Книжные контрабандисты. Как поэты-партизаны спасали от нацистов сокровища еврейской культуры

Шмерке с Барбарой двинулись на запад, к дому друга-литовца, жившего в Закретском лесу. Доберутся – продумают следующий шаг. Когда они пробирались сквозь чащу, Барбара – она страшно боялась, что в них признают беженцев из гетто, – неосторожно брякнула: «Если бы не ты, я бы со своей арийской внешностью и отличным польским запросто сошла бы за польку и спаслась».

Слова эти обрушились на Шмерке тонной кирпича. Барбару он встретил, когда она была оголодавшей бездомной, бежавшей осенью 1939 года от немцев из Белостока. Он заботился о ней, кормил, ввел в круг своих друзей, помог восстановить душевное равновесие – и вот она откровенно жалеет о том, что они вместе. «Если бы не ты, я бы спаслась». Шмерке встал как вкопанный, глянул на жену и, не сказав ни слова, повернулся и зашагал в противоположном направлении, обратно к Вильне. Барбара его не окликнула, он не обернулся. Больше они никогда не виделись. Шмерке не простил Барбаре ее слова даже после того, как немцы обнаружили ее укрытие и отправили в Понары на расстрел – это произошло год с лишним спустя. А про этот случай он не рассказывал никому, кроме самых близких друзей^[55].

Шмерке пошел на адрес одной польки в городе – было известно, что она спасает евреев. Глухой ночью постучал в дверь. Сперва она сказала, что он ошибся, потом пригласила в квартиру – в темноте он различил силуэты сидевших на полу людей: все они бежали из гетто. Женщина, Виктория Гжмилевская, была женой польского офицера и стала ангелом-спасителем Шмерке.

Квартира Гжмилевской была своего рода перевалочным пунктом. Отсюда беженцев отправляли по разным адресам и там прятали. Однако вскоре после появления Шмерке Виктории дали знать, что за квартирой следят шпики, нужно срочно сворачивать операцию. Шмерке отправлять было некуда: он только что появился и оказался в очереди последним, поэтому Гжмилевская добыла ему подложные «арийские» документы, в которых он значился поляком по имени Вацлав Родзиевич. Поняв, что Шмерке выдаст себя первой же произнесенной фразой, Гжмилевская заказала документы, в которых он значился глухонемым: был контужен на фронте в 1939 году.

За следующие семь месяцев самый разговорчивый и жизнерадостный человек в Вильне не произнес ни единого слова. Он бродил по городам в образе глухонемого нищего, брался за любую работу и жил в постоянном страхе, что его опознают. И действительно, до войны Шмерке знали буквально все. Поэтому он держал голову опущенной, а воротник – поднятым. По ночам, оставшись в одиночестве в лесу или в поле, он выл, точно дикий зверь, только чтобы услышать звук собственного голоса.

В какой-то момент Шмерке устроился стряпать к старой и сварливой польской графине. Та на него постоянно кричала, оскорбляла, но Шмерке делал вид, что ничего не слышит. До того момента, когда она заявила: «Ты – глупый лентяй. Не можешь даже поймать парочку жидов, отвести к немцам и обменять на кило сахара, как делают все нормальные крестьяне». Тут он не выдержал, плюнул ей в лицо и проорал: «Сука, я тебя еще переживу». Графиня хлопнулась в обморок в ужасе от того, что глухонемой заговорил, а Шмерке сбежал^[56].

Он несколько раз пробирался в гетто маленьких городков (в Михалишках, Глубокой, Свири и Кабильнике) только ради того, чтобы провести несколько дней среди братьев-евреев. Однако надолго не задерживался. Он присоединился к бригаде из тридцати евреев, работавших на участке неподалеку от города Шумска. Как-то хозяин, крестьянин-белорус, сообщил, что вспомогательная полиция приказала ему отправить их в местный полицейский участок для регистрации. «Не ходите!» – предупредил Шмерке товарищей, однако они пошли. Через два дня всю группу – кроме Шмерке – расстреляли^[57].

