Береговая стража

Об амурах с Анютой она, разумеется, знала. Ну так Анюта – замужняя, да и откупщик – при ней, под венец Румянцева эта дансерка не потащит. А у Федьки, как подозревала береговая стража, именно венчанье было на уме – и она прикармливала, задабривала, улещала Саньку, как будто новые чулки могли затмить ее рябое личико.

Вообще в береговой страже страсти кипели изрядные. Федькина подружка Малаша положила глаз на Ваську-Беса, а сам Васька хотел попасть в любовники к немолодой фигурантке Наталье, которая тоже ранее была дансеркой. Наталья имела тетку, написавшую на нее завещание, и много там чего поминалось. И домик в Коломне, и разные имущества. Но Наталья приблизила к себе лентяя Петрушку – почему, никто не знал. Петрушка ради нее оставил Анисью, а та с горя сошлась с Семеном-питухом. Если укараулить тот миг, когда Семен получает за свои балетмейстерские приработки вознаграждение, и ловко отнять деньги, то с ним жить еще можно…

Отношения между береговой стражей и дансерами были именно такие, как положено: одни смотрели сверху вниз, другие злословили и даже строили мелкие пакости.

Имелась еще балетная молодежь, которая выпускалась из школы в фигуранты, но за год-другой начальство, присмотревшись, определялось в намерениях. Эту молодежь береговая стража своей до поры не считала. И впрямь – выпустится девчонка сопливая, через полгода глядь – а она уже утром на занятия в своем экипаже приезжает. И платьев у нее дюжина, и дорогие перстеньки завелись, и квартиру ей любовник снял чуть ли не на Невском. И хотя формально она еще в фигурантках, считать ее своей нелепо.

Или вот выпустился Ванюша Вальберх – как раз через год после Саньки. И тут же – в дансеры, и годовой оклад ему в шестьсот рублей положен! Дня в береговой страже не постоял. Пляшет, правда, отменно – не хуже самого господина Лепика, который еще прохлаждается в уборной – его выход в роли Геркулеса не скоро.

Первое действие началось с всеобщих пантомимических рыданий. Посреди городской площади лежал на смертном одре фессалийский царь Адмет – в кои-то веки вторую по значимости партию дали русскому, Александру Грекову. И весь Адметов добрый народ молил богов спасти ему жизнь. Явилась наконец царица Альцеста – госпожа Бонафини, окруженная подругами – двумя главными, Глафирой Степановой и Марией Грековой, и четырьмя второстепенными, одна из них – Федька. И первый акт, знакомый с детства, понесся, полетел!

Изобразив с товарищами скорбь злоедучую, Санька отступил за кулисы на левую, если смотреть из зала, «мужскую» половину, где на скамье уже лежали приготовленные наряды адских призраков, чтобы сразу накинуть поверх рабских: наглухо застегиваемые на спине коричневые кафтаны ниже колена с нарисованной на пузе страшной оскаленной рожей в языках пламени, маски с такой же рожей и палки с пучками рыжих и красных лент, изображающие факелы адского пламени; ежели правильно махать, то выходит похоже.

В это время главный жрец руками изобразил повеление оракула: Адмет будет спасен, если кто-то отдаст за него свою жизнь. Жрец пошел предлагать самопожертвование всем, кто на тот миг обретался на сцене, и все шарахались, но шарахались красиво и возвышенно, и даже в бегство пускались весьма грациозно. Санька с товарищами, дождавшись своей музыки, за спиной у жреца прыжками и потрясанием рук показывал, какой ужас ожидает человека, согласившегося заместить Адмета.

Скрипки заиграли выход госпожи Бонафини, которая одна не испугалась ленточных факелов и показала полную готовность умереть вместо супруга. При последних звуках она склонилась над одром Адмета, призраки склонились к ее ногам, образовалась выразительная группа и пребывала в неподвижности, покуда не сошлись полотнища занавеса. Первый акт завершился.

Сейчас следовало бежать в уборную и хоть зубами – да отодрать от пола танцевальные туфли. Но не удалось – коридорчик, ведущий к лестнице, загородил собой театральный надзиратель Вебер. Да если бы стоял! Он быстро шел к сцене, а голос его раздавался, как гром небесный.

