Новый Робинзон

Здесь я имел случай наблюдать способ ведения войны, принятый у австралийских дикарей. Они остановились в некотором расстоянии друг от друга. Тогда один из самых воинственных наших вождей выступил вперед и начал довольно спокойно объяснять противникам причину, вызвавшую наше нападение. Со стороны противников также выступил один из вождей и начал возражать. Некоторое время переговоры велись спокойно; но минут через десять – пятнадцать оба стали все более горячиться, поднялась ссора, и наконец посыпалась обоюдная брань и оскорбления. Тогда их увели; а для переговоров выступили другие вожди, опять по одному с каждой стороны; но и эти постепенно дошли до ссоры, брани и самых страшных оскорблений, какие только они могли придумать. Оскорбления направлялись главным образом на личность покойного; проклинались отдельные органы его тела (сердце, печень и пр.), его предки, родственники, имущество, – одним словом, все и всё, имевшее какое-нибудь отношение к умершему. Когда наконец взаимные оскорбления достигли крайнего предела, один из вождей бросил свое копье в сторону противников. Это, по всей вероятности, было обычным сигналом к битве, потому что немедленно вслед за этим началась всеобщая схватка. Но дикари не знали никакой военной тактики и стратегии; каждый из них дрался сам по себе. Через несколько минут наши противники были разбиты наголову и обратились в быстрое бегство, оставив на поле сражения после такой страшной схватки только трех воинов, не убитых, а более или менее тяжело раненных. Дикари не знают пощады, и раненые, видимо, и не надеялись на нее. Действительно, наши воины тотчас же добили их своими «вадди», то есть палками с утолщением на концах. Затем трупы были положены на носилки из древесных ветвей и торжественно отнесены в наш лагерь.

По многим признакам легко было догадаться, что готовится каннибальское пиршество; но по очень понятным причинам я не протестовал и вообще не делал никаких замечаний по этому поводу. Прежде всего женщины (они исполняли здесь все работы), припав на колени, вырыли в песке руками три длинные канавы, около семи футов длины и трех футов глубины каждая. Это были печи; в каждую из них положили по трупу, сверху набросали камней и засыпали песком. Затем над всеми этими рвами развели огромный костер, который старательно поддерживался в течение двух часов. Дикари все это время были очень веселы, заранее предвкушая, очевидно, удовольствие хорошо полакомиться. Наконец, часа через два, был подан сигнал; огонь был потушен, и печь открыта. Я заглянул в нее: трупы сильно обгорели, кожа на них местами потрескалась, из этих трещин вытекал растопившийся жир…

Как только открыли печь, несколько воинов с радостным визгом бросились с копьями в канавы, и каждый торопился отрубить себе какой-нибудь член трупа. Я видел матерей, жадно обгрызавших руку или ногу трупа, между тем как окружавшие их дети с плачем требовали своей доли. На тех, которые овладели слишком большими, по мнению других, кусками, нападали, отнимали эти куски и разделяли их на меньшие части своими ножами, сделанными из раковин. Мясо трупов не вполне пропеклось, так что можно себе представить состояние некоторых лакомок во время и после пира! Более ужасного, более отвратительного и возмутительного зрелища невозможно себе представить. После пира начался большой корроборей: но я не в силах уже был присутствовать на нем; страшно расстроенный, с пылающей головой и помутившимися мыслями я забрался в свою хижину и старался позабыть адское зрелище, на котором вынужден был присутствовать.

Довольно, однако, об этом; перейдем к более интересным и веселым воспоминаниям!

Женщины нашего племени жили между собою, как правило, довольно дружно; но иногда, конечно, бывали между ними и ссоры. Поводом к ссорам служили большею частью достоинства и недостатки членов их семейств и племен. Но главным источником самых жестоких ссор служил обыкновенно привоз новой женщины в лагерь, особенно если эта новоприбывшая была сравнительно красива. Горе ей, в таком случае! Ссоры между женщинами разрешались очень своеобразным способом: обе противницы удалялись в какое-нибудь уединенное место, неподалеку от лагеря, вооруженные одной только палкой на двоих. Тут они становились друг против друга; одна спокойно нагибалась, а другая изо всех сил наносила ей захваченной палкой удар в голову или между плеч. Не надо забывать, что удар наносился не тросточкой, а тяжелой дубиной с утолщением на конце. Подобный удар сразу убил бы любую из наших белых женщин. Но чернокожая женщина замечательно крепка; она бодро выносила его, потом брала у противницы палку и в свою очередь наносила такой же удар ей. Таким образом они по очереди били друг друга до тех пор, пока которая-нибудь из них не падала, вся окровавленная, без сознания. Тогда дуэль прекращалась, и та, которая до конца оставалась на ногах, считалась победительницей. По окончании дуэли вражда между противницами обычно прекращалась, и часто они сами перевязывали друг другу раны.

