Грани сна

Ока – Беспута – Дон, VIII век

– Но это же чудо! Чудо! Два ножа в одном! – восклицал Вятко, перекидывая рукоятку на «двойном» ноже работы Великана. Один клинок был прямой с плавным подъёмом лезвия, другой с седловинкой сверху и сужающимся лезвием, переходящим в шило. Рукоятка крепилась на установленном по центру штифте, и, имея внутренний пропил, могла скрывать/открывать нужное мастеру лезвие, с фиксацией дополнительным штифтом. Нож предназначался для кожевенников.

Собираясь к Вятко, Лавр ожидал встретить сурового воина или умудрённого годами старца. А встретил моложавого, любознательного, весёлого человека. Позже-то он убедился, что князь – и воин, и мудрец, разве что не старец. При этом он был истинным сыном своего народа: доверчивый, наивный в вопросах мироустройства, любитель поговорить и не дурак покушать.

Перед ним лежала горка железных поделок москворецких мастеров: топоры, мотыги; большой нож-«косарь» и многое другое. Он осмотрел их, и сразу схватил новаторское изделие Великана – перекидной нож, и теперь с радостной улыбкой любовался им, испытывая, видимо, такие же чувства, какие испытал сам Лавр, впервые увидев патефон.

– Едут уже купцы, – сообщил князь. – Гонец прискакал с Дону. Бает: приплыли, на лошадок свой товар сгрузили, отправились к нам. С ними посол из Багдада и трое с Дербента. Вот я их удивлю, – и опять поиграл ножиком. – Твоя работа?

– Моя, Великий государь, – ответил Лавр и снял тряпки с ещё одной своей новинки. Это было короткое копьё с закреплённым ближе к острию округлым топориком. Или, если угодно, топорик на длинной ручке, дополненный кованым остриём копья.

– А это что? – спросил князь, увидев изделие.

– Секира. – Лавр не видел современных образцов подобного оружия, но Бурец говорил, что ему приходилось такое делать. И, похоже, опять нахвастался: князь секиры не знал, что стало ясным из его восторженного крика:

– Копьё! С топориком!

Схватив оружие, он выскочил на двор и стал прыгать, делая выпады и размахивая им.

– У вас их что, нет? – спросил Лавр, выходя вслед за ним.

– Нет. Уж это мы купцам заморским не покажем. Для себя будем делать!

«Опять я обогнал время», с досадой подумал Лавр. Он знал, что русские, пока к ним не полезли вояки со стороны, не имели даже меча, уж и не говоря о воинских доспехах. Во внутренних стычках обходились кулаками, или не очень длинными ножами. Валы вокруг сёл насыпали не против людей, а из опаски диких зверей. Первые в истории захватчики, хазары, появились тут лишь несколько десятков лет назад, и здешние встретили их, имея одни ножики и топорики. Позже придумали секиру. А европейцы свою алебарду, помесь топора, копья и багра, создадут ещё через пятьсот лет.

Вот и сковал он простейшую секиру! И не угадал. Впрочем, задачу, поставленную князем Омамом, выполнил: убедил Вятко, что москворецкие мастера лучше всех.

– Ты большой волшебник, – с уважением сказал князь.

Лавр понял мысль вождя вятичей, и не стал спорить. Только улыбнулся. По представлениям этих людей, нож – честный защитник, не подвластный злому чародейству врага в силу того, что, когда он был расплавленным металлом, и затем, пока корчился под ударами молота, он впитал в себя доброе волшебство своего мастера.

Нынешний Вятко, выходец из семьи гончара, проявил себя хорошим военным вождём во время стычек с хазарами задолго до появления здесь Лавра. Затем он возглавлял пограничную стражу, так называемых «соловьёв», передававших информацию о появлении врага свистом. Главным князем его избрало вече пять лет назад после смерти предыдущего князя. Останься он гончаром, не посмел бы задавать кузнецу вопросы о секретах его искусства. А выбранному пожизненно князю можно!

Одет он был в простую рубаху с вышитым рисунком, в порты из холстины, и подобие кафтана без воротника. На ногах – изящные лапти, плетённые узорами, из крашеного лыка. Разговор их начался с совместного творения молвы Стрибогу. Проявив уважение богу словом, они уважили его, отведав напитка и вкусив яств. Организмы откликнулись радостно, что значило: бог жертву принял. После этого и стали говорить о делах.