– Где этот сукин сын Румянцев?! Я шею ему сверну! – рычал надзиратель. – Он у меня с голоду сдохнет!

Санька ужаснулся – за пляску в одних чулках могут наложить взыскание и в половину невеликого жалования, но сперва будет пара изрядных оплеух от Вебера, здоровенного дядьки. Нужно продержаться до начала второго акта. На сцену он драться не побежит. И Санька бесшумно кинулся в глубь сцены, за расписанный задник. Там при нужде можно было спрятать драгунский полк вместе с лошадьми.

Казалось бы, Большой Каменный театр открыт совсем недавно, откуда же взялся весь этот старый хлам? И отчего бы не выбросить половину, а нужное имущество составить в порядке? Но, видимо, порядок театру противопоказан, и все колесницы для античных богов, постаменты, колонны для храмов и висячих садов, беседки и царские ложа с балдахинами, лодки на колесиках и фальшивые пальмы в кадках громоздились как попало, и пробраться между ними мог разве что ангел бесплотный.

Догадываясь, что сейчас тут появится надзиратель и начнет гнусным голосом вызывать сукина сына на расправу, Санька поднырнул под позолоченные оглобли колесницы, протиснулся меж колонн, ударился лбом об угол постамента со статуей Меркурия и, шарахнувшись, завалился меж какими-то деревянными раскрашенными стенками. Он рассудил за лучшее там и остаться, а не мыкаться в потемках, пока на голову не свалится какая-нибудь гипсовая харя весом в пуд.

Главное теперь – при звуках музыки быстро выбраться из западни и оказаться в рядах береговой стражи. А потом… потом будет видно…

Но не музыка зазвучала – а милый, любимый, взволнованный голосок Глафиры чуть ли не возле уха.

– Передай ему на словах, пусть едет ко мне, а я сразу после спектакля домой буду. И пусть возьмет с собой вещи по моему списку, а у меня все готово, и тут же вместе уедем. Да скажи, чтобы не медлил! И так я вся извелась…

Был ли ответ – Санька не понял. Может, собеседник кивнул, может, буркнул «ага».

– Погоди! Меня после представления князь Трубецкой видеть хотел. Кто его знает, на что я ему понадобилась. Может, в домашний концерт позовет. Я зайду к нему в ложу и тогда уж домой поеду, так и передай, – просила Глафира, а в голосе-то была радость.

И опять незримый собеседник остался для него безмолвным.

Саньку взяло любопытство. Глафира назначали свидание у себя дома! Но кому, кому? Кто счастливец?

Рискуя произвести обвал, он протиснулся далее меж расписными стенками (это, сдается, была хижина из балета «Прибежище Добродетели») и увидел-таки Глафиру. Она стояла у фальшивого розового куста, глядела так, как смотрят, провожая взором уходящего. Санька вытянул шею – и от удивления разинул рот.

Он успел увидеть мужчину, наряженного так же, как он сам, адским призраком, и с такой же маской на голове.

Стало быть, посредник меж Глафирой и ее любовником служит в береговой страже? Вот это новость!

Раньше Санька никогда не видел, чтобы первая дансерка снисходила до кого-то из мужчин береговой стражи. К девицам была благосклонна, а мужчины для нее словно вовсе не существовали. Оказывается, кто-то знал ее тайну!

Решение было принято мгновенно – как только завершится спектакль, птицей лететь в уборную и прямо в танцевальном костюме, сунув ноги в валенки и накинув на плечи шубу, мчаться к Глафириному дому – караулить! Пропади все пропадом – нужно узнать, кто состоит в любовниках у недотроги! Узнать хоть, к кому ревновать!..

Лицо запылало – Санька прижал ладони к щекам, но ощутил матерчатые сглаженные черты жуткой маски. Сердце колотилось, как после быстрой пляски фавнов с прыжками на итальянский лад, когда ноги в воздухе резко сгибаются и мгновение висишь, словно в гран-плие на первой позиции.