Теперь я перехожу к описанию случая, который имел громадное значение в моей жизни. Я уже говорил раньше о своей наклонности к охоте за дюгонями. И вот эта охота разрушила однажды все мои надежды пробраться когда-нибудь по морю в цивилизованные страны. Однажды утром я выехал на охоту, по обыкновению, в сопровождении своей верной Ямбы; чернокожие, как и всегда в таких случаях, толпой собрались на берегу. Все мое вооружение состояло только из гарпуна, который я привез с собой с песчаного острова, и толстого каната, футов в 40–50 длиной. Ветер был попутный, и лодка быстро понеслась в море. Когда мы уже отъехали несколько миль от берега, я вдруг заметил на поверхности воды какой-то большой темный предмет немного впереди нас. В полной уверенности, что это дюгонь, я быстро встал и забросил гарпун изо всей силы, на какую только был способен. Вдруг из воды высунулась в мучительной агонии голова совсем еще маленького кита; тут только я понял, кого ранил мой гарпун. Кит был всего футов 15 длины. Получив удар, он тотчас же нырнул в воду. Но так как канат мой был, или по крайней мере мне казалось, что он был достаточной длины, то мне не хотелось зря резать его. Между тем кит вскоре опять вынырнул, рассекая воду хвостом и производя страшное волнение. Вслед за этим он, как безумный, бросился вперед, таща за собой нашу лодку с такой ужасной быстротой, что она почти тонула в пенистых волнах.

До сих пор мне не приходила в голову мысль об опасности. Но когда молодой кит остановился, я огляделся вокруг и вдруг с ужасом заметил его чудовищно громадную мать, которая суетливо плавала вокруг него, очевидно крайне пораженная его страданиями. Я хотел перерезать канат и поскорее убраться; но прежде чем успел сделать это, громадное животное заметило нашу лодку и бросилось прямо к ней. Тогда я крикнул Ямбе, и оба мы бросились в сильно бушевавшие теперь волны, торопясь изо всех сил уплыть как можно дальше от катастрофы, которая, как я предвидел, должна была сейчас разразиться. И действительно, не успели мы отплыть и нескольких ярдов, как раздался страшный треск; я оглянулся и увидел громадный хвост кита-матери, высоко поднимавшийся над водой, а обломки моей драгоценной лодки падали во вздымавшиеся волны с высоты 15–20 футов. Передняя часть лодки осталась прикрепленной к канату гарпуна, вонзенного в маленького кита. Несмотря на весь ужас и опасность нашего положения, первой моей мыслью тогда было глубокое сожаление о потере своей лодки, этого единственного, как мне тогда казалось, средства возвратиться когда-нибудь в цивилизацию. С быстротой молнии пронеслись в моей голове воспоминания о долгих месяцах тяжелого, упорного труда, потраченного на постройку этого дорогого для меня судна, о надеждах и сомнениях, пережитых во время работы, безумная радость при спуске ее в воду и страшное горе, когда я увидел, что она оказывается бесполезной, будучи запертой в лагуне. Все эти воспоминания промелькнули в моей голове в течение нескольких секунд. Между тем, чтобы добраться до берега, нам надо было проплыть около 10 миль. Несмотря на такое далекое расстояние, я видел совершенно ясно не только берег, но и толпившихся там чернокожих. Они, как я говорил об этом, всегда с большим интересом следили с берега за тем, как я управлял своей лодкой и действовал таинственным, в их глазах, гарпуном. Таким образом, они видели катастрофу и теперь торопливо готовили свои плоты, чтобы плыть нам на помощь.