Поиграв секирой, князь вернулся в избу. Они сели на лавки.

– В чём сила волшбы кузнечной? – с любопытством спросил бывший гончар.

– Руда – это железо с ненужными шлаками, – взялся объяснять Лавр, так, чтобы его мог бы понять восьмилетний ребёнок его времени. – Когда горит уголь, он плавит руду, вредные штучки, которые в ней есть, уходят, а часть углерода растворяется в железе. Если углерода в железе окажется много, то это плохо: рассыпается при ковке. Если же углерода мало, железо гнётся. Если правильно провести плавку, то углерода внутри железа останется ровно столько, чтобы получилась сталь.

– Их не видно?

– Кого?

– Углероды и шлаки.

– Нет, люди их не видят.

– Вот. Эти ду́хи, как Лель и Лада: их тоже не видно, а они лад в семью приносят, по воле покровителя нашего Стрибога.

И князь – высший жрец Стрибога, удовлетворённо откинулся к стене.

– Можно и так сказать, – изумиллся Лавр.

– Угощайся, – предложил князь, указывая на стол. Там были кувшины с напитками, пряники, сушёные яблоки и дары восточных стран: изюм и грецкие орехи. Сам же он встал и прошагал к здоровенному сундуку с набойным металлическим узором, откинул тяжёлую крышку, погремел чем-то и достал оттуда ещё ножей, причём в ножнах.

Оказалось, это импортный товар.

– Вот какой красивый, – сказал князь, вытаскивая один из ножей. – Смотри, с узорами.

Лавр взял нож, прошёл к двери, посмотрел изделие на свету.

– Вижу. Кручёный харалуг из Дамаска.

– А ты бы такое смог? – вроде бы равнодушно, но с хитрым лицом спросил князь.

– Конечно, Великий господин. – Лавр пожал плечами. – А зачем? Это же декорация.

– Что?

– Для красы сделано. Угля надо сжечь в два раза больше, и металла прогорит больше. Получим узоры – а зачем? Такие ножи делают для богатых глупцов, которым красота важнее пользы. А по свойствам – наши лучше.

– Ха! – удивился князь. – А такой? – и подал следующий клинок. – Что скажешь?

Лавр опять продефилировал к двери, но теперь он рассматривал поверхность ножа дольше. Поворачивал, чтобы солнце отблескивало, зайчиков пускал. Сказал задумчиво:

– На сильном морозе этот нож, я думаю, развалится.

– Так и есть! – князь в восторге хлопнул себя обеими руками по коленам. – Мне их привезли, я сыновьям подарил. Младший пошёл зимой на охоту, еле живой прибежал: встретил, говорит, шатуна, а нож-то затрещал, да по трещинам и рассыпался. Только и успел шатуна поранить.

Лавр довольно засмеялся:

– Конечно. В этом ножике к железу и углероду подмешался фосфор. Поверхность кажется прочной. Вот, даже царапины затянуло патиной. Но фосфор коварный! В мороз железо с ним ломается.

– Фосфор! – восхитился князь. – Никто мне про него не говорил. А ты знаешь. Да? Знаешь?

– Знаю. Там, где его делали, такой нож хорош. У них зимой тепло! А нашу зиму не выдержит.

– Вот, Великан. Семья, если третий кто вмешается в её дела, развалится. Вот и здесь: фосфор помешал железу и углю сохранять твёрдость. Хорошо, что у нас фосфора нет.

– Как это? Есть. В руде, если она чёрная с коричневыми жилами, много фосфора. Проковывать приходится лишние разы, выгонять фосфор, а то железо получится хрупким.

Князь изнемогал от счастья, что у него завёлся такой знаток. Спросил:

– А сама-то руда, ведь она от Стрибога! Кто же тогда вредное в неё намешал?

– Вообще-то, болотная руда – побочный продукт жизнедеятельности анаэробных бактерий, – брякнул мастер, и тут же поправился: – Слава Стрибогу!

– Уууу! – взвыл князь, едва не в экстазе.

– Бактерии тоже невидимые, – осторожно сказал Лавр.

