Допустим, я признаюсь

Королева темных аттракционов

Обидно, но ее, звезду вечера, мало кто заметил. Впрочем, именно такая роль ей и отводилась, и Поля справилась с ней прекрасно. Помощница повара, официантка, а еще по совместительству гвоздь программы. Это ей попался счастливый кусок пирога, только там были никакие не бобы, а горсть изюма. Сначала Поля очень смутилась, но ее успокоили – задания для гостей уже готовы! Ей же остается только зачитать их. Никакой придурочной инициативы! А она была бы не прочь похулиганить. Допустим, чтобы повеселить Пашу-повара. Они давно друг другу симпатизируют. Он всегда ей улыбается, когда они нечаянно встречаются взглядами во время смены. Курить с ним на задний кухонный тамбур ходит другая девушка – самоуверенная, стрижка под мальчика, неотзывчивая на жесты и полутона. Нет, она ему не нравится. Просто приятель по бодрящему рабочему зубоскальству.

А вот у него с Полей могло бы что-то получиться! Пускай хоть маленький, ни к чему не обязывающий роман на американский манер. Надо же Полине с чего-то начинать. У нее еще почти никого не было. Такого, что можно записать в романы. И ведь Паша именно ей предложил отработать сегодня на этом празднике вместе. В Новый год! Это что-нибудь да значит. Вот только жаль, что он совсем не обращал на нее внимания, пока не разразился кошмар. Разве что когда давал указания, его лицо на две секунды становилось милым: «Поля, вот эту бутылку красного шампанского не открывай! Оставь ее в холодильнике». Поля и без него это знала. Как и то, кто эту бутылку утащил. Но так всегда бывает в суете – кто-то что-нибудь да утащит. Но Полю обвинить не в чем. Ей сказали не открывать – она и не открывала! А на нее все накинулись с подозрениями. Но она, несмотря на то что ей всего восемнадцать, умела настоять на своем.

Это был отчаянный праздник. Они бесчинствовали, словно в последний раз. Истеричный угар стареющих игроманов. Ведь именно их поколение сделало игры образом жизни. Игры опасные, примитивные, захватывающие, дикие, уютные… Живые или компьютерные – какая разница! В большинстве своем игры либо тупые, либо зловещие. Веселые игры навсегда остались в детстве. Однако Полино отторжение игровых пристрастий объяснялось просто – она сама хотела быть королевой темных аттракционов. Нетрудно догадаться, что она до страсти хотела оказаться законодательницей мод на игровом поле. Поля на поле. Пока у нее был замысел только одного квеста. Она и основных персонажей нарисовала – пышные, взлелеянные Толкином фантазмы, вскормленные напряженным подростковым воображением. Только она не знала, куда и к кому с ними сунуться! Бесконечно вступала в какие-то группы и сходки, виртуальные и очные, ловила скользящее восхищение и воздушный ворох обещаний, шелестящий мимо. Она не боялась, что украдут идею – она, напротив, этого жаждала. Вдруг нечаянно увидеть своего перса в какой-нибудь игре! Но увы… впрочем, Полина и геймером никогда не была, успев усвоить заповедное правило «не торчи на своем товаре». Хотя нет, ничего она не усваивала, просто ее художественное зернышко-я не очень ладило с машиной. Органы чувств стремились к сырой материи.

Ее игра, которую она так любовно придумывала, была слеплена из сентиментальной сказочки о двух встретившихся на земле душах – девочки, благополучно родившейся на свет в любящей семье, и той, которая должна была родиться ее сестрой, но, как говорится, что-то пошло не так. Одним словом, душа сорвалась, и ей не посчастливилось родиться там, где Создатель ее задумал. И тогда она пошла и пожаловалась этому самому Создателю. А что такого? Душа, не обремененная телом и грехами, может. А Создатель ей и говорит: «Нет проблем! Родишься в другой, не менее благополучной семье, и встретишься со своей несбывшейся сестрой и станешь с ней дружить». Ей, единственной, Творец подарил знание об одном из тысяч путей, которыми мы могли бы пойти, но выбрали другой. Точнее, выбрал кто-то за нас.

