Я завтра улетаю

Рев машины вспугнул Ксюшу. Она выронила палку, которой ковырялась в илистом дне и отпрыгнула на стоящие позади бетонные камни, оставшиеся когда-то от строительных плит.

На берегу остановился вишневый жигули. Ксюша уже видела эту машину на днях, когда шла из магазина и поглощала вафельный стаканчик с мороженным. Едва машина притормозила, Ксюша увидела, как опускаются темные стекла и, не раздумывая свернула на улицу, проезд на которую был закрыт шлагбаумом. Ребячьи голоса что-то кричали ей вслед, но она лишь ускоряла шаг, чувствуя, как сердце практически выпрыгивает из груди от волнения. И вот теперь эта машина стояла прямо около нее. Двери раскрылись и с двух сторон вышли ребята, лет 17-18 на вид, не старше. Ксюша так и стояла в близлежащих кустах рядом с остатками бетонных плит. Пока трое из них рассматривали мутную воду, один парень подошел к ней. Ксюша рассказывала, как стучало ее сердце. Она ничего не слышала. Ничего кроме тишины и разряжающего ее стука сердца. Парень спросил, почему Ксюша убежала от них на днях и как ее зовут. Он спросил еще что-то. Она ответила. Диалог завязался сам собой. Они договорились, что вечером, часов в девять будут на пруду и пригласили Ксюшу. Она поспешно согласилась. Ребята поулыбались, прыгнули в машину, и уехали. Ксюша рассказала, какое облегчение испытала, когда вишневая семерка скрылась за поворотом. Она не понимала, почему так испугалась их, почему у нее была такая бурная реакция, заставившая ее прыгнуть в кусты.

Я внимательно слушал и живописно представлял описываемую картину. Мультики смотреть мы уже вряд ли будем – это я понимал потому, что Ксюша пока не расскажет все, что с ней случилось и все, что она пережила и почувствовала, она не оставит мои уши в тишине. Да и бог с ним. Мне было интересно послушать, что такое дача и как на ней молодежь проводит время.

Вечером того же дня Ксюша была озадачена вопросом: стоит ли ей идти на пруд? С одной стороны, ей не очень хотелось. Она всегда была немного застенчивой и ей требовалось больше времени, чтобы найти общий язык с незнакомыми людьми, тем более с такими взрослыми ребятами. И она была близка к решению никуда не ходить.

А с другой стороны, среди ребят Ксюша заметила молчаливого парня, неотрывно смотрящего на водную рябь, пока его друзья проявляли интерес к перепуганной девчонке. Именно его Ксюша хотела увидеть еще раз.

Когда она рассказывала мне о нем, у нее изменился голос. Он стал более тонким, более живым. Я бы даже сказал трепещущим. У нее расширились зрачки, глаза сверкали живостью, пока она рассказывала и постоянно спрашивала, понимаю ли я ее. Понимал ли я, как это здорово? Я кивал головой. Я просто кивал. На самом деле я ничего не понимал. Я даже не был уверен, а нужно ли мне действительно понимать ее эмоцию? И мог ли я?

Она досконально описала внешность того парня. Расписала, какие у него каштановые волосы, какой томный взгляд, зеленые глаза, кожа чуть смуглее, видимо, солнце уже постаралось над загаром. И именно то, что она хотела увидеть его еще раз, заставило ее выйти из дома и оказаться на пруду к 9 вечера.

Там никого не было. И это было чертовски печально. Надев самую лучшую дачную одежду, распустив светло-русые волосы, Ксюша горестно сидела на плитах, как Аленушка на берегу. Сколько прошло времени, Ксюша не знала, но продолжала сидеть. Что или кого она ждала – неизвестно, но чувство, что над ней откровенно поизмывались, набирало мощь с каждой пройденной секундой. Ксюша продолжала ждать.

