывалась на таше, как флюгер.

– Шабаш, – уныло проговорил Окиня, убедившись в невозможности сорвать барку с таша; он бросил на палубу свои кожаные рукавицы и почесал затылок. – Эк, угораздило… а! Сила не взяла…

Бурлаки бросили поносные и громко разговаривали. Вода страшно бурлила вокруг нас. Прошка вылезал из-под палубы, куда лазил осматривать, не повреждено ли дно.

– Эк тебя, Окиня, угораздило… а! – проговорил Прошка, тоже почесывая затылок. – Прямо, как есть, на быка залезли!..

– Ослеп, старый черт, – ворчал Рыбаков в кучке бурлаков. – Надо было раньше отбивать корму…

– Ты не ослеп, – ругался Окиня. – Как бы ты ее стал отбивать, ежели струя..

– А мы в воду не пойдем! – кричали бурлаки в один голос. – Снимай, как знаешь…

– Ах, вы, собаки! – ревел Окиня, бегая с одной палубы на другую. – Да как вы не пойдете, ежели надо сымать барку… Не сидеть же на ташу!..

– А вот подождем, когда вода сверху подойдет, – отвечал Рыбаков спокойно: – Тогда сама барка сымется…

– «Подождем!» «Сама сымется»… – передразнивал Окиня и, не найдя что возразить, только обругался крупной мужицкой руганью.

V

– Дай мне отдохнуть, – советовал Прошка, когда мы вошли в балаган.

– Будь они от меня прокляты! – ругался Окиня.

– Сымем, Окиня, – утешал Прошка и, указывая глазами на небольшой дубовый бочонок, лежавший в углу, прибавил: – Вон силу-то раскубарим, так с головой в воду залезут… Пусть их поерошатся немного, отведут душу.

Мы напились чаю, Окиня с яростью отдувал пар с своего блюдечка и издавал время от времени какие-то неопределенные звуки. Бурлаки в это время собрались гурьбой около огня и ругали сплавщика; бабы суетились около котелков. Минеич грел руки над самым пламенем и морщил лицо; Рыбаков молча курил цигарку, заложив ногу на ногу.

– Меня хоть расколи, а я не полезу в воду! – кричал Васька, размахивая руками. – Мне што: не полезу, и шабаш… Околеть што ли мне для Окиньки?..

– Полезешь, пё-ос! – певуче говорила Савишна, помешивая одной рукой в котелке, а другой заслоняя лицо от огня. – Не бабам же сымать барку…

– Ишь ты, больно слизкая: не бабам!.. А чем вы святее нас? Подол в зубы да и в воду…

– За четыре-то рубля да в воду – жирно будет, подавишься, Васинька! Ты вот получишь восемь целковых, так и полезай за них в воду. Вот Окиня подаст по стаканчику, так под барку залезешь.

Скоро из балагана показался Прошка. По его хитрой роже было видно, что он явился для переговоров, хотя и сознавал всю трудность возложенной на него Окиней дипломатической миссии. Бурлаки загудели, как рой пчел, при его появлении.

– И не говори, Прошка… Лучше и не говори! – орали голоса.

– Да я… ах, господи милостивый?!. Да я, што ли, ворог вам? Да разрази меня на месте… Вот сичас провалиться, с места не сойти!..

– Вре-ошь, Прошка!.. – галдела толпа. – Вишь, ребята, как он буркалами-то ворочает, как осетёр… Проваливай, Прош, в балаган, испей чайку с Окиней – может, вдвоем, как ни на есть, а сымете барку. Чайничков пяток охолостите, так с одного пару пойдет…

– Да я для вас же хлопочу, братцы…

– Ишь, братец какой выискался!. Нет, Прош, не тебе в воду-то лезть, так ты, тово, проваливай в палевом, приходи в голубом!..

– Да ведь вам же, дуракам, хуже, если будем сидеть на ташу. Ну, чего вы горло понапрасну дерете: не впервой! – Обсохнет барка на ташу – и ступайте домой без расчету…

– Так и пошли!.. Подставляй карман шире…

– Дело прямое, что без расчету уйдете… Мне ведь што, мне все равно, об вас говорю.

Эти переговоры не привели ни к чему, и Прошка удалился в балаган ни с чем; но его резоны произвели известное впечатление, главным образом, конечно, на благоразумный, рассудительный элемент. Первым отозвался старик с передней палубы, а за ним Гаврилыч и Мамко; бабы им вторили. Мало-помалу голос благоразумия начал брать перевес, особенно когда бурлаки отдохнули и наелись. Васька завернулся в мокрую рогожку и спал мертвым сном тут же на медных штыках, – только пар валят. Можно было подивиться этому железному здоровью.

– Первое дело, не надо, как вылезешь из воды, соваться к огню, – говорил Минеич, попыхивая крошечной сигаркой.

– Отчего же нельзя? – полюбопытствовал я.

– А это уж известно каждому бурлаку… Да. Примеры бывали. Кто этаким манером продрогнет в воде да к огню сунется, сейчас ноги как деревянные и сделаются. Так совсем и отнимутся: пропал человек. Надо исподволь… Обтерпишься где-нибудь под палубой, потом можно и у огонька погреться. Хорошо, если у кого переменка есть в запасе: рубашка, штаны… Чтобы, значит, сейчас в сухое перемениться.

– А у вас разве нет с собой другой рубашки?

– Другой-то нет…

– Тогда без рубашки лезть в воду?

– Оно, пожалуй, и так, да как-то не принято… Совестно одному-то голому быть, притом на барке вот женщины тоже. Нет, уж так, как господь пошлет: обсохнет понемногу на живом человеке.

Как могла обсохнуть мокрая рубашка на костях Минеича, для меня было такой же загадкой, как богатырский сон Васьки, который теперь был обсыпан поверх своей рогожки целым слоем мокрого снега. А дорогое время летело. Короткий осенний день был в середине. Еще несколько часов, и барке грозила серьезная опасность совсем обсохнуть на ташу. Снег продолжал валить мокрыми хлопьями. В воздухе стояла мертвая тишина, нарушаемая только всплесками и шумом бурлившего около нас перебора. Прошка раскупорил заветную посудину и вынес бочонок на палубу.

– Ну, братцы, подходи, – кричал водолив, наливая первый стакан. – Кому первому? Эх, хороша водка!.. Сам бы пил, да деньги надо…

– Ты уж в Перме отведешь душу, Прош, – дружелюбно говорили бурлаки, гуськом подходя к бочонку.

Первым подошел Минеич. Дрожащей рукой взял он стакан из могучей лапы Прошки, перекрестился, разгладил рыжие усы и жадно прильнул синими губами к стакану, пока в нем не осталось ни капли.