А потом стало понятно, что такое знание, как и вообще многие знания, – только печаль! Потому что мятежная несбывшаяся девочка, узнав свою счастливую сестру, не подружилась с ней, а, напротив, невзлюбила. И смутная тоска по изначальности – тайный мотив этой вражды – понятен только ей самой, что еще больше ее мучило и снедало. Конец легенды был придуман с патетичным милосердием: счастливица однажды признается, как она в детстве просила родителей подарить ей кого-нибудь младшенького. И будто бы она до сих пор, идя по улице, ищет в толпе лицо, которое могло быть ей родным…

И несбывшаяся в слезах раскаяния открывает ей свои объятия.

Занавес и аплодисменты. Эта «легенда» открывала компьютерную игру, в которой участники должны были отыскать таких же своих несбывшихся по разным тайным знакам. Разумеется, все было густо обставлено фэнтезийным мистическим антуражем.

Но главное: в этом Полина видела свою миссию. Она хотела смягчить агрессивные виртуальные дебри игрой, в которой никого не убивали, а, напротив, дарили энергию любви. Это была пламенная идеалистка, верящая в добро, справедливость, в «да» и «нет», в свое придуманное детище – изначальное братство душ, которое мы всю жизнь ищем и даже находим, но не умеем открыть ему объятия. И Поля простодушно взялась учить. Ее юный пытливый взгляд был нацелен на скитающихся в подлунном мире несбывшихся, которым она тихо, но уверенно читала свои проповеди. Девочки и мальчики ее возраста порой даже слушали ее. Тогда она воспаряла! Но важно другое: ее мессианство развивало в ней наблюдательность. Ее интересовали люди, вся мозаичная детальность их психологии и отношений. Она жадно вглядывалась в чужие жизни и иной раз видела то, чего не замечали другие. Хотя еще совершенно не умела делать выводы.

Когда на празднике появилась ряженая фигура, Полина прежде всего испугалась. Она не любила дель арте – вычурный зловещий стиль, идеальный для преступления. Маски с огромным клювом, которые надевали доктора во время чумы… Вечно на таких маскарадах кого-то убивают! Здесь, на этом странном новогоднем действе был всего один в венецианской маске – но что-то в нем было не так. Может, дело как раз в незаметной детали – легком запахе? Человек, наряженный в бутафорию, и должен необычно пахнуть. Весь этот театральный реквизит, включая грим, обязательно несет в себе закулисные ароматы. Чумные доктора в свой хищный клюв прятали благовония или чеснок – они полагали, что это их спасет. Однако тут запах был особенный, приятный, но вовсе не театральный, а скорее медицинский, из детства, напомнивший сироп от кашля…

Город, свободный от государства

– …так, значит, у тебя был муж. В то время, как мы были вместе.

– Да нет же! В это время его как раз не было! Он просто потом, уже после тебя, вернулся. Он и познакомил с Ольгой и Сашей. Он вместе с Сашей работал. А что ты думаешь, если я хромая, так у меня и мужа быть не может?

Видимо, они оба так устроены – их общение будет обязательно искрить от трения, ткань разговора морщиться, нити – запутываться в узелки.

– Господи, я вообще не воспринимаю тебя как хромую! – взвивался Вавилов, и это была правда, но болезнь сделала Варю мнительной, и с этим приходилось считаться.

– Странно, что не воспринимаешь, – ухмылялась Варя. – А ведь у меня теперь особенные поклонники. Знаешь, есть такие мужики, которые почему-то на хромоту падки. Ко мне, например, на улице иногда подходят, чего у меня давненько не случалось… пока я ходила бодрячком.

– Этому есть объяснение, Варюша.

– Только не надо о моей неувядающей привлекательности!

– А я и не собираюсь! – парировал Фидель. – Во-первых, в постели никто не хромает. Во-вторых, хромая женщина будет менее разборчива. Вот тебе логика твоих ухажеров – в двух словах. Не советую тебе идти у нее на поводу.

– Ты что, с дуба рухнул?! Думаешь, я могу… с кем попало с улицы?