Под ногами она палочкой изрисовывала пыль, смешанную с песком сухими палочками. Всякие узоры, которые она так любила рисовать на полях в тетрадях на уроках математики, появившейся физики и геометрии. Самые нудные, самые ужасные предметы во время которых Ксюша откровенно страдала. Наверное, страдала так же, как и на тех плитах.

Внезапно, за углом сзади располагающегося холма, плотно засаженным растущим молодняком деревьев, послышался гам. Я спрашивал ее, а какие деревья росли там. Ксюша пожимала плечами. Какая разница? Разве в деревьях дело? Я сказала, что, конечно же, нет, и спросил, что было дальше.

Гам состоял из хохочущих голосов, что-то говорящих и тут же смеющихся. Слышны были и девчачьи голоса, они в основном смеялись.

Ксюша отшвырнула палку и ногой стерла все узоры с песка, вскочив с камня, прикидываясь, что только что пришла, да и вообще, мимо проходила.

Из-за холма показались те самые ребята, которые познакомились с ней днем. Ксюша не запомнила их имена, они перемешались в голове, как не нужные и непонятные формулы. Но вот имя того зеленоглазого парня, с томным взглядом, она выдала сразу: Дима. И стоило ей вернуться к воспоминаниям о нем, как ее лицо опять примерило привычные мне метаморфозы. Я уже понял, что, как только речь будет заходить о Диме, я буду слушать вздохи и смотреть на непроизвольную улыбку.

С ними были девчонки, с которым тут же познакомили Ксюшу. Разве она могла запомнить все эти новые лица и имена? Нет. Самое важное имя для себя она уже запомнила.

Ребята расположились на тех самых плитах, где энное количество времени сидела Ксюша, исследуя рабочий инструмент первобытных людей. У них было две гитары и 20 прекрасных мужских пальцев, играющих на струнах. У них был набор песен, всем известных, только не Ксюше. Здесь присутствие последней техники сыграло с ней нехорошую шутку. Родители все время слушали шансон, а сама Ксюша с появлением телефона и сменой кассетных плееров на дисковые, слушала только русскую попсу. И я вместе с ней, так как я с музыкой был в очень тяжелых отношениях. Я, может, и хотел бы послушать что-нибудь сам, но как? Поэтому летом я часто был у метро. Там была моя любимая музыкальная платка. Из нее всегда слышался русский рок, который мне более-менее нравилось слушать. Судя по рассказам Ксюши, ребята, с которыми она познакомилась, тоже любили русский рок, потому что исполняли только эти песни. Никакой попсы. Но это, конечно же, не расстраивало Ксюшу. Она, привыкшая к разным стилям, нейтрально относилась к происходящему. Тем более вообще-то две гитары порой очень красиво звучали между собой. Да и ребята пели хорошо. Да и один из поющих и играющих был Дима.

Помимо красивых гитар у молодежи оказалось две бутылки водки, да и в сигаретах они не нуждались. От предложенного угощения Ксюша отказалась. Все это выглядело опасно и страшно. Пугала не водка и то, как она скажется на юном организме, а то, что сделает бабушка, узнай она, что любимая внучка заявилась пьяной среди ночи. Расскажет ли она маме? Или того хуже – папе? Тогда скандала точно не миновать. Скандал ей был не нужен. Все, что ей было нужно – это смотреть на зеленоглазого Диму и тихонько вздыхать.

С того дня она каждый день бегала на пруд по вечерам. Иногда они сами заходили за ней, что, конечно, радовало Ксюшу. Она рассказывала мне об эксперименте, когда осталась дома, решив посмотреть, нужна ли она растущей компании. И не объявившись на пруду, Ксюша услышала голоса, зовущие ее около дома, громко выкрикивающие ее имя: Ксю!