Пока Шмерке в чужом обличии бродил по городам и весям, Виленское гетто переживало самые кровавые дни^[58]. Акции, которые начались в сентябре, теперь ужесточились, евреи стали строить самодельные укрытия, на местном диалекте идиша называвшиеся малинами. 1 октября, в Йом-Кипур, службы в набитых под завязку синагогах гетто были прерваны солдатами гестапо, которые увели людей «на работу». Мужчины в талесах (молитвенных покрывалах) и члены их семей разбежались по своим малинам, и все равно в тот день были арестованы четыре тысячи человек. Их отправили в Лукишкскую тюрьму, а оттуда – в Понары на расстрел.

24 октября прошла печально известная «акция желтых удостоверений». Немцы потребовали, чтобы администрация гетто выдала всем узникам новые удостоверения: три тысячи желтых – для «ценных специалистов», розовые – членам их семей (супругу и двоим детям каждого специалиста). Обладатели желтых и розовых удостоверений – таких оказалось четырнадцать тысяч человек – не подлежали вывозу. Остальные обитатели гетто получили белые удостоверения – и это было равнозначно смертному приговору. В панике заключались фиктивные браки, чтобы можно было объявить себя мужем или женой обладателя желтого удостоверения. Герман Крук получил желтое удостоверение как директор библиотеки гетто и «взял в жены» семидесятичетырехлетнюю ветераншу Бунда Пати Кремер. А двоих сирот с улицы выдал за своих детей.

После того как обладатели желтых удостоверений и члены их семей ушли за пределы гетто на работу, туда ворвались немецкие военные и забрали пять тысяч человек с белыми удостоверениями – их отправили на расстрел в Понары. Месяц завершился самой масштабной акцией: 28–30 октября Второе гетто было «ликвидировано» и почти все из одиннадцати тысяч его обитателей отправлены в Понары, которые немцы цинично называли Третьим гетто.

Шмерке провел этот тягостный период за пределами гетто, однако его друг и собрат по перу Авром Суцкевер находился внутри. За эти несколько месяцев у Абраши накопился длинный список непосредственных встреч со смертью. Он выжил после одной облавы, когда провел ночь в гробу в помещении Еврейского похоронного общества. Лежа под крышкой, он написал по этому поводу стихотворение. В другом случае сумел сбежать от немецких солдат, грозивших его пристрелить, прыгнув в цистерну с негашеной известью. Когда Абраша наконец-то высунул голову, смесь крови из рассеченного лба, извести и солнечного света образовала «самый прекрасный закат, какой мне довелось видеть». Впоследствии Суцкевер пробрался во Второе гетто, чтобы повидаться с находившейся там матерью, и сумел переправить ее в Первое гетто. Через несколько недель Второе гетто перестало существовать. По ходу всех этих эскапад Абрашу поддерживала мистическая вера в силу поэтического слова: пока он исполняет главную миссию своей жизни и пишет стихи – не погибнет^[59].

К концу декабря 1941 года гетто представляло собой толпу запуганных, изнервничавшихся людей. Крук писал: «Нам не дают перевести дух. Нас будто бы постоянно закалывают, бьют прямо в сердце. Последняя облава унесла столько молодых жизней. Никто не в состоянии прийти в себя»^[60]. Библиотекарь, поэт и ученый – Крук, Суцкевер и Калманович – пребывали в рукотворном аду.

Глава пятая
Укрытие для книг и людей

Почти невозможно постичь тот факт, что посреди гестаповских акций, вывозов в Понары, голода и невыносимой скученности продолжала действовать общедоступная библиотека. Но библиотека гетто по адресу улица Страшуна, 6, была не только открыта, но и пользовалась большой популярностью. В октябре 1941 года – а это был для гетто самый кровопролитный месяц – число записавшихся даже выросло с 1492 до 1739. Из библиотеки в этот месяц взяли 7806 единиц, в среднем по 325 книг в день. А в подсобных помещениях сотрудники оформили каталожные карточки на 1314 книг^[61].

Герман Крук отметил зловещий парадокс в деятельности библиотеки гетто: вслед за массовыми акциями спрос на книги возрастал. «1 октября, на Йом-Кипур, забрали три тысячи человек. На следующий же день было обменено 390 книг. 3 и 4 октября множество людей увели из Второго гетто, Первое гетто находилось в неописуемой тревоге. Но 4 октября была обменена 421 книга»^[62]. Чтение стало способом справиться с бедой, обрести точку опоры.