Пока Глафира была неземным ангелом – с Саньки довольно было бессловесного обожания. Но правы театральные сплетники – любовник есть! И это – рана, горящая рана в сердце! Что погасит огонь?

В голове у Саньки каруселью понеслись картины: он зовет соперника к полю, он пронзает соперничью грудь шпагой, он признается Глафире в любви, и она, изумленная, не может устоять! Отчаянная фантасмагория окутала его, словно коконом, и в ней пребывая, Санька танцевал, кланялся, кидался за расписной задник, проскакивал между полотнищами, взлетал по лестнице, оттолкнул Бориску Надеждина, вручившего ему уже отцепленные от пола туфли, и сам не понял, как обулся.

Балет продолжался – вот уж и Геркулес оказался в аду, чтобы вызволить жену лучшего друга посредством стремительных пируэтов, вот уж и призраков он разогнал, и адского царя Плутона устрашил, и, выведя Альцесту, пустился с ней плясать победительную чакону. И, исполнив пляску воинов Адмета в последнем акте, Санька понесся наверх – и даже не переодевался, времени не было, и совал ноги в чьи-то валяные сапоги, чудом оказалось, что собственные, и хватая шубу, сбил с ног толстого надзирателя Вебера – и сам того не заметил.

Метелица ударила в лицо, снегом вмиг залепило глаза. Он побежал наугад, поскользнулся, удержался. Глафирин дом был недалеко от театра, а у фигуранта Румянцева, как язвила береговая стража, ноги длинные и голова легкая – чего ж не бегать быстрее породистого рысака?

Он остановился у крыльца, поднял голову – в квартире Глафиры горело одно окошко. Там, надо думать, хозяйничала ее горничная. Никаких любовников поблизости не было – то есть не было саней, в которых проклятый риваль мог бы прикатить. А ведь ему велено быть сразу после представления… да еще с какими-то вещами по списку…

Румянцев отошел на такое расстояние, чтобы видеть крыльцо и при нужде достичь его в три прыжка. Он стал прохаживаться, еще не зная, как себя вести, когда подъедет Глафира на извозчичьих санках или любовник (тут воображение представило прямо-таки царскую карету). Если сперва явится Глафира – бежать к ней с вопросами нелепо, она просто откажется отвечать. А если любовник…

Румянцев был не драчлив. Переломанный нос – следствие чуть ли не детской потасовки, двенадцатилетние парнишки мерились силой в неподходящем месте, в зале для репетиций, упали, покатились, налетели на дверной косяк. А после того вроде не было никаких стычек. И оружием он не владел, разве что малой шпагой и рапирой – в пределах, необходимых артисту, чтобы создать видимость смертного боя.

Так что же делать с любовником? Или ничего не делать? Лишь убедиться в его существовании? Как все нелепо и несуразно…

Допустим, сейчас подкатит экипаж и оттуда выскочит молодой красавец гвардеец, накинутая на плечи епанча вскинется, заплещет на ветру, и он исчезнет в отворившейся двери, как черный крылатый демон. Его там ждут, для него натоплена в спаленке печь и накрыт стол. И постель убрана…

– Все, все, с этим покончено, – вслух сказал Санька, имея в виду свою бессловесную любовь. Увидеть гвардейца, или кто он там, увидеть – и вырвать из сердца эту отраву! Глафира – такая же, как все, как Анюта, и точно так же, ложась в постель, медленно стягивает с белых ног чулочки, улыбаясь зазывно… ничем не лучше, ничем!.. поди, и деньги от любовника берет… как Анюта у своего откупщика…

Много всякой гадости пришло на ум, пока Санька болтался взад-вперед, ожидая смертельного удара прямо в душу. Но не подкатили санки, не подъехал экипаж, окна в Глафирином доме гасли – жильцы укладывались спать. Пришли пешком припозднившиеся соседи – и все…

Часы у Румянцева были, Анюта подарила, но в театр он их не брал, не выхвалялся, как купчихин Сенька. Стянут – и глазом не моргнут, да еще хором поклянутся, что никаких таких часов не видали. Не брать же их с собой на сцену. Сенька может и дорогую табакерку на видном месте оставить – не тронут. Потому что у купчихи в лавках служат крепкие молодцы – и она, не докапываясь до правды, пошлет их сделать палочное или кулачное вразумление тому, с кем на тот час ненаглядный Сенюшка в ссоре. А за Румянцева никто не вступится – он, поди, приколоченные к полу туфли проглотил и утерся…

А были бы при себе часы – можно было бы понять, сколько времени Санька топчет валенками снег. Полчаса, час? Может, и вовсе скоро утро? Да нет – Глафирина девка еще не ложилась, вон, свечка одинокая оконное стекло освещает.