– Но мы-то с тобой друг для друга тоже были кем попало, если так рассуждать. Люди с улицы. Вспомни! Все неожиданно прекрасное случается между людьми с улицы.

Фидель разомлел от дивного поворота судьбы, в результате которого оказался здесь. Да ведь это и должно было случиться! Ему нужна была достойная собеседница, которая раскритикует его в пух и прах. Надо же на ком-то тренировать риторику. Ведь Федя Вавилов впервые был приглашен на архитектурный форум. Оживить программу своей анархичной метафизикой. «Психосоматика городского ландшафта» – тема доклада. Этот феерический доклад представлял собой выжимку из вавиловской концепции «города, свободного от государства». Название условное. Основная мысль – город нужно проживать. Плыть по его внутренним течениям. Попадать в его истории, знакомиться с людьми, жить в разных домах и в разных районах. Творить, создавать реальность. Возвратить утерянный смысл городского пространства, стать его духом и плотью…

А каким Вавилов видел этот самый «утерянный смысл»? Город – союз людей искусства и ремесла. Мыслителей и шутов. Мастеровых, ученых, архивариусов. Город – место знакомства и рождения. Город – один из главных персонажей нашей личной истории.

– И как само время пора перестать делить на рабочее и свободное, так и город – на спальные районы и деловой центр.

– О, кажется, я помню твои революционные антибуржуазные речи! Ты и чиновников хотел отправить в гетто. Браво! Но теперь другие времена. Ты не боишься попасть в опалу? И по-моему, к архитектурному симпозиуму все это имеет косвенное отношение…

– Видишь ли, форум демократичный. А тенденции, о которых я говорю, – прогрессивные. Передовым архитекторам надо наметить эти тенденции. Поддержать их в подобных начинаниях. Быть может, это мои ультраромантические иллюзии, но лично я не люблю стенать об ушедшей натуре. Если я в чем-то нуждаюсь – и это в прошлом, то я сделаю это прошлое осуществленным будущим.

– Может, ты еще скажешь, что борешься с ветряными мельницами за возвращение бесплатных парковок? – хохотнула Варя.

– Я, позволь заметить, не борец, а идейный вдохновитель.

«Почему мы так мало были вместе?» – внезапно подумал Вавилов. Тогда, встреченные друг другом на улице… Самое интересное, что он познакомился с ней вовсе не потому, что она понравилась, а потому, что казалась противоположностью тех женщин, с которыми он потерпел сокрушительные неудачи. Это был моментальный и тривиальный эксперимент. Конечно, помог нести неподъемные сумки из дешевого супермаркета. Вроде разговорились о детях. А потом тема перетекла к компьютерным проблемам, и Вавилов испугался, потому что не знал, можно ли предлагать помощь – ведь так поступают воры, мошенники, насильники, всякая нечисть… короче, с Варварой его все время тяготило какое-то незаслуженное чувство вины. Но она его выручила – сама попросила. «Потому что ты – сразу видно – безобидный!» Он потом подробно и рьяно объяснял ей, что именно так и выглядят самые жуткие изуверы. Это ее рассмешило. Главное ведь – рассмешить. Но Варвара и сама была непотопляемо веселой. Азартной спорщицей. Но могла быть обиженно молчаливой – правда, недолго. Наверное, это Вавилов все испортил. И очень быстро. Хотя у него была жирная уважительная причина – Варина мамаша. Которая филигранно разрушала жизнь своей единственной дочери.

Жизнь? Нет, пожалуй, здесь Вавилов погорячился. Ведь он всего лишь на короткое время стал маленькой частью этой самой жизни. А теперь мамаша в Царствии Небесном, но значит ли это, что Варвара открыта всем любовным ветрам… К сожалению, донор, разрывая связь со своим вампиром, стремится лишь к новому деспоту. В противном случае это уникум. И что толку в это углубляться – ведь Фидель не свататься пришел. Это дежавю произошло по странной прихоти его пьяных друзей…