По причине повышенного спроса 20 ноября Крук открыл читальный зал в помещении, где до войны хранились дубликаты. Туда поставили длинные столы и стулья, контрабандой доставленные в гетто на грузовиках, вывозивших мусор. Вдоль стен читального зала тянулись книжные шкафы, в них находилась тысяча томов справочных изданий, поделенных на пятнадцать категорий: энциклопедии, словари, учебники, несколько тематических разделов, таких как философия и экономика. Кроме того, в читальном зале были стеклянные витрины с выставленными свитками Торы, венчавшими их коронами и прочими предметами религиозного искусства. Витрины иногда называли музеем гетто^[63]. Читальный зал источал ощущение нормальности – в условиях, не имевших ничего общего с нормой.

Библиотека стала якорем существования в гетто на весь так называемый период стабильности, продлившийся полтора года, с января 1942 по июль 1943 года. Масштабные акции, облавы и вывозы в Понары прекратились, жизнь уцелевших двадцати тысяч узников (четырнадцати тысяч зарегистрированных и шести тысяч «нелегалов») вошла в колею. Утром трудовые бригады отправлялись на принудительные работы за пределами гетто, в конце дня – если позволяли обстоятельства – рабочие тайком проносили под одеждой пищу. Юденрат проповедовал, что «работающее гетто» является ключом к выживанию: узники представляют собой рабочую силу, трудятся на пользу немецкой армии – значит, нацисты не станут их истреблять, это не в их интересах. Большинство жителей гетто в это верили или, по крайней мере, пытались верить.

С наступлением периода стабильности настал и расцвет культурной и общественной жизни: первый концерт состоялся 18 января 1942 года; Союз писателей и художников гетто был создан в том же месяце. Был учрежден комитет социальной помощи, а также молодежный клуб, лекторий, всевозможные профессиональные объединения (юристов, музыкантов и пр.)^[64]. Библиотека была бесценным ресурсом для всех этих организаций.

Спокойствие время от времени нарушалось злодеяниями. 5 февраля 1942 года немцы выпустили указ, запрещавший еврейкам рожать детей, он вступал в силу незамедлительно. Многие женщины забеременели еще до гетто. Тем, кому повезло, удалось тайно родить в больнице гетто, а сотрудники роддома выписали свидетельства о рождении на более ранние даты. Но большинство младенцев, произведенных на свет после 5 октября, были немцами умерщвлены с помощью яда. Среди них был и новорожденный сын Суцкевера. Его стихотворение, посвященное убитому ребенку, ярко отражает его поразительное умение создавать изумительные стихи в моменты невыносимой боли:

 
Тебя б забрать в себя, мое дитя,
Почувствовать, как остывает тельце
Меж пальцев у меня,
Как будто бы я в них кручу
Стакан с горячим чаем. <…>
Тебя б забрать в себя, мое дитя,
Чтоб мне явился вкус
Несбыточного будущего.
Ты, может, расцветешь, как прежде,
В моей крови.
Я недостоин стать твоей могилой.
Пусть заберет тебя
Зовущий снег,
Снег – мой любимый праздник,
Зари осколком
Ты упадешь
В его глубины тихие
И от меня там передашь привет
Травинкам мерзлым…^[65]
 

Через несколько месяцев, 17 июля, немцы направили свою машину уничтожения еще на одну беззащитную группу – стариков. Восемьдесят четыре пожилых жителя гетто были помещены в «санаторий» – появилась надежда, что там о них станут заботиться. Через десять дней всех их умертвили^[66]. Отдельных людей и небольшие группы отправляли на расстрел в Понары – для этого хватало малейшей провинности, такой как нарушение комендантского часа и попытка пронести в гетто продукты.

Однако по большей части жизнь запуганных, замученных и изголодавшихся узников представляла собой беспросветную борьбу за существование, сохранение достоинства и надежды. Центром этой борьбы стала библиотека, а Крук – ее визионером.