Ксю? Я был удивлен, услышав эту часть истории. Мы с Ксюшей вместе учились с третьего класса, и я лучше всех знал, что она не любит, когда ее называли Ксения и уж тем более – Ксю. Она всегда настаивала на Ксюше. Это правило не работало в отношении учителей. Я видел, как мелкой дрожью передергивает ее лицо, когда тот или иной учитель открывал журнал и говорил Ксения. Я слышал тяжелый агрессивный вздох, секундное молчание не потому, что она не знала ответа, а потому что проходила стадия смирения и принятия, что теперь она – Ксения.

Я не стал выпытывать, почему им можно было называть ее Ксю, а я все еще должен был говорить Ксюша. Я хотел спросить, но перебивать струящийся рассказ не хотел, да и ради чего? Разве сложно было мне называть ее Ксюшей, когда она всегда была Ксюшей для меня? И обращаясь к ней лично я всегда говорил Ксюша, но едва личный контакт исчезал, я возвращался к Ксю.

Все лето проходило в таком темпе. Она спала днем, ночью гуляла со своими новыми друзьями. Просыпалась вечером и ждала, когда настанет то самое время, когда она снова увидится с Димой.

Забавно для меня было то, что рассказ не имел окончания. Прошел месяц. Два. Три… А Ксюша продолжала рассказывать. Иногда она повторялась, но все равно говорила так, словно первый раз рассказывала о своих гуляниях. Она воодушевлялась каждый раз, когда речь заходила о зеленоглазом парне. Но она совсем не хотела воодушевляться уроками. Она отвергала все, что пытались вложить в нас учителя. Я столько сил тратил, пока занимался с ней! С одной стороны, мне было гораздо легче запомнить новый материал, потому что пока я пытался донести его до Ксюши, он не просто запоминался. Он въедался в мое подсознание, в мои инстинкты. В какой-то момент я просто знал, что то или иное уравнение – неправильно. Я не мог объяснить, я просто знал, как те вещи, которые человек делает инстинктивно. Но Ксюша меня не слышала. Я видел, что она не со мной. Ее глаза завороженно смотрели куда-то прямо перед собой, вроде на математические и геометрические формулы. Но я был готов спорить, что они на самом деле не видели ни единой цифры на странице. Ксюша внезапно начинала рассказывать о Диме и его голосе, о песнях, которые были прекрасны только потому, что их пел Дима.

Я снова усаживался слушать истории. Я смотрел в стол, неспешно, умиротворенно колыхал ручку в воздухе. Я ждал, когда Ксюша будет готова снова вернуться в реальность к изучению ненавистных ей предметов. Она возвращалась. Или делала вид, что возвращалась. Мы занимались, занимались и снова занимались.

Я снова и снова оставался у нее на ночь. Мы спали в одной кровати. Но уже в восьмом классе я осознал, что мне непривычно смотреть на нее. Что же случилось с моей подругой, с которой мы дружили с третьего класса?

Мы смотрели Фредди Крюгера по видаку, хотя Ксюшины родители еще не сочли нас достаточно взрослыми и самодостаточными для ужастиков, но на ночь нас вдвоем оставляли. Я не смотрел ужастики. Я не слышал жуткие крики и страшные мольбы о пощаде. Я задумчиво смотрел на ее тонкие костлявые пальцы, крепко вцепившиеся в мою ладонь. Зачем? Зачем она так сжимает мою руку? Я поднял взгляд чуть выше. Майка. С широким и глубоким декольте. Лифчик, скрывающий едва появившуюся грудь. Я почувствовал сухость во рту. Взгляд пал ниже: нога на ноге, крепко сжимаются, вздрагивая от очередного мерзкого кадра на экране. По ним уже прошлась бритва, удалившая первые волоски. Я был уверен, что там, в причинном месте, у нее тоже все было гладко, как ее ноги и руки. Сухость во рту переросла в нечто большее, в засуху космического масштаба. Я едва мог разлепить губы без боли и усилия. Я снова поднял взгляд. Ее лицо. Глаза восторженно и в то же время испуганно, но неотрывно смотрели на мерцающий в полутьме экран. Там Фредди кромсает очередную жертву. Я же смотрел на лицо Ксюши. Я катался по нему как на шортборде по разъяренным океанским волнам. Ее губы чуть сжаты, иногда вздрагивают. Глаза часто моргают, когда экшн взрывает телевизионную реальность. Носик тихонько дышит, посапывая словно спящий котенок, запутавшийся в шерсти рядом с мамой. На щеке большой красный прыщ, расковырянный, с засохшей коркой плазмы и сукровицы. Ксюша не видит моего взгляда. Она не видит моего понимания и осознания того, что мы больше не можем ночевать вместе. Ксюша пока еще не понимает, что я осознал. Я осознал самую страшную откровенность, которую только мог. Самая страшная, жуткая, зловещая, изничтожающая правда открыла мне глаза, отрубив тупым топором мои толстые веки. Ксюша – девочка! Она практически девушка. И я только сейчас это увидел! Едва я увидел это, как почувствовал, как твердеет между ног бесстыдная страсть, вновь нагло заглядываясь на растянутую горловину домашней майки, слегка обнажающей ее грудь. Едва я осознал дифференциальную природу своего друга, я тут же вернулся к просмотру кровавых, отвлекающих сцен с Фредди. Ксюша снова сжала мою руку…

