Восхождение

Глава четвёртая
Человек в светло-голубом плаще

Предыстория встречи.

– Давид, ведь ты чуть не умер, – сказала дежурная врач, молодая симпатичная и очень знакомая с виду. – Правда, сейчас, через месяц с лишним, кризис миновал, но это очень опасно – то, что с тобой произошло. Старайся не допускать этого больше. Кстати, что это за нервные перегрузки? Откуда, отчего это у тебя?

– Доктор, как Вас зовут?

– Зови меня Ольга.

– Вы не обидитесь, если я спрошу Вас кое о чем… не совсем, как бы это помягче…

– Спрашивай, спрашивай, не смущайся…

– Где-то, на втором курсе института мы дружили с девочками из медицинского. Это было престижно – парни из политеха и девочки из меда! На одной вечеринке я познакомился с девушкой, маленькой, черноглазой. После изрядного выпивона мы с ней целовались в ванной комнате. Потом я ее повалил в ванну, где была куча белья. Оказалось, что белье замочено в воде, и моя подружка ушла под воду с этим чертовым бельем! Доктор, это были Вы?

– А ты что же, только что узнал меня?

Мы были одни в комнате, но на хохот прибежали соседи…

– Ты можешь рассказать мне, как довел себя до такого состояния?

– Оленька, поверь, это длинно, скучно, глупо и неинтересно. Подскажи лучше, как мне выпутаться из этой болезни. Это надолго? Черные глаза Ольги дрогнули.

– Ты сильный парень. Это все пройдет. У некоторых это проходит за несколько лет – пять, шесть, у других дольше. Но это пройдет. Дело в том, что эта область медицины сегодня темная. Неврология пересекается с психиатрией и завязывается тот ли еще узел! Ты должен быть готов ко всему… …А жизнь продолжалась. Из больницы меня выписали через полтора месяца. С Ольгой мы стали встречаться то у нее дома, когда мужа не было, то на природе, где-нибудь в Гурьевском бору, куда надо было с полчаса добираться на автобусе. Но чувствовал себя я паршиво: во-первых, Ольга мне не очень-то и нравилась – так, осколок ушедшей юности, добрая душа, принявшая участие в моем больничном прозябании, а во-вторых, болезнь не ушла, она рецидивировала, напоминая о себе то скачками давления, то сердечной аритмией с приступами внезапной потливой слабости.

– Слушай, а чего ты мужику своему изменяешь, да еще и со мной, болезным? – спросил я как-то под настроение Ольгу, – он ведь у тебя и симпатичный, и кандидат наук, и охотник – добытчик! Вон, какие чучела рябчиков – тетеревов висят по стенам, да и шкура медвежья, на которой мы грешим с тобой, тоже им убиенная, наверно?

– Эх, цены ты себе не знаешь, парень! Душевный ты, а это то, что любая баба ищет… Возьми меня замуж, Додик, а?

Но чаще всего я бродил один в Гурьевском бору, понемногу увеличивая нагрузку. Вначале это были получасовые пробежки легкой трусцой, потом время увеличивалось.

Но все же лучше всего мне было при нормальной ходьбе, когда к ощущениям пружинистого шага добавлялись напоенный запахом хвои соснового леса воздух, глаз успокаивала чистая зелень, а слух радовала звонкая, глубокая тишина, сопровождаемая лишь шумом ветра в ветвях да перекличкой сорок и дятлов. Никто не мешал спокойно думать о бренности бытия, о бессмысленности перегрузок на работе, лишь отнимающих здоровье и о коварстве женщин, всеми способами старающихся захомутать мужиков с тем, чтобы потом сесть на шею и дергать нервы.

Разумеется, эти спокойные размышления меняли русло, если рядом вдруг оказывалась Ольга, либо другие дамы, посредством которых я хотел отвлечься от столь же назойливых, сколь и мрачных размышлений о будущем моей семьи, так как решение уйти от Лидии уже давно назрело. Надо найти другую, надо!

– Долго так я не выдержу, – твердил я себе, – не выдержу…

И шел дальше по каменистой тропинке, поднимающейся в гору… … – Надо, что-то надо решать, ведь придет когда-нибудь время действовать, – понукал я себя, набирая километраж то по дорожкам Гурьевского бора, то по серому асфальту загазованных центральных улиц Энска, а то и по грязным ухабам заброшенных улочек рабочих районов города, где цивилизация проявляла себя разве лишь в наружных телевизионных антеннах над покосившимися домиками несчастной рабочей бедноты.