Кем были читатели, что они читали и почему? В отчете, написанном в октябре 1942 года – библиотека отработала уже год с лишним, – Крук представляет трезвую, взвешенную статистику и анализ. В библиотеке зарегистрировалось 2500 читателей, в два с лишним раза больше, чем в ее предвоенной предшественнице, библиотеке бывшего ОПЕ. Возраст читателей был молодым: 26,7 % составляли лица до пятнадцати лет, 36,7 % – от пятнадцати до тридцати. Узники гетто в основном брали романы: 78,3 % запрошенных книг составляла художественная литература, 17,7 % – детская, и только 4 % – нехудожественные труды^[67].

Дина Абрамович, одна из библиотекарей гетто, рассказывает, что в течение дня к стойке выдачи подходили самые разные читатели. Поутру – «светские дамы», женщины, мужья которых устроились на неплохую работу в городе, а значит, по меркам гетто, они были весьма состоятельны. У этих дам было много свободного времени, и они желали читать русские сентиментальные романы. Днем, прямо из организованных в гетто школ, прибегали дети, их интересовала фантастика, например «Вокруг света за восемьдесят дней» или «Дети капитана Гранта» Жюля Верна. Ближе к вечеру и по воскресеньям наступал черед тех, кто работал за пределами гетто. Они чаще всего спрашивали всемирную литературу в польских переводах^[68].

Что касается психологии читателей, Крук пишет, что прежде всего ими двигало желание уйти от реальности, забыться: «В гетто едва ли наберется семьдесят сантиметров жилого пространства на человека. [В жилых помещениях] все происходит на полу. Нет ни столов, ни стульев. Комнаты – как огромные узлы. Люди лежат, свернувшись на своих пожитках. <…> Книга переносит их за стены гетто, в большой мир. Тем самым читателям удается как минимум вырваться из давящего одиночества и в мыслях воссоединиться с жизнью, с утраченной свободой»^[69].

С горечью, но без осуждения Крук отмечает, что наибольшим спросом пользовались детективы и бульварные романы. Он объяснял это тем, что в тягостных, изматывающих бытовых условиях у большинства читателей просто не было сил сделать умственное усилие, необходимое для чтения сложной, требующей осмысления литературы. Он приводит длинный список польских и русских бульварных романов, особенно популярных среди узников гетто. Что касается западной литературы, спросом пользовались детективные романы Эдгара Уоллеса, «Унесенные ветром» Маргарет Митчелл и немецкие любовные романы Вики Баум. Крук сетует, что полностью отсутствовал спрос на Флобера и Горького, почти не спрашивали Достоевского и Ромена Роллана.

По наблюдениям Крука, чтение было своего рода наркотиком, формой опьянения, способом не думать. «Иногда кажется, что библиотекарь гетто торгует наркотиками. Люди в основном не столько читают, сколько пытаются забыться. Есть такие, кто в особо тяжелые дни читает непрерывно, но только бульварные детективные романы. Даже умные читатели не берут ничего другого». Одна из узниц схожим образом описывала свои читательские предпочтения: «Лежу на диване и читаю детективы, пока не станет пусто в голове. Папиросу сейчас достать трудно, такие книжечки – мой наркотик. Прочитаю три такие книжонки, и голова так набита, что я забываю об окружающем мире. Пытаюсь читать серьезные книги, но для них с мыслями не собраться»^[70].

В числе самых ненасытных читателей были дети: книг на один билет они заказывали больше, чем любая другая возрастная группа. Стремление читать было так велико, что несколько детишек проникли в закрытое библиотечное хранилище и украли оттуда книги. Библиотекари вынуждены были вызвать полицию гетто – «воров» арестовали и отправили по домам^[71].

Однако существовало и упрямое меньшинство «общественно зрелых читателей», которые хотели читать книги, проливавшие свет на их беды. Они брали книги о войне. За первый год существования гетто «Войну и мир» Толстого брали 86 раз, тогда как в довоенный период в среднем – 14,8 раза за год. «На Западном фронте без перемен» Ремарка также пользовался большим спросом. Но самым популярным европейским романом среди таких сознательных читателей были «Сорок дней Муса-Дага» Франца Верфеля, роман, основанный на событиях в турецкой деревне в первые дни геноцида армян. Читатели чувствовали, что их может ждать та же участь.