Теперь наши встречи проходили за просмотром ужастиков, которые Ксюшины родители не позволяли нам смотреть, ссылаясь на еще не окрепшую детскую психику. Но мы все равно смотрели. Это же чертовски интересно! Страшно! Адреналин вырабатывается, приятно щекоча нервы. Мы смотрели зарубежные ужасы и поражались увиденному. Потом Ксюша кричала по ночам. Я часто будил ее, возвращая в реальность, заставляя проснуться. Она открывала глаза, смотрела на меня словно пьяными глазами, называла Димой и падала замертво спать. Я не спал. Я не мог больше спать с ней рядом, осознавая ее просыпающуюся, расцветающую подростковую красоту. Я сам был ребенком. Я чувствовал себя ребенком. Я не хотел смотреть фильмы с Фредди Крюгером и Ганнибалом Лектором. Честно говоря, я все еще хотел смотреть мультики, есть шоколадки и конфетки. Мне не нравились насильственные сцены в фильмах, которые Ксюша была готова смотреть снова и снова. Я все еще хотел железную дорогу на батарейках. Я не хотел больше слушать о даче, о парнях, о гулянках. Но я покорно смотрел то кошмары, то на формирующуюся девушку рядом.

После первой четверти с Ксюшей начали твориться странные штуки. Она принялась отчаянно хамить всем учителям, кроме учителя по русскому языку и литературе. Ее выгоняли с уроков, в дневнике появлялись записи о кощунственном поведении, неподобающем ни школьникам, ни тем более девочкам. Ее родителей просили явиться в школу. Ксюша становилась не управляемой. Родители ругались на нее, очень много говорили о позоре и стыде, взывали к ее некоторым чувствам, которые очевидно еще не были сформированы. Она отрицала все, что ей пытались донести.

Она предлагала прогуливать математику, потому что ее тошнило от этого урока. Я соглашался. Мы уходили на стройку. Ксюша превосходно лазила по выступающим каменным плитам. Сидела на самом краю, свесив ноги, задорно болтая ими, словно сидела на мосточке, опустив босые ноги в теплую воду погреться, поплескаться. Ксюша улыбалась, прищурившись как жирный, только что наевшийся сметаны, кот и смотрела на небо. И неважно, какая была погода. Была ли это жара, непривычная для поздней осени, или это был собачий, промозглый холод, кусающий за лицо без спроса.

Она часто смотрела в небо. Говорила или пела. Ксюша пела песни, которые раньше не знала. Не знал их и я, но со временем, проведенном на стройках и крышах, я выучил их наизусть.