Мне шел уже тридцать пятый, потом тридцать шестой, потом…

А ее, той самой, которой я до сих пор так и не встретил, но красивой, стройной, доброй, отзывчивой, способной понять мою, запутанную самим собой, судьбу, – так и не было на моем пути! С Леной, выдуманной мною для себя на втором курсе, той самой романтической своей любовью, которая, в сущности, была одной из самых главных причин моего нервного истощения, я практически не встречался.

Лишь иногда на главной аллее огромного завода, где мы оба работали, в обеденный перерыв интеллигентно раскланивались и расходились, не вдаваясь в воспоминания и не вдаваясь в прошлое, в котором, по сути, не было ничего совместного. Я жил в скорлупе иллюзорной неземной любви к ней, она – твердо ступала по земле своими полными ножками.

Чтобы избавиться от наваждения после этих случайных встреч, на сто раз прокручиваемых затем в мозгу, и на двести раз продумывая каждое брошенное ею слово, надеясь найти в нем затаенный смысл, я уезжал после работы в бор, где бродил, пугая редких встречных шепотливым бормотанием наших невнятных и, в общем-то, обыденных диалогов, лишенных, естественно, глубокого содержания.

Иногда я добирался до обрывистого берега реки и, глядя с высоты на уходящее к закату солнце, ныряющее временами в белые кудрявые облака или в темные тяжелые и мрачные тучи, предавался грустной меланхолии, как говорили в старину, а проще, по-современному говоря, снова начинал задвигаться.

Глава пятая
Начало времён. Друзья

Стол был накрыт великолепно: Лея постаралась как никогда!

В центре стояла огромная алебастровая ваза, привезенная Давидом из Фив, тамошние ремесленники издавна славились гончарным искусством. Необычной формы ваза, объемная, крутобокая, с четырьмя затейливыми ручками и золотой росписью была буквально набита цветами. Нежные желтые ленты мимозы спускались прямо на стол, крупные цветки фиолетового ириса удивительно сочетались с розами самых причудливых расцветок. Еще четыре золотых и серебряных кубка, размером поменьше, наполненные зеленью, украшали углы стола.

Подносы с рыбой разных сортов, от крупных: хромисов, латесов до гигантских окуней и от нежных лобанов и мормир до жестковатых нильских кларий; серебряные блюда с мясом газели, орикса и буйвола, пшеничным хлебом и ячменными лепешками, финиками, виноградом, плодами сикоморы и инжиром чередовались с кувшинами крепкого и сладкого виноградного вина и, конечно же, в глиняных расписных высоких кувшинах было неимоверное количество национального напитка – пива! Ячменное, пшеничное, финиковое – на любой вкус!

Гости были навеселе, разговоры – общими, прерываемыми взрывами смеха и длинными тостами.

Давид с удовольствием вел эту встречу, сидя во главе стола. В последние годы все реже они встречались – старые друзья, учившиеся с ним ремеслу в Фивах и Мемфисе.

Большой завитой парик по последней моде украшал его крупную бритую голову, а черная с проседью бородка аккуратно подстрижена квадратом, как и положено людям вышесреднего достатка. Туника с поясом, браслеты на запястьях, на безымянном пальце правой руки кольцо с лазуритом, на ногах кожаные сандалии.

Мужчины сидели по одну сторону стола, женщины – по другую.

Давид и Лея сидели, как и положено хозяевам, в креслах с высокими резными спинками, инкрустированными серебром, бирюзой, сердоликом и лазуритом. Такие же кресла были у почетных гостей, остальные сидели на табуретках с перекрещенными или вертикальными ножками.

Мужчины были в туниках или коротких юбочках с передниками, женщины в легких, тонких рубашках с одетыми сверху гофрированными платьями, полупрозрачными и с разрезом почти до пояса.

Платье закреплялось на левом плече, оставляя правое открытым. На некоторых дамах были браслеты из пластинок чеканного золота, соединенных двумя застежками в виде золотых колец, а в волосах диадемы из бирюзы или лазурита, причем концы диадем соединялись на затылке двумя шнурами с кисточками. Все говорило о том, что в этом доме не гнушается бывать и знать, принадлежащая к высшему обществу.

Некоторые женщины прихорашивались тут же за столом, используя зеркала в виде дисков из полированного серебра с ручками из черного дерева и золота или серебра в форме стебля папируса.

Юные служанки обнаженными или с легкими ремешками на чреслах плавно перемещались, неся подносы на головах, придерживая их руками, и без стеснения выставляли напоказ свои прелести.