Холода он не ощущал – ходил довольно быстро. Наконец голову посетила мудрая мысль – у Глафиры и ее любовника изменились планы. Что-то она говорила о вещах по списку – может, куда-то собралась ехать? Так он прибыл с вещами к театру, оттуда ее и забрал… темное дело…

Покараулив еще немного, Санька дождался того, что горничная погасила свечку. Она уж точно знала о затеях хозяйки! Коли легла спать – значит, хозяйку уже не ждет!

Румянцев вздохнул и побрел обратно в театр, предчувствуя неприятности.

Ему повезло – сторож у черного входа отлучился, удалось проскочить и бесшумно подняться в уборную. Там уже никого не осталось – береговая стража разошлась, но незримо присутствовала, и потому Санька внимательно, насколько это возможно впотьмах, исследовал свое платье – не подсунули ли сволочи в карман какой дряни, не зашпилили ли изнутри рукава фрака, а то еще пошла мода смачивать рукава сорочки и завязывать их прочнейшим узлом.

Убедившись, что на сегодня собратья ограничились приколоченными туфлями, Санька стал снимать театральный наряд. Туфли с дырявой подошвой, кстати, исчезли – и если они выброшены в сугроб неподалеку от театра, то за них придется держать ответ…

Повесив костюм, Санька вспомнил про маску. Когда он ее сорвал, куда подевал – вспомнить не удавалось. Если рассуждать логически – то вбежав в уборную, в краткий миг между запихиваньем ног в валенки и накидываньем шубы на плечи. Движения, которым была схвачена шапка, Санька тоже не помнил. Маску, видимо, отбросил, а драгоценные товарищи подобрали. Ох, еще с ней будет катавасия… туфли-то приобрести нетрудно, а маску придется заказывать мастеру, коли пропала безвозвратно…

Он присел на топчан и задумался – надобно ли вообще уходить? В доме, где он квартировал с матерью и младшим братом, все двери, поди, заперты. В уборной тепло, да истопник оставил у печки охапку дров, чтобы за ночь подсохли. Правда, хочется есть, ну, так это не беда. Танцовщику поголодать полезно.

Он заснул, видел всякие ужасы и страсти, проснулся с бьющимся сердцем, ощутил неимоверный голод. Время было непонятное. Санька осознал свою ошибку – следовало, собравшись с духом, идти домой, а не заваливаться на топчан. Теперь на пустой желудок придется утром заниматься. Внизу у сторожа наверняка есть провиант, а уж большой медный круглый сбитенник – несомненно, он всем известен. Из его изогнутого носика можно хоть налить кипятка в кружку, добавить меду – вот уже и вкусно, горячо и сладко. Но сторож наверняка спит – на таком же куцем топчанчике. Можно сбегать за сбитнем на Сенную – там задолго до рассвета начинается суета. И пирог там же купить…

Санька сунул ноги в валенки и подошел к невеликому окошку. Оттуда был виден крутой изгиб Екатерининской канавы. И – ни души…

Кой час, люди добрые? Он еще помаялся на топчане, сон не шел, душа была в смутном и очень неприятном состоянии – будто кусочек в ней закоченел и умер, теперь его нужно бережно отделить и выкинуть, а не получается. Не то чтобы боль, не то чтобы до слез, до крика – а тошно…

Видимо, и от безнадежной любви можно устать – раз и навсегда. Ну, есть у Глафиры любовник, как же без этого… Ну и раньше-то не было особой надежды… А теперь придется, встречая в театре, проскакивать мимо, потому что смотреть на нее – как ножом по сердцу…

Вдруг Саньку осенило – никакого сбитня на Сенной, а нужно бежать домой, потому что мать наверняка беспокоится. Две ночи подряд пропадать – это уж многовато.