– Как сказал один основоположник психогеографии, «каждый колеблется между эмоционально живым прошлым и уже мертвым будущим». Я бы даже сказал – постоянно умирающим! Вот мы с тобой – образец такого будущего друг для друга. Но, к счастью, мы не стали эмоционально живым прошлым и поэтому не представляем друг для друга опасности. Мы можем строить планы…

«Что я несу!» – запоздало одергивал себя Вавилов, увязая в дурацком положении. Ведь Варвара не поверила в его объяснение того, почему он оказался в новогоднюю ночь у нее. Правда показалась ей бездарным вымыслом. Она насторожилась, и их беседа была пропитана ее недоверием. А после этих «планов» она тем паче не поверит в правду. Хотя Оленьку она знает. Откуда-то.

– Ты ведь жила не здесь. Переехала?

Вавилов хотел понять зачем. Ему были интересны мотивы человеческих перемещений. Но все было элементарно: здесь квартира матери. А та, в которой они познакомились, была съемной. Она была куда уютней! Большая кухня, обшитая деревом, плетеный абажур над круглым столом… Они с Варей раскладывали диванчик прямо на этой кухне, а Варин сын спал в комнате. Он, семи-восьмилетний, как-то сложно засыпал, и Фидель даже помнил, что они с Варей читали ему «Ветер в ивах» по ролям. Дверь, ведущая на кухню, открывалась, как в купе. Когда в квартире оставалась Варина мамаша, она в семь утра с демонстративным грохотом откатывала дверь, чтобы дать понять, что ей необходимо принимать лекарства, а перед их приемом она обязана по указанию доктора съесть овсянку, которую, конечно же, тут же начинала варить. Кстати, и ребенку требуется завтрак не позже семи утра – в субботу! – и собирается ли его готовить нерадивая мамаша, которая водит в дом кого попало… Все это слышалось в издаваемых старой мегерой звуках – дверном и кастрюльном грохоте, шаркающих тапках, сморкании, раздраженном сухом кашле. Самое удивительное, что Варвара преспокойно могла спать под эту зловещую канонаду – чего и Феденьке желала! «Не обращай внимания, она побесится и уйдет восвояси», – на голубом глазу уверяла она милого друга. Вавилов, маявшийся чутким сном алкоголика, был в ужасе.

Могла ли эта идиллия продлиться долго… Ведь в Федины берложки Варя ни ногой – сын-то был маленький еще и только-только начал ходить в школу.

– Надо же… Оля! Удружила. Прислала тебя. Зачем? Хотя бы спросила сначала, являюсь ли я для тебя эмоционально живым прошлым.

Обиделась.

– Опять цепляешься к словам. – Федя вернулся с балкона, выкурив очередную сигарету. – Слушай, а ведь Олина квартира, похоже, выходит вовсе не на эту сторону. – Знаешь, я здесь не был лет пятнадцать. Это дом напротив… он запутанный, с характером. Модерн с признаками неоготики. Но внутренности квартиры слишком изменились. Я только сейчас узнал, что у них есть черный ход. Люблю эту гуманную подлинность! Второй выход – это тебе не стены ломать, его не прорубишь, не новодел какой-нибудь. Это из тех времен, когда было хоть какое-то уважение к душе человеческой. А душе необходимо два входа-выхода. Всякой твари по паре, ясно?

Варвара наконец удобно угнездилась в кресле, уложив больную ногу, и с этого момента была готова ко всему сказанному отнестись благосклонно. Как будто даже немного запьянела. Вавилов надеялся, что теперь она разговорится о том, откуда знает Олю, а она – молчок! Сказала только, что это – история давняя и связанная с ее бывшим мужем, в которого Федя… не то чтобы не верил. Просто слишком мало исходных данных. Разошлись, сошлись… – значит, потом наверняка опять сходились. И такая деталь, как общие знакомые, семейство Оли и Саши, всплыла бы раньше. Здесь мир оказался слишком тесен и тонок – значит, должно было прорваться. Или Фидель – слишком подозрителен. Друзей-то своих позабыл надолго, за это время могли завертеться такие связи! Но внутренний логический пазл все равно не складывался. И почему Варвара оказалась рядом с ними дом в дом? И почему Оля не знала, куда выходят окна подруги? Что за интрига? К географическим деталям Вавилов относился очень серьезно.