Мы прогуливали биологию и алгебру. Мы плюнули на геометрию и физику. Не думали мы и о химии. Мне становилось тяжело восполнять потерянные знания и одновременно лазить по стройкам. Я начал переживать и уговаривать Ксюшу не забывать так резко о школе, не отворачиваться от нее, ведь ни Ксюша, ни я не были готовы к такому отречению. Ксюша лишь посмеялась в ответ и на мое предложение вернуться на уроки, взяла меня за руку и сказала: «следуй за мной». Я последовал. Мы поднимались на лифте на крышу шестнадцатиэтажной высотки. Дверь на чердак оказалась не запертой. Мы вышли на крышу, и взору предстала Москва, раскрыто лежащая на ладони с маленькими домиками, с низкорослыми башнями вдалеке. Облака, не имеющие границ, ни начала, ни конца, накидывались на стремящиеся ввысь дома. Они были похожи на туман, но он был так непривычен для Москвы, чужд и вычурен. Московский смог – это не лондонский туман. Я смотрел на Москву чуть больше мой ладони. Ксюша пела. Она так любила мечтать и никогда не стеснялась мечтать при мне. Она стояла у края крыши и смотрела на останкинскую башню.

– Мы скоро будем счастливы, – шептала она. – Мы будем самыми счастливыми. Неважно, что сейчас тебе кажется, что для счастья нет повода. Надо просто подождать.

И я ждал. И она ждала. Потом она спрашивала, помню ли я, как мы играли во взрослых в третьем классе. Ксюша была учителем русского языка и литературы, а я был ученым. Ксюша утверждала, что мы были совсем недалеки от познания детского счастья. Я верил ей, внимая ее словам и победоносному взгляду вдаль с крыши. Она выглядела так, словно уже знала, что нас ждет и словно она уже победила в своей войне.

Потом Ксюша перестала звать меня в гости. Сама исчезла на неделю, может на две. Я ждал ее возвращения. Конец третьей четверти. Я звонил Ксюше после школы. Трубку снимала Анастасия Евгеньевна, сообщала, что Ксюша пришла из школы, бросила портфель, заявила, что ничего не задано и ушла гулять. Это правда? Каждый раз Анастасия Евгеньевна спрашивала, правду ли сказала ее дочь, прежде чем уйти гулять. Я молчал. Закрывал глаза. Шептал: чистая правда. Только правда. Анастасия Евгеньевна тоже молчала и говорила, что Ксюша перезвонит, когда объявится дома. Но она не перезванивала. Мне снова нечего было делать. Я занимался учебой и своими прогулками.

Спустя пару недель буквально за день до весенних каникул я стоял на школьном крыльце, когда в ворота влетела машины Ксюшиного папы. Ксюша выскочила из машины, хлопнув дверью.

– Ты не Ксюша, – громко заявил ей вслед Алексей Федорович, – ты… скотина!

Я опустил глаза, старательно делая вид, что не слышал не очень нежного эпитета, которым обласкал Ксюшу ее отец. Он нажал на газ, машина резко развернулась и помчалась прочь со школьного двора. Ксюша стояла ровно посредине нарисованных классиков и вытянув руку, показывала средний палец удаляющейся машине. Я надеялся лишь на одно, что Алексей Федорович не видит, какие неприличные жесты показывает его дочь. Действительно, она уже не Ксюша. Она не та маленькая девочка, сидящая рядом со мной за партой, коряво рисующая прописную буку д. Она повзрослела, и я почти не узнавал ее.

И, наверное, это было нормально. Я и себя не узнавал. Я сдружился с ребятами из школы соседнего района. Мы иногда кидали друг другу мяч на квадрате. Просто сидели на трубах, проходящих по периметру их школы. Иногда мы дрались. Как дрались, нас мутузили старшеклассники и у них на то всегда были причины: то мы не дали им денег, которых у нас, в принципе, не было; то не угостили их сигаретами, а я вообще не курил; то мы просто косо посмотрели на них. Как я уже говорил, причин было гораздо больше, чем я назвал. Каждый раз, когда я понимал, что старшеклассники движутся в нашу сторону явно не для того, чтобы обмениваться любезностями, я думал, что вот сейчас, сейчас я разобью их, я смогу постоять за себя и своих друзей. Но каждый раз я только все больше и больше получал. Мне то и дело ломали нос, разбивали брови, оставляя фиолетовые дали под опухшими глазами. Я не понимал одного: в школе училась куча ребят, почему лупили только избранных?