Между тем кит-мать, излив свою месть на мою несчастную лодку, возвратилась к своему детенышу и опять с поразительной быстротой начала плавать вокруг него, видимо, обезумев от горя. Течение благоприятствовало нам, так что мы быстро приближались к берегу, хотя с нашей стороны было большой неосторожностью держаться все время на поверхности воды. Но море было совершенно спокойно, а акул мы не боялись, так как были уверены, что можем отогнать их, сильно всплескивая воду. Скоро большой плот с одним из вождей племени приблизился к нам; хотя я был очень рад тому, что нам с Ямбой удалось спастись, но все еще был крайне огорчен потерей своей лодки. Мысль об этом никогда не покидала меня. Притом я с тоской вспомнил, что теперь у меня нет даже необходимых инструментов, чтобы построить себе новую лодку; а пускаться в море на плоту в путешествие, которое, быть может, продлится несколько недель, значило идти на верную гибель…

Мой гарпун, очевидно, нанес смертельную рану молодому киту, потому что когда мы оглянулись, то увидели, что он лежал уже мертвый на поверхности воды и течение приносило его все ближе и ближе к берегу. Мать все не могла покинуть его; она по-прежнему продолжала кружиться вокруг него даже тогда, когда его отнесло на довольно опасное для нее мелкое место, так что когда наступил отлив, то, к безграничному восторгу и удивлению чернокожих, оба кита – большой и маленький – лежали растянувшись на сухом берегу. Дикари столпились около них и подняли такой невообразимый шум и крик, что, право, я думаю, они напугали кита-мать до смерти. Тотчас же были разведены громаднейшие костры, чтобы посредством дымовых сигналов оповестить об этом событии все соседние племена, – как друзей, так и недругов. На следующий день трупы обоих китов были вынесены волнами прилива еще дальше на берег.

Этот эпизод с китом, должен я заметить, еще более усилил мой авторитет среди чернокожих, что до некоторой степени вознаграждало меня за потерю лодки. Туземцы были вполне убеждены, что я собственноручно убил и притащил на берег обоих китов. Во время следующего корроборея туземные поэты доходили просто до безумия, пытаясь должным образом восхвалить могущество белого охотника.

Старый кит по своей величине превосходил всех, которых я когда-либо видел или о которых читал. Я измерил длину его шагами, и думаю, что она равнялась по крайней мере 150 футам. Конечно, это измерение было не вполне точно; но все же кит был, бесспорно, больше всех, о которых я читал или которых сам видел. Когда он лежал на земле, то голова его подымалась на 15 футов выше меня.

VIII

Началось пиршество… Никогда не забуду я сцены, которая последовала затем, когда чернокожие из окрестных местностей ответили на дымовые сигналы, возвестившие их о поимке «большой рыбы». Они стекались буквально тысячами из самых отдаленных мест, за сотни миль; и каждый из них был вооружен палкой и целым складом ножей из раковин. Они просто кишели на трупах, подобно червям; и я видел, как многие из них тащили огромные куски мяса, фунтов в 30 или 40 весом.

Наиболее предприимчивые из чернокожих пробили в голове большого кита огромную дыру и по целым часам просто плавали в масляной ванне, находившейся внутри головы, доходя до состояния, внушавшего мне сильное отвращение. Целых две недели чернокожие обжирались мясом, несмотря на то, что трупы начали разлагаться и распространяли страшное зловоние, которое было слышно не только в лагере, но на несколько миль дальше.

Зрелище, которое можно было наблюдать в то время на берегу, было бы очень комично, если бы не было так возмутительно. Многие мужчины и женщины до такой степени пообъедались, что решительно не в состоянии были ходить и катались по песку, корчась от боли. Вам покажется смешным, но это правда, что были поданы дымовые сигналы всем врачам в стране; и эти сострадательные люди немедленно явились со своими раковинами для массажа и стали растирать вздувшиеся желудки больных, лежавших на берегу. Но склонность к обжорству была так велика, что даже болезнь не могла остановить их; я видел нескольких мужчин, которые корчась и воя от боли, все еще продолжали поглощать громадные количества жира. Кроме лечения массажем (наряду с раковинами пошли в дело и кулаки), доктора давали больным еще пилюли или шарики из каких-то зеленых листьев, которые сперва они сами разжевывали, а потом всовывали в рот больным; и действие этих листьев было так замечательно, что, право, мне кажется, что предприимчивые люди могли бы составить себе состояние торговлей ими. Почувствовав временное облегчение благодаря любезной помощи врача, многие чернокожие возвращались опять к китам и опять страшно объедались. Право, эти дикари по своему поведению стояли гораздо ближе к низшим породам диких животных, чем к людям. В очень короткое время, – конечно, принимая во внимание необыкновенную величину китов, – на берегу остались только их огромные кости.