Князь смотрел на Великана с умилением и молчал, а потому Лавр спросил:

– Когда мне, Великий государь, обратно на Москву плыть?

– А не спеши, – помахал пальцем Вятко. – У нас тут много кузен – видел, небось, дымы? Научи наших ножики такие делать о два лезвия, и топорики копейные. А ещё подождём, пока Бурец и робяты все меха москворецкие сюда перетаскают, и мёды, и глины, и пока купцы заморские придут, а мы с ними сговоримся, и в обратный путь струг твой нагрузим… Поживи пока у меня. Говорить буду с тобой.

Такой план Лавра устраивал. Появлялась возможность стакнуться с иностранными купцами, да и уйти с ними на юг. Но сделать это надо было так, чтобы все думали, будто он на Москву пошёл. А то ведь снарядит Вятко погоню…

Тот, между тем, подумал о чём-то и, вздохнув, молвил:

– Сколько лет приезжал ко мне с Москвы-реки Бурец, про волшбу кузнецкую рассказывал… И другие многие о том говорили. Но никто не знает про ду́хов больше тебя.

Стольный град вятичей – Городе́нец, где держал стол свой Вятко, устроился на водоразделе многих рек, и не случайно: в этих лесных местах передвигаться можно только по рекам на лодьях, кое-где на стругах, а зимой на санях, опять же по рекам, но по льду.

А сухопутные лесные тропы зимой пропадают под снегом.

На запад от Городе́нца текла Сежа, впадая в самый полноводный приток Оки, Упу. На север – Венёвка, приток извилистого Осётра, который бежит до той же Оки. Восточнее, в устье Мутёнки на Оке, вятичи строили свои плоскодонные струги. А центром торговли был городец на противоположном берегу Оки, в месте впадения в неё реки Москвы – зимняя столица Вятко, получившая от иностранных купцов собственное имя Вятич – в ХХ веке город был известен Лавру, как Коломна.

Южнее же Городенца реки текли в Дон. По Дону и притокам, а затем лесными тропами в столицу попадали купцы из Дербента, греки из Царьграда через Чёрное море, и по Дону же, или от Каспия водным путём приплывали купцы из южных стран. Их привлекало русское железо, прежде всего ножи, равных которым трудно было сыскать в Азии. А кроме железа, купцы покупали у вятичей меха, мёды и мамонтовый бивень.

С этими товарами они уплывали домой вниз по течению рек, то есть могли взять много груза! А путь сюда, в Городенец, им приходилось проделывать вверх по течению – на вёслах, временами тягом. В таких условиях тяжёлое не повезёшь! И чтобы выменять себе железо, они предлагали вятичам на обмен то, что мельче и легче: серебро в монетах, драгоценные камни, бусы из керамики, лёгкие шёлковые ткани и пряности.

Удерживая монополию внешней торговли, Вятко золото брал в казну, а импортный товар, полученный по бартеру, распределял среди местных князей. Самыми полезными были, конечно, пряности. На втором месте – ткани. Серебро в качестве денег вятичи не воспринимали, у них было своё средство обращения – кожаные куны. Поэтому серебряные монеты шли в переплавку на серьги и кольца, браслеты и броши, изгововление ножен.

От Буреца ещё в первый день их прибытия в столицу Лавр узнал, где гнездятся местные ювелиры, и отправился посмотреть, что там и как.

Мастерская размещалась в открытой пристройке к избе, ведь ювелирам нужно много света. Там работали двое молодых ребят и их мастер, мелкий старый дед, по лицу – совсем не вятич. Великан, войдя туда, занял собой всё пространство и ограничил доступ света. Как раз в эту минуту дед, изукрасив жемчугом очередные ножны, отложил их в сторону, и решил посмотреть, кто застит свет. Ему пришлось долго поднимать глаза свои, всё выше, и выше, пока он не уткнулся взглядом в глаза Лавра.

Осознав величину гостя, дед ошеломлённо произнёс имя греческого бога-великана:

– Афто́ Гера́клус!^[16]

Лавр взял новые ножны в руку, оглядел их, и похвалил работу тоже по-гречески:

– Эксэрэтыка́!^[17]

Дед аж подпрыгнул на своей скамье:

– Мила́с элиника́! Апо́ пу и́сэ?