Что касается еврейской литературы, искушенные читатели поглощали многотомные труды Греца и Дубнова по средневековой еврейской истории, где описывались страдания евреев в эпоху Крестовых походов и в годы инквизиции. Самой популярной еврейской художественной книгой была «Кидуш ха-шем» («Мученичество») Шолема Аша – романизированный рассказ о массовых убийствах евреев на Украине во время восстания Хмельницкого в 1648–1649 годах^[72].

Помимо абонемента, в библиотеке имелся читальный зал, куда приходили более взыскательные читатели. По большей части это были ученые и преподаватели, для которых библиотека была рабочим местом – они занимались исследованиями, готовились к лекциям, писали. Сорок процентов книг, выдававшихся в читальном зале, не относились к художественной литературе. Здесь было одно из немногих мест в гетто, где можно было читать или писать, сидя на нормальном стуле и за столом.

Читальный зал был пристанищем для тех, кто нуждался в покое, тишине и чувстве собственного достоинства. Порой посетители листали довоенные газеты и журналы, отдыхая после тяжелого рабочего дня и «притворяясь, что читают» (по словам Крука). Полагалось неукоснительно соблюдать библиотечный этикет (тишина, никаких разговоров), полы мыли ежедневно. Школьников в читальный зал пускали только в дневные часы, делать там уроки не разрешалось^[73].

В библиотеке гетто культивировали культуру чтения и уважительное отношение к книге. В абонементном отделе, рядом с каталожными ящиками, висели два объявления:

Книги – единственное утешение в гетто!

Книги помогают забыть о печальной реальности.

Книги способны перенести в миры далеко от гетто.

Книги способны утолить голод, когда нечего есть.

Книги никогда вас не бросят, и вы их не бросайте.

Храните наши духовные сокровища – книги!

Рядом администрация библиотеки вывесила более прозаическую инструкцию:

Книги не пачкать и не рвать; не читайте за едой. Ничего не пишите в книгах; не мочите их, не сворачивайте страницы и не ломайте переплеты. Если у читателя заразное заболевание, он обязан при возврате книги уведомить об этом библиотекаря^[74].

Как видно из инструкций, одной из главных проблем библиотеки был износ книжного фонда в связи с активным его использованием. В условиях гетто почти никакие книги невозможно было заменить дубликатами. Крук устроил при библиотеке переплетную мастерскую, там можно было подлатать развалившиеся книги.

Правила выдачи книг на руки соблюдались строго: книги нужно было вернуть через три дня, за просрочку назначались штрафы. Если читатель не возвращал книгу после нескольких напоминаний, имя его сообщалось в администрацию гетто, и таким нерадивым читателям назначался один день условного тюремного заключения плюс весьма солидный штраф^[75].

Библиотека в доме номер 6 по улице Страшуна была не единственным местом, где обитатели гетто могли почитать. Крук создал филиалы библиотеки в школах гетто, в молодежном клубе и в жилом доме за пределами гетто, который назывался «Кайлис». Отдел библиотеки имелся даже в тюрьме гетто, куда еврейская полиция гетто сажала жителей за всевозможные правонарушения – от несоблюдения комендантского часа до краж. В тюремной библиотеке имелось сто томов художественных книг. Крук отмечает, что заключенные в среднем прочитывали около двадцати книг в месяц^[76].

13 декабря 1943 года, после года и трех месяцев работы, библиотека представила специальную программу в ознаменование выдачи стотысячной книги (в это число входило и использование книг в читальном зале). На торжестве доктор Даниэль Файнштейн, антрополог и популярный лектор, произнес приветственную речь, в которой предложил свое толкование интереса к чтению в Виленском гетто: чтение – инструмент борьбы за существование. Чтение успокаивает нервы и служит своего рода психологическим предохранительным клапаном, который удерживает от умственного и физического распада. Читая романы и отождествляя себя с вымышленными персонажами, люди сохраняют психологическую крепость и эмоциональную жизнеспособность.