Вычурные прически дам, парики их мужей, похожие на колпаки, плавно раскачивались в такт песен, громко звучавших в тишине уже наступившего вечера. Музыканты сидели на террасе, обращенной к саду, примыкающему к дому, и старательно исполняли модный репертуар. Флейта, арфа, гобой чередовались с цитрами, систрами, трещетками и барабанами, завезенными не так давно из Азии.

В начале вечера каждый гость получал по цветку лотоса, а затем каждый водружал себе на голову белый колпачок, соблюдая древний ритуал.

Так уж получилось, что Давид был единственным евреем во всей компании, но его быстрый подвижный ум, добродушный характер, порядочность и работоспособность привлекали к нему людей, а высокоразвитое чувство юмора ставило его в центр внимания любой сходки.

Но жизнь расставляла все по местам.

Египтяне, его друзья, возвратившись с учебы, попали в прежнюю атмосферу роскоши и безделья – они были из «вельможных» семей – и быстро забыли все, чему учились. Для Давида учеба была лишь прелюдией к мастерству, которое и обеспечило ему стабильное положение в обществе.

Но в их глазах он так и остался – приятным, толковым, но все же чужаком, ремесленником, низшей кастой, да к тому же инородцем. Они так гордились своей темной кожей, что желтые евреи, как и чернокожие эфиопы и бледнолицые финикийцы априори считались низшими расами.

Давид, став мастером, сумел внушить уважение к себе и держался на равных, не заискивая и не лебезя перед «коренным» народом. За что и снискал уважение.

Приемы, которые он устраивал, всегда были на уровне и отличались, пожалуй, в лучшую сторону спецификой некоторых еврейских блюд, которые готовила Лея.

– А помнишь… – то и дело слышалось в застолье.

Было множество тостов, и кубки вина не застаивались на столе.

Уже темнело, когда у входа в дом остановились носилки, которые несли четыре раба- негра. Опоздавший, высокий, надменного вида египтянин, сошел на землю.

Кроме множества браслетов на руках, на его шее красовалось ожерелье из пяти рядов бус с двумя застежками в форме соколиных голов и подвеска из яшмы на длинном шнуре. Ремешки от носков подошв его сандалий проходили между первым и вторым пальцами ног и соединялись на лодыжке с другими ремешками, что придавало обуви вид стремени.

– Привет всем, – громко закричал он. – Да вы уже пьяны, а я голоден и трезв как свинья! Давид, дай же выпить скорее!

Это был самый привилегированный участник пирушки Тутмос, знатного рода, потомственный вельможа, кутила и забияка, но умный и образованный человек. С Давидом его соединяла не то чтобы дружба, но многолетнее крепкое товарищество. В трудные моменты жизни мастера он был рядом, готовый помочь и подставить плечо. Но его высокомерие, почти брезгливость к «неаристократам», желание подавлять всех были отталкивающе неприятны, и внутренний холодок всегда присутствовал в самых задушевных, самых теплых его речах.

Вначале, по традиции, он обратился к хозяину, войдя в помещение, где все были навеселе, но разом стихли, увидев вошедшего:

– Да будет в твоем сердце милость Амона! Да ниспошлет он тебе счастливую старость! Да проведешь ты жизнь в радости и достигнешь почета! Губы твои здоровы, члены могучи! Твой глаз видит далеко. Одежды на тебе льняные. Ты пребываешь в своем прекрасном доме, который ты сам построил! Рот твой наполнен вином и пивом, хлебом и мясом! Сладостное пение звучит рядом с тобой! Ты предстаешь перед Эннеадой богов и выходишь, торжествуя!

На что радушный хозяин ответил, как положено:

– В милости Амона-Ра, царя богов! Я молю Ра-Хорахти, Сетха и Нефтис и всех богов и богинь нашего сладостного края! Да ниспошлют они тебе здоровье, да ниспошлют они тебе жизнь, дабы я видел тебя в благополучии и мог обнять тебя моими руками!

– Я хочу произнести тост! – перебивая всех, вскричал Тутмос. – За хозяев этого благородного дома, за моего друга Давида, за его семью, да хранят их всех боги! Я поднимаю эту чашу за сияние таланта моего друга, за красоту и обаяние его жены, за будущее его будущих детей! Мы давно знакомы, и все присутствующие знают, как я уважаю этот дом. Я знаком с хозяином уже пятнадцать лет и заявляю всем: это прекрасный человек, хоть и еврей. Он совсем не такой, как его племя. Хотел бы я, чтобы все они были похожи на моего друга Давида! Он честен, трудолюбив и верный товарищ, никогда он меня еще не подводил. В нем отсутствуют вероломство и коварство, свойственные его соплеменникам. Так выпьем же за него!