– А ты хоть немного рада, что я помогаю тебе коротать самую страшную ночь для одиноких?

– Рада?! Да ты цинично помешал мне принять рюмочку новогоднего яда и наконец покончить со всем этим дерьмом, – бодро парировала Варя. – На самом деле это ты должен быть мне благодарен – я приняла тебя как изгнанника с чужой вечеринки. Интересно, почему они решили от тебя избавиться?

– Заметь – с твоей помощью!

И только Фидель решил, что праздник наконец разогнался в здоровом кураже, раздался звонок в дверь. Давай я открою!

Вавилов метнулся к двери.

– Кто там?

– Полиция, – услышал он чей-то равнодушный голос.

В глазок он действительно увидел человека в форме.

– Ну и дружки у тебя! – воскликнула Варя. – Масштабно разыгрывают!

– Заметь, они и твои дружки, – успел отбить пас Фидель и без задней мысли отпер дверь.

– Господин полицейский, не притворяйтесь, мы знаем, что вы Дед Мороз.

«Господин» не поддержал фиглярства:

– Мне нужен Вавилов Федор Сергеевич. Это вы?.

– Это я. Тоскливо законопослушный.

Худое остроносое лицо блюстителя порядка нервно заморгало. «Вы знаете Истокова Олега Витальевича?» Вавилов развеселился:

– Звучит почти как «вы знаете Зарокова?». Классика жанра, «Ошибка резидента», люблю-люблю, – Вавилов лихорадочно придумывал, что же выкинуть в ответ на эти проделки. Но то, что он услышал, привело его в шоковое оцепенение, и до него дошло, что на сегодня игры закончены. Час назад Олега нашли мертвым. Почему-то на улице. В ночь бобового короля.

Кровная аннексия, или Острые края возвращенного

– Где ты был все эти дни? Я догадываюсь, но настаивать на правоте не буду.

– Вот как раз сейчас могла бы и настоять! – закашлялся Вавилов от первой утренней сигареты.

– Короче, понятно. Пил.

Фидель промолчал, расплывшись в равнодушной бравирующей гримасе. Орлуша обняла себя, как всегда делала в растерянности и замешательстве. Ее воспитательные чары больше не действовали – так это следовало понимать?

– Вот только не надо… всех этих внутренних приговоров. Да, я сорвался. Умер мой друг. Пускай не самый близкий.

– Да, потому что близких у тебя нет, – успела каркнуть Орлова, но Фидель пропустил это мимо ушей.

– Думал, что куплю бутылочку для медитации, а потом пошло-поехало… Я не мог справиться. Не мог понять. Как он мог умереть?! Такие, как Олежка, не умирают! Разве что позже всех…

– Не тебе это решать.

– Я и не решаю, я пытаюсь понять причины.

– Ты и на похоронах не был.

– Кать, ты же знаешь…

– Я думала, это твоя обычная блажь, а на деле ты все же человеком окажешься.

– А кто я, по-твоему, – гуманоид?! То, что ты называешь блажью, – мои убеждения. Между прочим, я не только пил. Я сделал доклад на конференции! Что я мог поделать, если это совпало со всем этим кошмаром. Это мое первое большое выступление!

– Я и не знала, что волшебники тоже делают доклады.

– Волшебника каждый может обидеть, – попытался затерто пошутить Фидель.

– Нет, правда, а кто ты, Вавилов? То людям крышу сносишь, а можешь и компьютер починить. Вот есть «муж на час», а ты кто?