Про Анюту он ей рассказал, она не одобрила, но как-то стерпела. Но Анюта осторожна, и мать это понимает. Сейчас она, скорее всего, не спит, волнуется. Значит, домой, в жаркую комнатку, на перину.

Пока он размышлял, и впрямь началось утро. А началось оно с того, что в театральный двор привезли два воза дров. Сторож отпирал ворота, возчики заводили лошадей, ставили удобным образом сани, подошли предупрежденные с вечера истопники.

Темное утро и распахнутые ворота, мелькающие силуэты неуклюжих людей в тулупах, мечущий желтые пятна фонарь – можно проскользнуть незаметно и торопливой походкой устремиться прочь, моля Бога, чтобы скорее эта безумная и бестолковая ночь кончилась.

Глава вторая

Надежда – странное создание. Померев вечером и упокоившись в чугунном гробу ночью, утром она, как ни в чем не бывало, щебечет и крылышками бьет.

И впрямь – женщина, имеющая одного любовника, может в скором будущем завести другого. Старый мудрый скрипач Гриша Поморский, собаку съевший на театральных интригах, однажды выразился так:

– Счастье театральной девке, когда во всю жизнь ограничится одним мужчиной. Коли появится второй – недалек день, когда появится и сто второй. Вот разве что она совсем уж ни рыба ни мясо…

Если Глафира способна заводить любовников, то может дойти очередь и до Румянцева. И точно дойдет! Именно тогда, когда прежнего огня в его душе уже нет, а есть уязвленное самолюбие, которому одно лекарство – торжество победы. С женщиной, имеющей любовников, церемонии не надобны, пылких и страстных взоров через всю сцену она не понимает, к ней нужно прийти и взять ее, как ту же Анюту, – это она понимает…

Сочинив в голове целую картину такого бесцеремонного и даже бессловесного взятия (при этом – наворачивая ячневую кашу с постным маслом), Санька дал матери слово, что на сей раз явится домой в приличное время, переменил сорочку с чулками и поспешил в театр.

Но не сбылось. Да и не могло сбыться. Сгорела надежда ясным пламенем возле той лестницы, что ведет к коридору, куда выходят двери мужских уборных. Румянцев уже на ходу распахнул шубу и прикидывал, успевает ли к началу занятий, когда пришлось остановиться.

– Саня! – окликнула его Федька, выходя из темного уголка под лестницей.

– Бонжур, – отвечал Санька, полагая, что этой любезности довольно. Однако она заступила путь. Это уж совершенно некстати – Федька с ее любовными изъяснениями. Нет, вслух она о страсти нежной не толковала, но взгляды, но это заметное стремление встать поближе, прикоснуться хоть к рукаву… противно, черт бы ее побрал…

На сцене, в нарядном коротком платье, открывавшем ногу на пол-аршина, да еще набеленная толстым слоем и нарумяненная, Федька могла понравиться не только простаку в партере. Сейчас же, умытая, с убранными в косу волосами, кутаясь в старую шубку, она была непривлекательна – и Санька боялся, что даст ей это понять чересчур откровенно.

– Саня, ты где вчера маску оставил? – спросила Федька.

– Какую маску?

– Танцевальную…..

Санька задумался. Была ли на нем маска, когда он ворвался в уборную? Как оно получилось? Влетел, кинулся к стоявшим у печки валенкам… Где то движение, которым снимают маску, где?

– Не знаю, – сказал он. – Ей-богу, не знаю. Что ты ко мне пристала с этой маской?

– А где ты был после представления?

– Какого черта ты меня допрашиваешь? Поднялся в уборную, потом пошел домой. Тебе довольно?

– Тебя не было дома, ты пришел заполночь?

– А ты почем знаешь?

Федька смотрела на него с каким-то загадочным недоверием.

– Пусти-ка, – попросил Санька. Впереди было объяснение с товарищами, с надзирателем, а тут еще эта обожательница.

– Саня, ты и впрямь не знаешь, где маска?