– Кали́тэра ми рота́с, – от души посоветовал ему Лавр.^[18]

Звали деда Герасимом, имел он когда-то ювелирную лавку в Дамаске и, как все там, был крещён в христианскую веру. Вдруг пришли проповедники из Аравии, принесли новую веру, а Герасим, будучи греком, остался верен своему Христу. Оно бы и ладно, так бы там и жил, но вдруг христианам запретили работать с серебром и золотом.

– Мог бы прикинуться своим. Ты, небось, и по-арабски говоришь?

– Говорю, а что с того? Ведь они знали, кто я. Так-то жить не мешали, но…

– А сюда ты как попал, бедолага?

– Был у меня ученик из этих мест. С ним я сюда и ушёл. Он тогдашнего Вятко-князя уговорил, чтобы пустили меня. А теперь умер уже. Что было делать? В Дамаске меня лишили работы, а уйди я в Царьград, там таких ювелиров целая гильдия, и кто им я. Да и христианство у нас разное… знаешь.

– Ну? А здесь как со Христом? – полюбопытствовал Лавр.

– Вятко не разрешает проповедовать, а так жить даёт. А я и рад. Сделал себе иконку, молюсь. Бог помогает. Сытно, и работать можно. Ваш язык изучил. Живу…

– Имя себе сам придумал? – спросил Лавр, улыбаясь. «Герасим» значит «почтенный», но вряд ли кто из вятичей догадался назвать так чужого грека, а греки тоже не могли присвоить такое имя этому невзрачному и невезучему дяде.

Герасим засмеялся, хитрец.

– Не скучно, без своих-то? – продолжал допытываться Лавр.

– Скучаю по апельсинам, фигам и финикам. Квас не приемлю. И холодно здесь. Бр-р.

Его подмастерья смотрели на них, говорящих непонятно, открыв рты. Через пять минут после ухода Великана о том, что он общался с Герасимом на его языке, знали все соседи. Через десять минут – все жители городка.

В этой жизни Лавра удивляло, насколько она, при всей схожести с той, откуда он прибыл, другая. Будто игрушечная. То есть, всё – настоящее, но… мелкое. Есть власть: Вятко, который всерьёз казнит и милует, назначает и снимает с должностей, ведёт дела с зарубежными князьями и руководит церковью. Есть «министерства», реально ведающие войсками, дипломатией, внутренними делами и внешней торговлей, во главе с боярами. Но в каждом таком «министерстве» всего по одному – два человека! Пограничная стража – которая и в самом деле охраняет границу! – сотня «соловьёв» на всю страну. Офицерский корпус – трое воевод, при нужде собирающих ополчение. Битвы – драки на кулачках и ножичках до первой крови.

Вся их экономика – это простое домашнее хозяйство. На нужды князя и его, с позволения сказать, «аппарата», с каждой местности – да хоть с нас, от Москвы, сдают по несколько десятков кадушек мёда и немного другого продукта. Вся внешняя торговля – мешки с ножами и с меховой рухлядью, и опять же кадушки с мёдом. Транспорт: лодьи в два весла, мелкие струги и волокуши с лошадками, причём запрягают не больше одной. Колёс нет, ибо в лесу их использовать невозможно. Дуг, оглобель и дышел не придумали, режут из кожи простейшую ременную сбрую. А им больше и не надо!.. Ах, да: к зиме готовят сани и строгают лыжи.

Сам-то стольный град, Городе́нец – деревня деревней: топящиеся по-чёрному избы, поставленнынх без всякого плана, и обнесённые общим частоколом с двумя воротами!

Лавр, покинув ювелиров, неспешно прошёлся по кругу и за десять минут вышел в центр, к вечевому двору возле избы Вятко, а там его ждал уже главный княжий дознаватель, боярин по разбойным делам прозвищем Надёжа. То был мужчина с густым седым волосом, с широкой бородой, со знатными усами и бровями, и с резкими морщинами на лице. Они виделись в доме князя, но не общались. Теперь Надёжа подошёл к нему, задрал голову и без всяких околичностей учинил допрос:

– Вятко-князь удивлён зело. Как так, что ты знаешь эллинский язык, Великан?

– Встречал я эллинов, – деланно удивился Лавр. – Научился.