– Ну все, понеслась… Может, успокоишься? А то у меня терпение тоньше папирусной бумаги…

Но Орлуша была на удивление спокойна. Ужас, изумление, неверие в реальность происходящего – все эти чувства словно спали под холодной и вязкой тяжестью снеговой шапки. Возможно, это был страх – тот самый страх, о котором ей твердил один неутомимый сосед, старый восьмидесятилетний актер, со страстью исповедовавший астрологическую муть и сопутствующую этому кашу в голове из траволечения и акупунктуры. «Моя великолепная Катенька, вы – Водяная Мышь, ваша основная эмоция – страх. Вы – абсолютный лидер. Но если вы не избавитесь от вашего зашкаливающего внутреннего врага, он будет пронизывать все, что вы создаете. Он будет влиять на каждое ваше слово». Орлуша никогда не отмахивалась от престарелого дамского угодника – из уважения к тому, что прохвост сохраняет тонус в его-то годы. И потому что страх действительно был ее наперсником – этот мелочный монстр-иезуит, который любую новость о теракте на другом полушарии превращал в гибель самых родных и ближних, тех, о ком и язык не поворачивается. Язык-то не поворачивается, но это подлое, влюбленное в страх воображение – как оно изводит и рвет в клочья воительницу Орлушу!

Симпатичный старый болтун попал в болезненную точку. Но если уж этот страх не победила йога, значит, он для чего-то нужен. Ядовитое горючее для сенситивной природы, которая видит подводные течения и предупреждает о крадущемся зле.

Жить в городе, легко перешагивая через его границы и условности, засыпая ночью на своих крыльях… Катя Орлова считала эти сказки опасными. Потому что город – это иллюзия. В том виде, в котором преподносит его Фидель. На самом же деле мегаполис – это порождение Запада. Запад отбирает, высасывает из человека его мастерство, его силы, его идеи. А Восток, напротив, питает. Но самое удивительное, что Федька Вавилов абсолютно уверен, что вдохновлялся для своих теорий у нее, у Орлуши. Она – так уж вышло! – по жизни для него очиститель мозгов ментальной клизмой из битого стекла. Йогу как восточную секту Вавилов отвергает, но Орлуша придумала для него индивидуальный курс. Психотерапия на грани фола. Словом, Катя верила только в то, что работает. В Федины сказки о наших тенях-слепках, гуляющих по городу, которые мы должны вернуть себе обратно, как Золушка – башмачок, Катя не верила.

Но был с ней один эпизод, невыразимый по накалу освобождения от того, что обычно называется «нести свой крест». Катя приехала в родной город, и было ей там муторно, как на железном холодном стуле в зале ожидания. Родители к тому же сделали ремонт в квартире, и теперь там не было Орлушиной комнаты, теперь это было жилье для двоих. Она старалась не придавать этому преувеличенно болезненного значения, которое придавала в ту пору всему происходящему с ней. В конце концов, она давно не живет здесь, а матери с отцом давно пора обустроить себе комфортный скворечник – как еще назвать эту малометражку… И все же – как могло получиться, что в этом доме совсем не осталось Катиного следа? Или, как там говорит Фидель, слепка… Разве примитивное материальное преображение пространства может настолько влиять на тонкую энергию? Всегда ли из обновленных стен уходят призраки?

Иррациональные притязания внутреннего ребенка не давали покоя, и могла разразиться буря, Катя Орлова в нежном возрасте была неуправляемой, и внутренний ребенок, конечно, это помнил и вобрал в себя все разрушительное. И тогда первый и единственный раз в жизни Орлуша последовала вавиловским бредням. Она пошла в дом, который давно не вспоминала. Отодрать свой слепок и бросить его в костер. А что с ним еще делать прикажете?

В этой трехэтажной развалюхе жил первый мужчина, с которым Катя связалась в шестнадцать лет. Это был уволенный с местного радио за пьянство и непотребное поведение ведущий, который нахамил какой-то чиновной шишке и в отместку был заклеймен педофилом. Изощренная – и даже опережающая свое время! – месть бунтарю с едким мужским обаянием. Никто теперь не скажет, пользовал ли бунтарь других лолиток, кроме Кати, но все равно получается, что не было дыма без огня… Слухи, как водится, поползли. Хотя, повзрослев и проанализировав некоторые моменты той истории, Орлуша сделала вывод, что этот вечно похмельный баритон просто лениво дразнил людскую молву. Дескать, зачем же терпеть злые наветы понапрасну?! Раз уж назвали груздем – кряхтя, полезу в кузов. А Кате просто было интересно разглядывать настоящего матерого мужчину вблизи. В увеличительное стекло жадного созревания. Занятия любовью приносили ей наслаждение познанием, а еще больше – просвещением девственных подруг. Чувствовать себя опытной, смакуя подробности, – вот это кайф! В остальном же… «матерый» не утруждал себя нежностями, его секс был скорее осторожным вегетарианским совокуплением, говорил и угощал скупо, вместе никуда, конечно, не ходили, на ночь Катя мягко выпроваживалась домой. По дороге ее воображение дорисовывало судороги удовольствий и все, что надо, и домой она возвращалась совершенно убежденной в своем сказочном счастье. В шестнадцать лет и из меньшего раздуешь поэму! Тем более когда мечтаешь убежать от родителей и зажить по-своему.