– Да на что она тебе?

Федька опустила голову. Менее всего беспокоясь о ее странной блажи, Санька отодвинул девицу и проскочил мимо нее на лестницу. Но сбежать не удалось – Федька, не менее ловкая, чем он, ухватила его за подол шубы.

– Стой, дурак! – приказала она. – У нас беда стряслась.

– Что за беда?

– Стой, говорю. С Глафирой – беда.

– С кем?! Да что ты молчишь?! Говори внятно!

– Саня, ее больше нет.

– Как – нет? Где – нет? Так он…

Санька чуть было не выпалил: так он, проклятый риваль, увез ее прямо из театра, не заезжая к ней домой? Но удержался.

– Ты знаешь, кто он? – быстро спросила Федька. – Коли знаешь – беги в дирекцию, говори! Там сейчас полицейские сыщики сидят, всех по очереди вызывают! Да беги же! Все расскажешь и оправдаешься!

И ее рябое лицо преобразила радостная улыбка.

– Погоди, погоди… – до Саньки стало доходить, что они с Федькой имеют в виду не одно и то же. – В чем мне оправдываться – я же ее не увозил! Или…

– Саня…

– Что – Саня?

– Ее больше нет. Ее утром мертвую подняли.

– Что ты врешь!

– Ей-богу! За расписным задником, знаешь, где колесница Аполлона. Ее шнурком удавили. А рядом твоя маска валялась.

Этого было слишком много для быстрого понимания.

– Плотники пришли глуар чинить, там золоченое крыло отвалилось, и на нее наткнулись.

– Какой Аполлон, какой глуар?.. – бормотал Санька.

– Я тебя нарочно ждала – перехватить. Они там, в дирекции, думают – это ты…

– Я? Что – я?..

– Ну, ты… все же знают…

– Я ее не увозил, – сказал Санька. Некий умозрительный человек, (а, может, ангел-хранитель) засел в голове и твердил: Глафиру увезли, оттого дирекция послала за полицейскими, слыханное ли дело – похитить первую дансерку… А все дурное этот ангел отметал в сторону белым крылом – или же умозрительный человек отмахивался, как от осы… то-то радости было, когда на театральном чердаке отыскали осенью осиное гнездо…

– Санька, ты что, не разумеешь?

– Нет… да…

Глафира не могла умереть. Ведь столько было наобещано Санькиными страстными мечтами! Все могло перемениться – с любовником поссорилась, на обожателя обратила внимание, и не век же ему торчать в береговой страже, ему всего двадцать лет, еще немного – и все было бы позволено!

Санька разрыдался, как малое дитя. Он отпихнул Федьку, что кинулась утешать, и выскочил на улицу. Обида заполнила, как вскипающее молоко. За то, что Глафира дважды оставила его, за то, что лишила надежды навеки – и все мечты недействительны…

Саньку обокрали. И он оплакивал кражу с яростью трехлетнего дитяти. Федька выскочила следом, но подойти не решалась. Глафиру она недолюбливала – и из-за Саньки, и потому, что видела – изящная дансерка навела на всех какой-то морок, и ей прощают танцевальные оплошности из-за непобедимого обаяния; Федька же, недавно сделавшая в зале при свидетелях безупречный пируэт «алескон» в два оборота, никому не нужна – нет в ней обаяния, лишь одна рябая рожа. И вот сейчас на душе понемногу воцарялась радость: Санька нуждался в ее помощи! Не в маленьких подарках или повседневной опеке, а в настоящей помощи.

Что Федьке известно про это дело? Она утром прибежала одна из первых и пошла в зал, чтобы до прихода товарок разогреть ноги. Степан Афанасьевич уже растопил печку подсохшими за ночь дровами и принес новую охапку – чтобы сохли потихоньку. Федька поздоровалась и стала в одиночестве потихоньку заниматься, вводить себя в то состояние, когда правильные четкие движения стоп доставляют радость. Степан Афанасьевич пошел разносить дрова по уборным. Вдруг Федька услышала грохот. Она испугалась – не сорвался ли старик с лестницы вместе с дровами. Выскочив, услышала внизу шум. Спустившись на пролет, увидела и разбросанные дрова, и остолбеневшего истопника, и свою подружку Малашу, сидящую на ступеньках и рыдающую.