– Но это невозможно! Ты пришёл с полуночи, а там эллинов нет.

– Есть они, есть. Эллины везде есть. Долго ходил. Разных встречал, – напропалую выдумывал Лавр. – Вот и выучил несколько слов.

– Ты не сказал об этом ни князю Омаму, ни мне, ни даже самому Вятко. А тебе известно, что чужаков мы не любим и проверяем. Много лиха от них!

– Я не чужак! Я на Москве два года живу!

Разговаривая с ним, Надёжа время от времени поглядывал в сторону городских ворот, будто чего-то ждал, но хватка его не ослабевала:

– Мы не знаем, где ты был до нас, кому служил, зачем к нам пришёл.

– Я мальцом потерял родителей. Ходил с купцами, научился говорить с ними. Где жил раньше, не помню. Стал искать, пришёл на Москву и остался.

– Ха! Думаешь, всё объяснил? А я от Вятко вем, что ты великий чудесник. Неужели кузнечному делу тебя эллины по пути научили? Ведь этому только в семье учат! А ты, баешь, мальцом без родителей остался. Так?

– Мне Стрибог помогал.

– Молчи! – Надёжа замахал руками, пытаясь его остановить. – Не твоё дело! О Стрибоге только Вятко-князю судить! А ты за себя отвечай!

От ворот послышались крики:

– Идут, идут!

Оттуда побежали мальчишки, за ними взрослые. С вечевого двора вышел на улицу боярин с прозвищем Инозёма, главный княжеский дипломат, в высокой бобровой шапке и с серебряными оплечьями. Откуда-то из глубин двора, из неведомой постройки, двое мужей несли, возложив на шесты, большущий полированный пень: это был здешний трон из священного древа. Двор посыпа́ли речным песочком.

Князя не было ещё видно, но придворные собирались уже, и оказаться вместе с ними явно стремилась душа боярина разбойных дел Надёжи.

В городские ворота вошла процессия хорошо одетых мужей. Это были восточные купцы, и среди них один, исполняющий попутно обязанности посла багдадского.

– Здесь будь, никуда не уходи, – приказал Надёжа Лавру, и быстро ушагал за угол – не иначе, к себе домой, переодеваться в торжественное.

Лавра беседа с ним неприятно удивила. Он знал, сколь настороженно относятся здесь к иностранцам. Внешне выглядело, что их очень любят, норовят показать самое лучшее и закормить до смерти – но вооружённая ножами и топорами охрана, которую давали иноземным купцам, не столько их берегла, сколько стерегла. Власть не допускала прямой торговли чужих с местным производителем, чтобы общее богатство не разбегалось бесконтрольно по домам немногих. Торговать иностранцы могли только на глазах Вятко, в крайнем случае – в присутствии уполномоченных им князей или бояр. Так же было и на Москве, когда туда приходили булгары или туркмены: Лавр лично наблюдал это.

Не менее жёстко стерегли иностранцев, проходивших на своих плоскодонных ладьях по Москве-реке или Оке транзитом. И за охрану со всех купцов брали плату!

Видать, он, Великан, неизвестно откуда взявшийся, излишне мастеровитый, знающий иностранный язык, показался Надёже подозрительным. Лавр был собой недоволен. Ему следовало вести себя, как все, не высовываясь. С другой стороны, с его статями попробуй бцыть незаметным… И всё равно, чёрт его дёрнул за язык: услышал греческую речь, обрадовался, и давай балаболить по-гречески.

Между тем, иностранные купцы дошли до двора князя. Инозёма встретил их, и они стояли, переминаясь с ноги на ногу и не заходя на двор. Вдали в ворота всё ещё втягивались носильщики и лошадки с вьюками. Из своей избы вышел Вятко в высоком собольем колпаке, на плечах его лежал мех, под ним на груди серебряный нагрудник с каменьями, пальцы в сверкающих перстнях. Носить мех, конечно, было не по сезону – до первых заморозков оставался добрый месяц, но этикет есть этикет. На ногах Великого господина сверкали сапожки, расшитые бисером. Делегацию восточных купцов, стоящих от него в десяти метрах, он вроде бы и не замечал.

За спиной князя мужики заносили в избу дополнительные лавки; там готовился банкет для особо важных персон.