Гости, довольные тостом, дружно встали и осушили бокалы. Пирушка продолжалась. Кто-то вскочил на стол танцевать, кто-то уже лежал между столом и стульями, пьяный мертвецки.

Давид вышел в сад.

– О боги, боги! Сколько я еще буду терпеть эти унижения! Никогда не привыкну я к горечи сладких речей! Еще не было случая, чтобы друзья мои не дали бы мне понять, что я изгой, чужак. И это друзья! А что говорить о недругах! Похоже, никогда не доведется мне почувствовать себя полноценным, нормальным человеком. Чужая страна, чужие люди! А где она, моя страна? Кнаан, откуда мы родом, – голая пустыня с пришлыми людьми. Иевусеи – кто это, что за народ? Самаритяне, моавитяне – кто они? Что делают они на моей земле? Видать, придется мне привыкать здесь к оскорблениям и ощущению третьесортности… Тяжко мне, о боги!

Глава шестая
Отъезд

До отправления поезда оставались считанные минуты. Напряжение росло. Объятия, поцелуи, бессвязные спичи, похожие на шутки:

– Ну, ты там к апельсинам приделай моторчики и гони сюда!

А глаза у всех провожающих – напряженные, ищущие в отъезжающих то ли страх, то ли что-то из ряда вон выходящее, приличествующее моменту. Во всех взглядах читалось:

– Прощайте! Пусть земля вам будет пухом!

Было ясно, что прощаются навеки и никогда больше не придется свидеться. Еще бы! Из крупного культурного сибирского центра люди едут в какой-то задрипанный Израиль с его непонятными войнами и его странными евреями!

Ведь информации об этой стране не было не только у провожающих, но и у самих отъезжающих, разве что, если судить по телевизионным картинкам, бородатые смуглые евреи с автоматами гоняют ни в чем не повинных арабов, давших миру алгебру и что-то там еще!

Сестра Давида плакала, как на похоронах, женщины платочками утирали глаза и носы, а мужчины, нацепив на лица напряженные улыбки, ждали отправления поезда, которое только и могло разрядить обстановку.

Светлана с мужем держались бойко, дарили улыбки и успокаивали.

Давид бодро кричал: – До скорых встреч! – хотя сам в этом сильно сомневался.

С четырьмя сумками, набитыми простынями, наволочками, платьями, обувью, джинсами и прочим добром, купленным на барахолке за деньги, заработанные от продажи дачи, беспаспортные уже, бывшие советские, но пока что ничьи еще, граждане, спрятав поглубже в карманы триста долларов, полученных на первое время от Сохнута, пускались в неизвестность. Половину одной из сумок занимали бумаги: копии трудовых книжек, дипломы университета и медицинского института, похвальные грамоты, справки, удостоверения об окончании многочисленных курсов повышения квалификации, ксерокопии статей, опубликованных в различных изданиях, авторские свидетельства на изобретения и много другого мусора, который, как впоследствии оказалось, не стоило и брать с собой!

Поезд тронулся, и поплыли в прошлое лица родных и друзей, зеленое с белым здание вокзала, привокзальные постройки, эстакады и сходящиеся и разбегающиеся стальные рельсы, мелькающие с возрастающей скоростью под грохот и ритмичный стук колес на стыках рельсов и стук сердец, прощающихся навсегда с привычной жизнью.

Дети провожали до самой Москвы, и в купе на четверых царила тревожная атмосфера неизвестности, ожидания и надежды.

– Мы как-нибудь там устроимся и вытащим вас, ребятки, – твердил Давид, – вы пока что держитесь! Постараемся как можно быстрее связаться оттуда с вами.

– А где вы будете жить, в каком городе? – уныло бубнил Гриша.

– Да ладно тебе, – пытался разрядить обстановку Михаил, – устроятся – узнаем! Главное – добраться дотуда, а там уже легче – не одни же вы там будете, верно, пап?

За два часа до Свердловска Давида скрутила дикая боль в области аппендикса. Сначала он молча корчился на полке: авось, пройдет! Потом понял, что надо звать жену.

Светлана принялась за обследование, а в голове пронеслось: вот, приехали! Без паспортов, без гражданства высаживаться в незнакомом городе непонятно где, непонятно, как отнесутся врачи к эмигрантам… А если застрянем, то как потом?.. но это не аппендицит… нет, не то… – наверное, песочек пошел в мочеточнике… так… грелку надо…

– А ну-ка, попрыгай на одной ножке, дорогой, видать, камешек у тебя пошел, такая боль…

Давид, морщась и охая, скакал на ноге, отрывисто соображая:

– Не может быть… не может быть… неужто застряли? Неужели не отпустит нас эта страна, неужели все зря и снова загибаться в этих проклятых больничных палатах с их манной кашей? Гримасы судьбы, мать их, перемать!