Уразумев, что произошло, Федька прежде всего забеспокоилась – каково переживет беду влюбленный Санька. Она решила встретить его на подступах к театру и осторожно подготовить к дурному известию, но, к счастью, не успела убежать – ее схватил за руку Васька-Бес, тоже приходивший довольно рано, и спросил о маске.

Васька знал, что Федька влюблена в Румянцева, и дай волю – будет штопать ему чулки. Видел также, как она недавно возилась с Санькиной адской маской, подгоняя ее, и хотел узнать – есть на ней хоть какие-то метки? Она действительно была помечена изнутри двумя буквами: «АР».

– Слава богу! – воскликнул Васька. – Так я и думал! Так бы нас всех трясти принялись, а теперь ясно, кто ее там обронил!

– И что, прямо у тела? – спросила изумленная Федька.

– Возле юбок, Царствие Глафире Небесное. Надо ж таким олухом быть…

– Он ее не убивал! Зачем ему?

– А не знаю! Мало ли что промеж них вышло.

– Ничего промеж них не было!

– Будет врать-то! Допрыгался наш голубчик. Мы-то думали – не с ума ли спрыгнул, смотрел на нее, как бешеный, пропал после представления, костюма не сдал, а он, вишь, Глафиру выслеживать побежал.

Тут Федька возразить не могла – про Санькин побег из театра в танцевальном костюме она не знала.

Потом прибежали из дирекции. Отвели ее в комнату, где сидели два полицейских сыщика, и она поклялась, что в последний раз видела Глафиру после представления, когда публика уже разошлась. Дансерка навестила кого-то из зрителей в ложе и шла в свою уборную. Федька же задержалась на сцене – искала потерянный во время танца кусок цветочной гирлянды с юбки, кто-то его отпихнул ногой, чтобы не помять, и куда он улетел – неведомо, а наряд сдавать костюмерам, и он должен быть цел.

– Стало быть, четверть часа спустя после окончания она была жива? – уточнил полицейский чин. – А как она шла в уборную?

– Она была в ложе на мужской стороне, – честно ответила Федька, – а на женскую сторону удобнее всего перебежать по сцене.

– Вот тогда-то ее и подкараулили, беднягу. А где в ту пору был Румянцев?

– Не знаю…

Ей бы соврать – ждал у лестницы, но ложь не сразу пришла Федьке на ум – а лишь когда ее выпроводили из комнаты.

Так получалось, что до определенного момента Глафиру видели в театре живой. А потом, уже утром, нашли мертвой. А Саньку не видели после его бешеного бегства вообще. Просто не поняли, куда он подевался. Про его любовь слухи ходили, Глафирина неприступность могла бы и ангела довести до безумства. И эти взоры, которые, оказывается, всеми замечены… И эта проклятая маска…

Все было ужасно и непонятно, однако для Федьки открывались такие возможности, что впору бежать в Божий храм ставить свечку во здравие тому, кто избавил театр от Глафиры.

Санька стоял лицом к стене, едва ли не упираясь лбом в холодный камень, и слезы потихоньку иссякали. Федька подошла со всей осторожностью, молча постояла рядом и дождалась, пока избранник души к ней повернулся.

– Сань, ты где был после представления? Есть кто-то, кто тебя видел и мог бы сказать: да, с Румянцевым вместе ужинали?

– Иди к черту…

Федька не обиделась – она все понимала. Только поплотнее запахнулась в шубку. Ноги мерзли – она ждала избранника в танцевальных башмачках, в них и выскочила на снег. Но оставить его сейчас фигурантка не могла.

Она видела любимый профиль, который уже наловчилась рисовать на затуманенном стекле: нос с заметной горбинкой, чуть более обычного выдающиеся вперед губы – если смотреть спереди, то очень красивого рисунка, и изящный подбородок, и чуть более глубоко посаженные, чем у греческих аполлонов, глаза – вот только длинные ресницы, на которых под солнечным лучом появлялись золотые точки, палец изобразить не мог.