Поэтому когда в дверь к баритону начала с криками барабанить жена – вроде бывшая, но кто ее знает! – Катя подумала, что ее обманули, и жизнь рухнула. Ведь в грезах своих она уже летела вместе с любимым в Америку, и там они открывали лавочку театрального реквизита на Бродвее. Ей казалась эта сказка вершиной карьеры. Она ходила в оформительский кружок, демонстрируя способности, пока не стала трудным подростком. Любовь вернула ее к мирным созидательным занятиям. А баритон спьяну бредил Нью-Йорком. Почему-то. Катя ведь не знала, что он потом ничего не помнил.

И вдруг какая-то жена… Кричит: «Открой, извращенец проклятый!» Да еще с участковым, который истошно уверяет, что квартира полна несовершеннолетними девочками. Баритон, уже готовый, меланхолично открывает: «Ну чё тебе?!» Катя поначалу прячется на балконе, а потом решает явить лик правосудию. Зачем прятаться, если все честно? Она кричит, что они любят друг друга и что любимый никакой не извращенец. Это была речь не девочки, но правозащитницы. «Ёкорный бабай…» – гаснет в покорной трехэтажной руладе баритон. Усатый одышливый участковый поднимает было любопытствующий глаз, но проза жизни берет свое, и он увещевает одичавшую супругу: мол, ну что же вы, гражданочка, разволновались. Тут все по обоюдному согласию, и с кем не бывает! Состава преступления не видно. Успокойтесь, попейте водички. «Слушай, Андрей Геннадьич, заколебали эти бабы… принеси маленькую, а?» – хриплым шепотом в коридоре просил баритон. – «Да погоди ты! – возмущался участковый. – Дай ты супруге-то хоть чего-нибудь, а то ведь она в суд подаст». «Так у меня щас нет, я завтра перехвачу…» – «Ну, блин горелый…»

Так постыдно оборвалась Катина увертюра к личной жизни. Но если бы только постыдно! С той поры у нее начались приступы эпилепсии. А родители, прознавшие об этой истории и получившие юное чадо, приобретшее тяжкий недуг после связи со стареющим алкашом, навсегда изменили свое отношение к дочери. Она получила клеймо полной неспособности к адекватным действиям. Ее посадили под домашний арест. И все это поддержал старший брат. Любящая семья всерьез взялась исправлять кривой росток.

На память о тех временах Орлуша оставила некоторые варварские подростковые привычки. Мягкий торт она до сих пор задумчиво ела большой ложкой и в тот день, когда надо быть мыть голову, ходила лохматая и нечесаная – ей вообще было жалко того времени, которое приходится тратить на облагораживание собственной внешности, которая никогда не устроит мыслящего человека. Чем ей нравился баритон – он ее в этом понимал. И теперь она увидела его мертвым.