С верхних полок большими глазами на них смотрели проснувшиеся дети. У них тоже промелькнула мысль: а может, это знак? Поворачивай оглобли?

Но все прошло, и поезд, подрагивая стальными мышцами, под стук колес и мерное жужжание кондиционера, доставил семейство в стольный град Москву.

Было восемнадцатое января одна тысяча девятьсот девяносто первого года.

Второй день иракские ракеты падали на Израиль. Там началась война. Но об этом они узнали позже в израильском консульстве при посольстве Голландии. Дипотношений между Союзом и Израилем не было. Разваливающаяся держава по-прежнему высокомерно воротила нос.

Встал вопрос: что делать?

Решался этот вопрос на четвертом этаже кирпичного дома, что на улице Нижегородской у остановки Птичий рынок.

Там они остановились у Светиной тетки, добродушной и приятной женщины, живущей вдвоем с мужем, бывшим летчиком, прошедшим всю войну, а ныне пенсионером, работающем и в семьдесят лет на заводе: пенсии нехватало.

– Ну, скажи, Давид, куда вас несет? – с горечью пытался остановить их Владимир Михайлович, – вот видишь, теперь война там началась! Убьют вас там ненароком, не шутки же! А потом, послушай меня, старика, и ты тоже, Светочка! Уедете, а всю жизнь будете помнить Родину, и будет грызть вас там ностальгия… Да как же это так, оставить все и ехать черт знает куда? У вас же там никого нет, вы ведь уже не молодые, да и детки вон сидят, как же вы их бросите?

Тетка зарыдала, уж очень душевно Вова сказал!

– Наверное, вы думаете, что мы совсем безголовые, – аккуратно начал Давид, – вот вы, Владимир Михайлович, вы же заслуженный фронтовик, гордитесь тем, что вам отвалили пенсию, верно? Но жить на нее вы можете только нищенски, вы это хоть понимаете? Не зря вам в семьдесят лет приходится пахать на заводе, чтобы с голоду не помереть: ведь дачи у вас нет! Сейчас даже в Москве прожить трудно, а вы поезжайте-ка к нам, в Сибирь, и посмотрите в наших магазинах, чем можно прокормиться даже людям, неплохо зарабатывающим, вроде нас со Светой! А теперь скажите: за что уважать советское государство? За то, что побежденная вами, фронтовиками, Германия восстановилась и живет во сто крат лучше, а победители толпятся в позорных очередях за сахаром и водкой, как во время войны? За что любить родину, которая заставляет меня, специалиста, бегать по городу в поисках еды, а потом кверху задом готовить на грядках себе запасы на зиму? Кто в мире из нормальных стран вытворяет такое со своими гражданами? Кто? А кто, кроме нас со Светой, будет думать о будущем наших сыновей? Неужели и они должны униженно жить в таком государстве, которому наплевать на все? Довести до разрухи такую огромную, богатейшую страну! – этим прикажете гордиться и это любить? Я уже молчу про всплеск позорного национализма, опять стали искать виноватых и опять пальцами тыкают в нас, евреев! Все! Надоело! Хватит унижаться!

– Ну, ладно, ладно, чего ты раскипятился! Но ведь бомбят там! Куда ты едешь?

– А вот это мы сейчас решим!

Давид заперся в комнате с женой и детьми и начал:

– Вот что я скажу вам, дорогие. Вопрос нешуточный, там, действительно, война и можно погибнуть. Поэтому сейчас каждый из вас должен, подумав, сказать: – я возражаю или я согласен на переезд в Израиль, ведь если мы с мамой уедем, то потом и вы, вероятно, поедете за нами. Я лично еду! Я давно принял это решение, все абсолютно взвесил и не остановлюсь ни за что! Здесь если и будет лучше, то не скоро, а там и мир можно повидать, и пожить в нормальной, хотя и воюющей стране.

Светлана сразу сказала:

– Если ты едешь – я с тобой! Неважно куда, лишь бы с тобой!

Ребята молчали, с испугом глядя на родителей.

– Я понимаю, что вам трудно взять на себя ответственность. Дело нешуточное, – видя, что парням тяжело, выручил отец, – но если вы не говорите решительно: нет! – то и закончим этот разговор! Мы с мамой едем!