Вокруг двора собрались едва не все жители Городенца и окрестностей. Все шумно говорили, топали, скрипели сапогами и пахли всякими ароматами.

С той стороны площади к Великану пробился Бурец:

– О чём тебя Надёжа пытал?

– Спрашивал, откуда я.

– Он этого… того… с ним надо осторожнее.

– А что?

– Не любит Надёжа, если кто нравится Вятко-князю больше, чем он сам. Ошельмует такого, а потом – чик, и нету. А князь – он сам его Надёжей прозвал, верит ему!

Вятко важно уселся на свой трон, а сзади встали рынды – двое в суконных шапках, с топориками на плечах.

Вернулся Надёжа, нарядный, с бобровой шапкой в руке. Встав за спинами купцов, натянул её на голову, потом обежал их сбоку и вошёл на княжий двор оплечь с Инозёмой. Тут он Инозёму обогнал и встал справа от трона Вятко, но тот сурово посмотрел на боярина, схватил за рукав, и перетащил налево, а праворучь себя велел встать Инозёме.

– А смотри, – шепнул Бурецу Лавр. – Не жалует князь Надёжу.

– Это потому, что чужеземцев принимает. Если бы чин суда и расправы, то праворучь князя стоял бы Надёжа.

Теперь правительственная верхушка и купцы оказалась лицами друг к другу.

Вся пятёрка иностранных купцов, персы, арабы, и кто там ещё, и оставшиеся вне двора их помощники и носильщики, встали на колени и, опираясь на руки, поклонились князю, коснувшись лбом земли. Затем поднялись; четверо купцов отступили слегка назад, а пятому служка передал тюрбан с рубиновой застёжкой и халат. Надев тюрбан, а халат набросив на плечи, он выступил вперёд, поклонился князю учтивым светским поклоном и начал говорить по-арабски, а княжий переводчик по прозвищу Толмач переводил.

– Мир тебе, Великий государь народа вятичей! Я, Маджид, посланник Халифа, наместника Аллаха на Земле, прибыл к тебе из Багдада по повелению Халифа, наместника Аллаха на Земле Абу Джафар Харун ибн Муха́ммада ар-Рашида, мир ему и благословение Аллаха. Он желает тебе мира и процветания и шлёт со мной слова радости и дружбы.

Речь, воспевающую Аллаха, единственного истинного владыку мира, простая публика не поняла, да и не хотела: неизбалованные праздниками люди просто наслаждалась красочностью нарядов и звуками непонятного говора. Смысл никого не интересовал. Зато Лавру эта речь позволила, наконец, использовать знания, полученные на историческом факультете МГУ: он сообразил, в какую эпоху попал.

Высшие же руководители, Вятко-князь и Инозёма, и так знали, что халиф Харун ар-Рашид велик и могуч, а его столичный град Багдад столь огромен, что там поместятся сотни таких посёлочков, как их Городенец. Но они также знали, что этот Багдад незнамо где, и халифу, по большому счёту, нет до них никакого дела. Посол Маджид это тоже знал, и вообще он был прежде всего купцом.

Проблема Харуна ар-Рашида была в том, что между его халифатом и ними, живущими на реке Оке, расположились куда более многочисленные народы, и они – особенно далёкие от веры в Аллаха хазары, были опасны. И Багдаду следовало удерживать дальних соседей от добровольного или вынужденного союза с возможными близкими врагами. Потому и вынужден посол плести словеса о том, что могучий безжалостный халиф, от одного взгляда которого рассыпаются в пыль горы и выкипают моря, желает оставаться в мире с Великим господином Вятко. Потому и привёз посол богатые подарки вождю затерянного в лесах народца от халифа мировой империи.

Князь в ответ на его слова произнёс пусть и не такую цветистую, но всё же достойную речь, с благодарностью принял подарки и встал. Посол отступил на три шага назад, и опять иноземцы совершили коленопреклонение. Затем князь милостиво пригласил посла и главных купцов с собой в избу. Сопровождающим лицам и всему городенецкому населению столы накрыли отдельно, на улице.