Файнштейн использовал в качестве метафоры образ из арабской литературы: «Физически мы отрезаны от мира, как человек, идущий через пустыню. Стоит зной. Мы жаждем глотка жизни и свободы. И вот – души наши находят то, что искали, в художественных мечтах на страницах книг. Это освежает, придает жизненную энергию и тягу к жизни. Усиливается надежда, что мы переживем это странствие по пескам пустыни и достигнем оазиса свободы»^[77].

Для пополнения фондов библиотеки на улице Страшуна Крук собирал книги из всех мыслимых источников. Он договорился о перемещении в библиотеку гетто книг из лучшей еврейской средней школы Вильны, реальной гимназии на Рудницкой улице, – после того как юденрат занял это здание под свой штаб. Заместитель Крука Зелиг Калманович обнаружил склад издательства «Розенкранц и Шрифтзецер», публиковавшего литературу на иврите, и забрал оттуда книги. Кроме того, библиотека обратилась с призывом ко всем жителям гетто приносить туда обнаруженные ими книги. Самой тягостной, с эмоциональной точки зрения, частью комплектования фондов было пополнение их книгами, ранее принадлежавшими тем узникам, которых расстреляли в Понарах^[78].

Работа по сбору, каталогизации и выдаче книг, равно как и процесс чтения, вдохновляли интеллигенцию гетто. Библиотека превратилась в символ надежды на то, что еврейская культура переживет темные времена, даже если их не переживут большинство узников. Крук записал в дневнике: «Люди приходят ко мне и говорят: “Я схожу с ума, мне некуда пойти, дайте мне работу. Я не прошу за нее денег. Позвольте помочь в вашем прекрасном и нелегком деле”. У меня уже работают двадцать добровольцев. Приходят новые, старые часто уходят. Здесь работают писатели, журналисты, врачи, образованные люди. Приносят книги: “Что мне с ними делать? Пусть остаются у вас. Здесь их, по крайней мере, не сожгут. Может, какие и уцелеют”»^[79].

Собирать (замлен) книги и документы стало страстным увлечением в библиотеке гетто, как до войны было в ИВО. Однако теперь деятельность эта носила налет безысходности, как бы говоря: хоть что-то должно остаться после гибели и разрушения. Пусть это будут книги.

Крук и Калманович с самого начала понимали, какая опасность грозит сокровищам виленской культуры. В июне 1941 года Иоганнес Поль похитил тысячи предметов. Крук не мог попасть в здания ИВО и Музея Ан-ского, поскольку они находились за пределами гетто, у него не было достоверной информации о состоянии коллекций. Большая синагога и Библиотека Страшуна находились во Втором гетто, однако после его ликвидации в конце октября и вывоза всех жителей в Понары на расстрел у Крука не было каналов общения с Библиотекой Страшуна, хотя от уцелевшего Первого гетто до нее было всего несколько кварталов.

В качестве первого шага по остановке кровотечения из тела культуры Крук и Калманович убедили юденрат издать указ, который призывал жителей гетто сохранять «оставшиеся культурные сокровища нашего гетто, произведения искусства, картины, скульптуры, рукописи и предметы культа». Узников обязали докладывать об их существовании и местонахождении в администрацию библиотеки гетто^[80].

В качестве следующего шага Крук и Калманович получили от юденрата разрешение совершить «экспедицию» в Библиотеку Страшуна, расположенную в бывшем Втором гетто, чтобы вывезти оттуда столько книг, сколько поместится на ручной тележке. Крук посетил Библиотеку Страшуна еще и повторно, по собственной инициативе, в январе 1942 года, когда ему выписали особый двухдневный пропуск на выход из гетто. Вместо того чтобы заняться в городе своими делами, запастись продуктами, мехами, кожами или золотом, он провел все это время за отбором книг из собрания Страшуна. Зайдя в непривычно пустынный двор синагоги, он нанес визит в клойз Виленского Гаона и вынес оттуда 180-летнюю актовую книгу^[81].

Кроме того, Крук получил разрешение сводить небольшую группу сотрудников и добровольцев на экскурсию в Большую синагогу с целью поиска ритуальных предметов. Один из участников вылазки так описывает душераздирающую сцену, которая встретила их в покинутом святилище: «Она была погружена во мрак и печаль… Из каждого угла на нас смотрела разруха. Только мраморные колонны высились так же гордо. Почти все занавесы киотов были сорваны с петель и унесены… Древний резной деревянный киот, равно как и другие киоты, стоял полуоткрытый, сильно попорченный. Самые красивые предметы были осквернены».