Эта оргия оказалась для меня лично в известном смысле очень полезной; я ознакомился в это время со многими чужими племенами, с их вождями, языком, нравами, обычаями, рассчитывая, что все это пригодится мне, когда я начну свое путешествие в цивилизованные страны через внутренность материка, потому что, понятно, надежда выбраться отсюда через море совершенно исчезла с уничтожением моей лодки.

Между тем Ямба сделала мне вскоре после потери моей лодки маленькую индейскую пирогу из коры; она имела около 15 футов в длину, но была очень узка, не более 14 дюймов ширины; и мы вдвоем предпринимали в ней маленькие поездки на различные островки, лежащие в заливе. Сооружение этой маленькой лодочки довольно интересно. Сначала Ямба сильно разогрела кору и затем вывернула ее шероховатой поверхностью вниз, так что внутренность лодки была совершенно гладка. Тогда она сшила концы и покрыла лодку слоем резины, которую добыла из надреза камедного дерева. Конечно, эта пирога не могла заменить мне моей прочной лодки, – и прошло довольно много времени, прежде чем я привык к ней, потому что требовалась крайняя осторожность и большая ловкость как от того, кто управлял ею, так и от пассажиров вообще.

Однажды я решил съездить на один из островков, чтоб поискать там вомбатов (австралийских медведей), кожа которых нужна была мне для сандалий. Я знал, что они во множестве водились на острове, потому что каждый вечер, при захождении солнца, видел, как они подымались целыми толпами. Ямба, как и всегда, была моим единственным товарищем.

Мы скоро достигли островка; но так как я не мог найти там удобного места, чтобы выйти на берег, то повернул лодку к маленькому заливчику. Ямба сильно отговаривала меня от поездки туда; но я не послушал, и скоро мы въехали в залив; тут я увидел, что он совершенно непроходим для лодки, поэтому я вылез из лодки и пошел к берегу по тине, дюймов в пять или шесть глубины. Островок был покрыт роскошной тропической растительностью; мангровые деревья спускались до самой поверхности воды, так что я буквально с усилием пробивал себе путь к вершине островка. Затем я вышел на очень узкую дорожку в лесу; по обеим сторонам ее росли такие густые кустарники, что казались непроницаемой стеной или густой изгородью.

Это необходимо помнить для того, чтобы представить себе следующее. Не успел я пройти несколько ярдов по этой тропинке, как вдруг с ужасом увидел прямо перед собой громадного аллигатора! Громадное пресмыкающееся тащилось по тропинке навстречу мне, очевидно направляясь к воде; оно не только преграждало мне дорогу, но вынуждало меня немедленно отступить. Как только животное увидело меня, оно остановилось и стало злобно стучать челюстями. Сознаюсь, в первую минуту я совершенно растерялся и решительно не мог сообразить, каким способом начать нападение на неожиданного врага. Обойти его как-нибудь было совершенно невозможно из-за густых кустарников, окаймлявших узкую тропинку с обеих сторон. Наконец я решился нанести решительный удар, думая главным образом о своей репутации среди дикарей, так необходимой для моего существования. Вследствие этого я пошел прямо навстречу отвратительному чудовищу и затем, слегка разбежавшись, высоко прыгнул, перескочил через его голову и опустился на чешуйчатую спину его; в то же время я насколько мог громче закричал, чтобы вызвать Ямбу, которая осталась в лодке. Стоя на спине аллигатора, я изо всей силы ударил его топором по голове, стараясь попасть в то место ее, которое казалось мне наиболее уязвимым. Удар был так силен, что я, к великому своему горю, увидел, что не могу вытащить оружия, врезавшегося в голову животного. Пока я находился в этом необыкновенном положении, стоя на спине громадного аллигатора, и старался вытащить свой топор, застрявший в голове его, – Ямба торопливо приближалась ко мне с веслом в руках; не колеблясь ни минуты, она быстро засунула его в горло животному, которое, раскрывши пасть, направилось к ней. Чудовище лишено было таким образом возможности двигать головой; я же между тем вынул свой кинжал и ослепил его на оба глаза; после этого мне удалось-таки вытащить из его головы свой топор и окончательно добить его. Ямба была бесконечно горда этим моим подвигом, и когда мы возвратились на материк, со всеми подробностями описала чернокожим мою храбрость и ловкость.