Тут произошла некоторая заминка. По ходу мероприятия посол – которого, как он сам сообщил, звали Маджидом – несколько раз поглядывал в сторону Великана. Это никого не удивляло. Здешние людишки и сами не могли от Великана глаз отвести. И вот прежде, чем идти в избу, посол указал Вятко-князю на Лавра, и о чём-то спросил его. Князь засмеялся, подозвал своего великана и опять уселся на трон, а послу вынесли колоду для сидения. Лавру колоды не предложили, возможно, из-за отсутствия подходящей по размеру, и он, не чинясь, уселся прямо на землю возле трона, под рукой князя, да ещё и ссутулился слегка, чтобы князь казался выше него.

– Совсем такой же мо́лодец, как этот, а именно паша́ Назих, что значит «Неподкупный», служит Великому халифу в Багдаде, – сказал посол, а Толмач перевёл. – Я много раз видел его, а узрев вашего Великана, Великий государь, дивлюсь этому диву дивному, что столь схожи Великан и паша́ халифа Назих.

Лавр, пока переводили, и пока Вятко вникал в смысл, сообразил, что тот паша́ Назих – не иначе, он сам и есть, только попавший в прошлое из более отдалённого своего будущего. Он жадно пытался уловить, не назовёт ли посол возраст паши, чтобы правильно ответить на возможные вопросы, и уже выстраивал в уме своём версию, что у него когда-то был брат, или дядя, или оба вместе.

– Такой же? – переспросил князь.

– Да, Великий господин. Такой же большой, и голос, и борода, и лицо, и возраст.

«Ага», смекнул Лавр. Значит, будем врать им про брата-близнеца.

Вокруг них гудела праздная публика. Ни те, что были приглашены в избу, ни прочие, коим предстояло угощаться на улице, не смели даже подходить к столам, пока за трапезу не принялись высокие персоны. Прибывшие с купцами подручные выставляли на столы свои восточные яства, которых большинство и не видывало раньше.

– Великан, – спросил князь. – Ты знаешь, о ком говорит посол?

– Нет, Великий государь, – скромно потупился Лавр. – Но скажу тебе, что у меня был брат, мы были зело похожи. Он потерялся на реке на Волхове, когда была битва с варягами. И я думал, что он погиб. Если тот, который живёт в Багдаде, столь со мною схож, то, быть может, он и есть мой брат. Отпусти меня, съезжу к нему, и скажу тебе.

Начался общий шум. Князь не знал, кто такие варяги. Купец-посол Маджид сказал, что слышал о них, но в Багдаде варягов нет. Инозёма, главный княжий дипломат, много где бывавший, объяснил, что если долго идти вверх по великой реке Доне́-пре, то можно дойти до земель, где разбойничают варяги. Есть ли там река Волхов, ему не ведомо.

Посол дополнил рассказ, сообщив, что паша́ Назих пришёл в Багдад с севера, где потерял всех родичей, и благодаря своей силе поднялся при дворе халифа, и теперь возглавляет охрану наместника бога на Земле, имея под рукой несколько тысяч воинов.

Надёжа в ходе диспута чуть ли не приплясывал, так ему хотелось вмешаться. И не учитывая благосклонного отношения Вятко-князя к Великану, он совершил ошибку: получив слово, высказался в том ключе, что это очень подозрительно, что Великан лжу великую лжёт, говоря, будто давно брата не видел. А на деле видел, и прибыл в землю нашу прямо оттуда, чтобы сделать недоброе Вятко-князю, и власть-то в Городенце захватить. Закончил он своё разоблачение словами:

– А посол этого не знал, и, благодарение Стрибогу, лжу великанову вскрыл.

– Разве? – удивился князь.

– Конечно, – ответил Надёжа. – Он же сам сказал, что различить пашу и Великана невозможно. Значит, он видел там Великана. Позволь, государь, задать вопрос послу.

Князь поморщился, но разрешил:

– Задавай.

Надёжа спросил, не мог ли видеть посол при дворе халифа именно Великана, да переодетым в кафтан паши. Толмач перевёл, и посол ответит, что такого не было. За это время Надёжа, стоя за спиной князя, погрозил Толмачу кулаком, и тот, якобы со слов посла, запнувшись, ответил:

– Да, могло такое быти.