Результаты экскурсии оказались скудными. Святилище уже обшарили и вынесли почти все ценное. «Кто-то иной владел этим местом до нашего прибытия и “облегчил” нам задачу. Я бросил последний взгляд на Большую синагогу: пустынная заброшенная руина. Серые стены смотрели на нас загадочно. Повсюду толстый слой пыли и паутина. Мы вышли из синагоги с болью в сердцах, толкая тележку. Кто знает, вернемся ли мы сюда когда-нибудь?»^[82]

Благодаря всем этим усилиям у Крука собралась уникальная коллекция произведений искусства. 7 января 1942 года он завершил опись своих новых приобретений. Среди них оказались 126 свитков Торы, 170 свитков с пророческими и агиографическими текстами, в том числе свитки Книги Есфирь, 26 шофаров, 13 ханукальных светильников; 12 подсвечников из серебра, латуни и меди; 7 мемориальных табличек с надписями со стен синагоги; 12 коробок для сбора пожертвований; 4 короны Торы (две серебряные, одна жестяная, одна сломанная), 21 занавес для киотов; 110 чехлов для свитков Торы; 17 рисунков и две картины маслом. Кроме того, у него было 2464 книги из Библиотеки Страшуна, 20 рукописей и 11 пинкасов (общинных актовых книг) разных религиозных братств и синагог^[83].

Некоторые предметы, которые сумел забрать Крук, буквально ошарашивают. Как, скажите, сумел он снять и переправить в гетто внутренние створки киота из Большой синагоги, 187 сантиметров в длину, историческую мемориальную табличку, находившуюся над местом Виленского Гаона в его клойзе (173 на 69 сантиметров), и трое часов, которые висели во дворе синагоги, указывая время молитв и зажигания свеч?^[84] В том, чтобы доставить эту добычу в гетто на грузовике, Круку посодействовала администрация гетто.

Собрание разрасталось, и библиотека гетто уже не представляла собой рядовое собрание романов и учебников. Она превратилась в наследницу Библиотеки Страшуна и в буквальном, и в переносном смысле.

Чтобы повысить популярность и престиж библиотеки, Крук основал под ее эгидой несколько смежных заведений: книжный магазин, где продавались книги, имевшиеся во множестве экземпляров (многие – со складов издательств), архив, в задачу которого входило сохранять копии распоряжений, протоколов и переписки администрации гетто, статистическое бюро, которое собирало доклады о текущих тенденциях в гетто относительно обеспечения жильем, работой и питанием, здравоохранения и преступности, а также адресное бюро, которое содействовало воссоединению родственников и друзей. Имелись также планы создания музея гетто, однако они так и не осуществились.

В совокупности библиотека и ее филиалы именовались «учреждениями, расположенными на улице Страшуна, 6», а здание прозвали Домом культуры. В штате было 18 сотрудников^[85].

Так вышло, что одно из самых популярных мест в гетто – спортивная площадка – находилось прямо перед библиотекой. Администрация гетто решила расчистить завалы, оставшиеся от разбомбленного здания, и использовать это место для гимнастики и спортивных игр. Внешняя стена библиотеки была покрыта лозунгами: «В здоровом теле – здоровый дух», «Спортсмену по силам даже самый тяжелый труд». Прямо над лозунгами были нарисованы фигуры атлетов^[86]. Спортплощадка была единственным свободным от застройки участком в гетто и служила молодежи местом для встреч, а молодым парам – для свиданий. В совокупности спортплощадка и библиотека были призывом к жизни в мире массовой гибели.

Не случайно библиотека занимала центральное место в Виленском гетто, а собирание книг и произведений искусства стало основным занятием узников-интеллигентов. Традиции Библиотеки Страшуна и ИВО продолжали жить в семи перенаселенных кварталах Первого гетто. Даже в самые страшные дни Вильна не забывала своего имени – Литовский Иерусалим и хранила верность своей сущности.