– Ты пока побудь здесь, встань вон там, за углом, а я схожу узнаю, что у нас делается, – сказала Федька, и он послушался.

Поблагодарить ее за заботу ему и на ум не взошло. Она не обиделось – ясно же, что не до любезностей.

В театре фигурантка пошла смотреть то место, где нашли мертвую Глафиру. Она полагала увидеть там по меньшей мере половину труппы – и оперных, и балетных, и музыкантов. Тело уже убрали, но знатоки показывали, как именно оно лежало и где была румянцевская маска.

– Это точно он! Я давно приметил, что-то неладное задумал, – такую речь держал Трофим Шляпкин. – Уж как он ее всюду высматривал! А ей-то на него начхать! Так ему и объявила: мне на тебя, вертопраха сопливого, начхать! Ну а кто ж такое стерпит! Он тогда и опомнился, как она уж мертвая лежала!

– Она ему это раньше сказала – а он терпел, терпел, а как занавес упал – ускакал, как ошпаренный! За шнурком побежал, не иначе, – возражал Сенька. – Что бы ему не дурью маяться, а посвататься к какой горячей вдовушке? И горя бы не знал! А первая-то дансерка – не про него, нищеброда!

Федька слушала, не показываясь на глаза, и уже задыхалась от злости – вот точно то же эти сволочи говорили полицейским сыщикам!

И тут ее осенило – шнурок! Поскольку его не раз поминали, то, выходит, он был найден при теле. Если этот шнурок оторван от танцевального костюма – то еще надобно узнать, от которого! А если он совсем посторонний – то, значит, кто-то его принес нарочно, замышляя убийство. Нужно было бежать к костюмерам, разглядывать Санькин костюм.

В мастерской Федьку знали – там ее крестная трудилась. Можно было прибежать, словно с новостями, и добраться до больших вешал, на которых висели костюмы труппы – оперные отдельно, балетные отдельно, каждый спектакль – особо.

Федька и понимала, что ее избранник на убийство не способен, и безумно боялась, что в костюме обнаружится недохватка тесемочки или шнурочка.

Крестная, Агафья Антоновна, знавшая, как и весь театр, про Федькину любовь, обласкала фигурантку и потихоньку провела ее к костюмам вчерашнего представления, которые нужно было оглядеть и развесить в правильном порядке.

Санькин адский кафтан с рожей на пузе был самый длинный. И воинский наряд – тоже. Ничего подозрительного на них не обнаружили.

– Так ведь шнурок у нас где угодно можно взять, – сказала Агафья Антоновна. – Может, он на полу подобрал, и тут ему в головку дурь вошла?

– Так и ты, тетенька, думаешь, будто это он?

– Весь театр так думает! Кому бы еще? Да на черта всем эта Глафира сдалась, один твой дуралей с нее глаз не сводил! Держись ты, Федорушка, от него подалее! А то гляди!

– Что – гляди?

– Не потащилась бы ты за ним в каторгу…

– И потащусь! – выкрикнула Федька и убежала.

Положение было ужасное – вроде и жил Румянцев без врагов, а как стряслась беда – весь театр ему недруг! Как один ополчились! И защитить некому. Кроме одной дуры рябой, которую никто слушать не станет.

Из-за убийства Глафиры занятия в зале все никак не начинались, девицы из береговой стражи стояли у палки и, обсуждая событие, лениво разминали ножки. Федька заглянула туда – и поняла, что сегодня заниматься не сможет, не до того. Мысли возникали одна другой причудливей: увезти Саньку в деревню, где его не найдут, или вовсе как-то спровадить его в Москву – там у него родня, или бежать на Васильевский, к дедову шурину, который не раз похвалялся, что у него-де в полиции есть и брат и сват.

И лишь самой последней явилась мысль – узнать все-таки, куда Санька сбежал после представления и где пропадал. Коли у Анюты – это было бы счастье! Та к нему привязалась, должна сказать правду полицейским!

Федька пошла ее отыскивать и нашла в уборной вторых дансерок. Она там сидела с Дуней Петровой, ожидая, пока позовут в зал.