Инозёма, услышав это, резко вскинул голову, но промолчал. А Лавр молчать не стал. У него был уже опыт, он знал, что пока интрига в самом начале, её можно задавить, если успеть перехватить инициативу. Он погрозил толмачу пальцем, и вскричал, перебив уже начавшего говорить Надёжу:

– Зачем лжёшь? Он сказал «нет», а ты говоришь «да». Обманываешь Вятко-князя, пёс?

– Что такое? – спросил его князь.

– Неправильно толмачит.

– А, слушайте: Великану язык Багдада ве́дом! – крикнул Надёжа, и явно собирался развить свою идею, что Великан и есть тот багдадский паша, но тут вмешался Инозёма:

– Толмач неправильно перевёл!

– Правильно! – зарычал Надёжа.

– Неправильно!

– Слушай, князь, меня, – торжественно заявил Надёжа. – Инозёма с ними сговорился!

Лавр помнил по прежним своим приключениям, что в арабских землях на первом этапе был в почёте эллинизм: учёность, язык, обычаи. Греческий, как язык межнационального общения, знали все. И он предложил своему князю привлечь к разрешению спора независимого эксперта.

– Это как это? – поинтересовался князь. Он не верил, что волшебник Великан, с которым они болтал обо всём на свете последние дни, ему враг. Но и сомневаться в верности Надёжи пока не смел.

– Надо бы позвать серебряных дел мастера Герасима. Пусть он скажет, кто прав.

– Где Герасим? – спросил князь. – Должен тут быть.

– Был, был, – закричали из толпы.

– Он куда-то финики потащил, – подсказал Бурец от стола с угощением народу.

– Приведите его, – приказал князь.

Пока ходили за Герасимом, Надёжа упорно пытался доказать, что чужим веры нет. Великан чужой, опасный. Скрыл, что языки знает. Герасим подозрительный, финики утащил. Даже Бурец у него оказался в сомнительных, и купцы. Неизвестно, до чего бы он договорился, но после его слов: «А этот посол…», князь велел Надёже замолчать.

Тут как раз пришёл Герасим. Ему объяснили задачу, он поговорил с послом, причём и по-гречески, и по-арабски, и перевёл все его речи в пользу Великана.

Надёжа угрюмо молчал, толмач по прозвищу Толмач не знал, куда глаза девать.

– В чём дело, Толмач? – тихо, но с угрозой спросил его князь.

– Оговорился, Великий господин! – Толмач упал ниц, лицом в песок, пред глазами своего князя, и из этой позиции прокричал: – Надёжа запугал меня!

– Та-а-к, – протянул князь. Пообещав Толмачу: «С тобой я ещё поговорю», он повернулся к Надёже: – А что с тобой делать, Надёжа? Невинных оговариваешь?

Боярин рухнул плашмя рядом с Толмачом.

– Придётся тебя казнить, – продолжал Вятко. – Ныне отнимаю от тебя прозвище твоё «Надёжа». Желаю, чтобы до близкой смерти твоей звали бы тебя «Негожа», а потом забыли имя твоё.

Рынды с суровыми лицами и топориками в руках, вышли из-за спины князя вперёд.

– Прости, Великий государь, – проревел от земли бывший Надёжа, а теперь Негожа.

Толпа ликовала. Доносились выкрики: «Он мёд не по правде мерил!», «У Аксюты-вдовы корову не по совести взял!», «Сыну своему потачку давал!», и прочее подобное.

Лавр подумал, что воеводу тут мало кто любит. Продолжая сидеть на земле, он искоса глянул на князя. Тот заметил, усмехнулся:

– Что, жалеешь его?

– Не то, чтобы… – промямлил Лавр. Вообще-то он был противником насилия, но в этой эпохе высказывать идею всепрощения было опасно.

– Что ж, – раздумчиво сказал князь. – Можно и по-другому. Если вспомнить старые наши обычаи. Ведь это дело не государя! Он ТЕБЯ оговорил? – затем встал с трона (Лавр и посол немедленно тоже вскочили на ноги), прошёлся по двору в своих красивых сапожках, остановился, указал пальцем в небо и прокричал:

– Суд Господа бога нашего Ярилы!!!

Толпа взвыла. Толмач убежал прочь на четвереньках. Негожа перевернулся на спину и отползал, упираясь пятками в землю, с искажённым лицом. Посла и купцов, поскольку происходящее было внутренним делом народа, увели в избу.