Именно тот день, когда Орлуша решилась пройти по старым адресам, совпал с его похоронами… Она в оцепенении прогоняла неуместную мысль о том, что впервые за много лет ей вздумалось прогуляться здесь утром, чтобы дотронуться до той мажорной дымки, которая всегда сопровождала ее в непоседливом детстве. И вот, дотронулась… до смерти. Почему же он умер именно теперь, когда она решилась посмотреть на него? И кто он… Объект давней любви, которую размыли волны мещанской обыденности? Почему его, неестественно пожелтевшего, одели в пиджак, который он никогда не носил, печально новый, нетронутый, что еще больше подчеркивало пропасть между ней и им, вроде как совершенно чужим человеком. Он-то не страдал, как истеричный подросток, он, конечно, сразу все забыл, распив пол-литру. А она – случайно! – пришла проводить его в последний путь. Что за знаки судьбы? И кажется, та самая костистая жена в черном, постаревшая и смиренная, пришла к своему «извращенцу»… Сейчас у нее отрастут маленькие свинячьи ножки и кровавая дыра вместо лица, как на картинах Босха. Защитная реакция – Катя уходила в фантазии. А потом гроб понесли вниз по старой, истоптанной лестнице аварийного домишки, и Кате казалось, что городские власти наконец-то дождались смерти последнего жильца, чтобы без затрат на переселение снести развалюху. Смерть человека всегда кому-то выгодна. Всегда.

На обратном пути Орлуша тонула во вселенской безадресной жалости к мировой душе, частички которой прощаются с бренным телом, а затем «печальный желтый ангел» летит в небо, нежно обнимая эти грустно оборвавшиеся жизни. И утешает, что следующая получится лучше, словно мастер – юное подмастерье. Ей хотелось выплеснуть горькое недоумение Фиделю, который не предупредил, что возвращать себе себя очень больно. Его завлекательная болтовня про энергетические слепки вовсе не безобидная. Его архитектурное шарлатанство, так развлекающее во время прогулок, имеет опасные последствия. В этом Катя Орлова вскоре убедилась.

Она скоропостижно уехала обратно в свои столичные приключения. Испугалась, что круг в родных пенатах замкнулся – в родительском доме уже нет места, а город умертвил первого мужчину. «Все свои слепки я точно отсюда забрала», – усмехнулась Орлуша по дороге на вокзал, и почему-то ей представлялась гора глиняных черепков, которые она сложила в огромный тюк и тащит, как бурлак. Но вскоре обо всем этом забыла – прямо в поезде она познакомилась с симпатичным мастером по нидра-йоге, который так и не научил ее божественному расслаблению. Но Катя, практически не видя этого шамана при свете, родила от него дочь. Ей казалось, что они очень сблизились духовно, но, как и следовало ожидать, йог отвалил в паломничество по Индии и так из него и не вернулся. Орлуша пыталась привлечь внимание к его судьбе, но, узнав о ее беременности, люди прятали снисходительную улыбку. Никто не желал его искать. «А ведь в Индии порой бесследно исчезают люди!» – пыталась она воззвать к общественности. Но в ее ближайшем окружении йогой никто не увлекался, в лучшем случае считали это блажью, а уж сбежавшего от обрюхаченной им девушки и вовсе считали неудачным анекдотом. Так Екатерина Орлова стала матерью-одиночкой. Нет, точнее, просто одиночкой. Потому что ребенка у нее отобрали.

Надо заметить, что первое время ответственность за все случившееся Орлуша возлагала на своего старинного друга Федора Вавилова и его персональную психогеографию. Разумеется, никому об этом не говоря. Это было сродни острому молчаливому помешательству. Но нужно было оправдать случившееся для себя так, чтобы не было мучительно больно. Чтобы не сходить с ума. Вписать в драму инородное полумистическое тело-причину, и на него свалить всю вину. А впрочем, в накатывающие часы отчаяния Екатерина Орлова винила в своем одиночестве только себя, а не своих родственников, которые отобрали у нее Марусю. Ведь мама и старший брат Кати хотели всего лишь спасти ее дочь. Спасти от будничных срывов в пропасть, которые были неотъемлемой частью жизни ее мятежной матери. Если хотя бы вспомнить про эпилепсию… да, болезнь ушла в ремиссию, но ведь изредка случались приступы. А что, если приступ случится с Катей, когда она с грудным ребенком на руках? Что, если Катя уронит младенца головкой на острый угол? Может произойти что угодно. Орлуша, при всем ее бунтарстве, была очень внушаема и мнительна. И не присуще ли это свойство всем бунтарям?