Впрочем, она всегда заботилась о том, чтобы внушить всем удивление к моим достоинствам; она была, так сказать, моим передовым курьером. Когда мне случалось приходить в какую-нибудь новую страну, эта слава всегда предшествовала мне, и это, надо сказать, много способствовало тому, что меня встречали везде дружелюбно, оказывали всевозможные услуги и помощь. Эпизод с китами (дикари были уверены, что я убил обоих) закрепил за мною уважение всех чернокожих не только моего племени, но и всех других, живших по соседству; теперь же, после того, как я убил аллигатора, все смотрели на меня, как на истинно великого человека. Мы оставили труп чудовища на месте; а на следующий же день несколько чернокожих отправились на остров и перетащили животное на материк, где все остальные, столпившись, с восторгом и удивлением рассматривали это громадное пресмыкающееся, лежавшее с открытой пастью. И так велико было уважение к моей мудрости и силе, проявившимся в этой борьбе, что небольшие кусочки мертвого аллигатора были распределены (на память, вероятно) между всеми племенами, жившими в окрестностях.

Через какое-то время после этого случая я решил переселиться на вершину одного холма, лежавшего по другую сторону залива, милях в двадцати от лагеря моих чернокожих; мне казалось, что оттуда я скорее замечу проходящий мимо корабль. Чернокожие, которым были хорошо известны мое стремление и надежды возвратиться к своему народу, соглашались со мной, что выбранное мною место более соответствовало моим целям, чем низкий берег, на котором был расположен их лагерь. Но вместе с тем они предупреждали меня, что на таком возвышенном, совершенно открытом для ветров месте мне будет гораздо холоднее, чем у них. Но это замечание не остановило меня: надежда увидеть проходящий мимо парус взяла верх, и я решил переселиться. И вот однажды утром я отправился в путь; все племя чернокожих поголовно вышло проститься со мной. Мне кажется, что они своим странным туземным способом хотели внушить мне, что всегда будут рады и сочтут за честь видеть меня опять среди них. Ямба, конечно, сопровождала меня, собака моя также. Мы перебрались по другую сторону залива; толпа чернокожих друзей провожала нас на своих плотах. Я указал им на прекрасное открытое место, где думал поселиться; чернокожие уверяли меня, что мне будет там неудобно, что я буду слишком страдать от холода и ветров, не говоря уж о грузе одиночества, которое, действительно, должно было тяготить меня после постоянных сношений с дружественными туземцами. Но я все-таки решил поселиться там, и мы с Ямбой устроили там себе жилище. Иногда чернокожие друзья навещали нас; но мы не могли убедить их перенести свой лагерь поближе к нам.

День за днем я целыми часами пристально всматривался в море, надеясь увидеть какой-нибудь парус; но все напрасно; наконец я потерял всякую надежду, к тому же сильно скучал без общества своих черных друзей. Ямба неутомимо старалась сделать мою жизнь насколько возможно приятнее; у нее всегда был наготове полный запас лучшей пищи, которую только можно было добыть; но я видел, что ей не нравилась жизнь в этом уединенном, открытом месте. Поэтому несколько недель спустя после переселения сюда я решил возвратиться на ту сторону залива, к моим чернокожим друзьям и, прожив с ними некоторое время, предпринять путешествие через внутренность материка к тем берегам Австралии, куда, как мне было известно, часто пристают пароходы. Чернокожие с восторгом встретили меня, и я пробыл с ними еще несколько месяцев, прежде чем предпринял следующее путешествие. Им страшно хотелось, чтобы я принимал участие в их военных экспедициях; но я всегда отказывался, уверяя, что не люблю войны.

Дело в том, что я не мог надеяться бросить копье с ловкостью, мало-мальски близкой к их ловкости; а так как копья были их главным оружием на войне, то я боялся, что в критическую минуту не смогу устоять на должной высоте в их глазах. Притом чернокожие с такой ловкостью защищали себя своими щитами, что были почти неуязвимы; между тем я не имел ни малейшего понятия об этом искусстве, и в то же время мне не хотелось уронить свое достоинство, показавшись смешным в их глазах.

Вот почему я всегда брался только за те подвиги, в которых вполне был уверен, что мог выполнить не только успешно, но еще и с некоторым отличием. Так, например, я поражал их своим таинственным, в их глазах, луком и стрелами, или «летающими копьями», как они называли их; а мое искусство владеть гарпуном и топором воспевалось многими поэтами. Попробовать же понемногу научиться метать копья я не мог, потому что боялся, что чернокожие случайно увидят мои первые, неудачные попытки. Я и так раз или два, по незнанию, был в опасности навлечь на себя их презрение. Надобно заметить, что когда чернокожие пили из реки или источника, они никогда не прикасались к поверхности воды непосредственно ртом, а всегда черпали воду руками; и вот однажды я сделал эту грубую ошибку. Я был на охоте и почувствовал страшную жажду; вблизи был источник; опустившись на колени, я с жадностью стал пить из него прямо ртом освежающую влагу. Моей покровительницы Ямбы не было подле меня в ту минуту. Вдруг я услышал ропот позади себя и, быстро обернувшись, увидел нескольких чернокожих, которые с отвращением смотрели на меня. «Он пьет, – говорили они, – как кенгуру». Тут на помощь мне явилась Ямба; она объяснила мне, что я страшно нарушил правила благовоспитанности, и торжественно предостерегла меня вперед никогда не делать этого.

Так, между делом и развлечениями, время все шло вперед и вперед. Иногда я предпринимал, в сопровождении Ямбы, небольшие путешествия в глубь материка, как бы подготовляя себя к большому путешествию, которое думал совершить через материк к мысу Йорк. Когда я сообщал Ямбе свои планы, преданное создание всегда отвечало мне, что готова сопровождать меня, куда бы я ни пошел, покинуть свой народ и всегда быть со мною. И я был вполне убежден, что она, не колеблясь, сделает это. Ее собачья преданность никогда не иссякала, и я знал, что она готова, в случае надобности, отдать жизнь свою за меня. Я часто говорил ей о своей родине по ту сторону океана и спрашивал ее, пойдет ли она туда со мною; она всегда отвечала мне на это: «Ваш народ будет моим народом, и ваши друзья моими друзьями. Я пойду за вами всюду, куда бы вы ни повели меня».

Наконец все было готово, и я окончательно, как мне казалось, распростился с моими чернокожими друзьями на берегу Кембриджского залива. Они знали, что я отваживаюсь пуститься через весь материк на противоположную сторону его, за много-много миль отсюда, в надежде присоединиться там к своему народу, и считали мой отъезд совершенно естественным делом, будучи уверены, что я никогда уже более не вернусь к ним. Наше прощание было очень трогательно; отряд туземцев сопровождал меня миль за сто или даже более от лагеря. Наконец Ямба, я и моя верная собака остались одни. Я, безусловно, во всем полагался на свою верную Ямбу и знал, что ни я, да и никто из белых людей не в состоянии был бы прожить один и дня в этой ужасной, дикой пустыне, которую нам предстояло перейти.

Следует заметить, что прежде, чем окончательно проститься со мной, мои чернокожие снабдили меня, так сказать, туземным паспортом; это была какая-то мистическая палочка с таинственными изображениями на ней. Каждый вождь носит такую палочку, продевая ее сквозь ноздри. Я же носил ее в своих длинных, роскошных волосах, которые обыкновенно связывал вместе и покрывал сеткой, сделанной из волос двуутробки. Эта палочка-паспорт оказалась неоценимой для установления дружественных отношений с различными племенами, встречавшимися нам на пути. Вожди чернокожих никогда не рисковали выйти за пределы своей страны без такой палочки; и я уверен, что без нее не мог бы путешествовать. Но часто она оказывалась излишней, потому что туземцы лично сопровождали меня к вождю следующего племени, жившего по направлению моего пути.