Я же все надеялся, что когда-нибудь мои спагетти превратятся в настоящие руки, используя которые я смогу, наконец, постоять за себя.

Ксюша, разъяренная, обиженная на родителей, отправилась в школу, пройдя мимо меня. Это было очень странно. Я решил не докучать ей своим присутствием, пошел к классу. Мне уже было привычно идти к кабинету с одним лишь рюкзаком. Столько лет я носил ее портфель, а теперь она, совсем самостоятельная, держит его сама, нагло демонстрируя готовность быть сильной во всех планах. Так ведь я и не претендовал!

Но в классе она села ко мне за парту. Здесь она не изменила прошлому, придержав шаткое настоящее. Хотя я не знаю, что усадило ее рядом со мной: алгебра или все-таки дружба.

Ксюша шептала и шептал мне на ухо и на третьем замечании, пораженная до глубины души учительница, впервые выгнала меня с урока вместе с Ксюшей. С моего любимого урока. И вот мы снова сидели на крыше шестнадцатиэтажного здания. Ксюша рассказывала, где пропадала. А я злился на нее из-за алгебры.

Оказывается, она поехала на Тимирязевскую встретиться с одной девчонкой с ее дачи. Ксюша ждала ее, стоя в начале длинного подземного перехода. Подруга опаздывала. Ксюша, с распущенными волосам, в коричневой косухе и частично выбеленных белизной джинсах, стояла и настырно ждала дачную подругу, или кто она ей там была, знакомую. В ушах – плеер, поют любимые песни, которые Дима так часто пел своим ангельским голосом под гитару у горящего костра посреди ночи. Что там было? Ария? Кино? Черный кофе? Я не знал, но что-то из этого.

К ней обратился молодой человек, искавший покурить. У Ксюши не оказалось сигарет, что удивило парня. Столько непривычно взгляду – девушка-неформалка, в балахоне, торчащем из-под расстегнутой косухи, не курит. Он поинтересовался, пьет ли она. На этот вопрос его тоже ждал отрицательный ответ. Молодой человек восхитился удивительной Ксюшей и исчез, успев поздороваться с только что появившейся дачной подругой. А потом Ксюша заговорила о сошедшихся вместе звездах.

Когда Ксюша вечером вернулась домой, в ее комнате тут же раздался звонок городского телефона. Звонил парень, с которым она премило болтала у метро. А вот, собственно, в чем сошлись звезды. Ксюшина подруга, возвращаясь назад в метро, по совершенно невозможному и странному стечению обстоятельств, столкнулась с парнем, который общался с Ксюшей. Он попросил номер ее телефона и получил его без колебаний и долгих раздумий. Вот почему без колебаний и долгих раздумий он звонил Ксюше.

Я слушал ее восторженный шепот, смотрел на ее лицо. Ксюша сидела близко ко мне, облокотившись на мое плечо. Чуть стыдливо улыбалась, опуская глаза. А я все еще злился из-за алгебры и канувших в некуда уроков в тот день.

Она встретилась с ним на следующий день на Фрунзенской вместо уроков. Как его звали? Макс. Да, его звали Максим. Я еще злился и думал об алгебре.

Максим пригласил Ксюшу в гости, сказал, что живет недалеко от метро и дома никого нет. Ксюша согласилась. Я затаил дыхание. Что на ней было надето в тот день? Видел ли Максим в ней ту девушку, которую видел в ней я? Что Ксюша показала ему? Что позволила увидеть? Мне было уже не до алгебры.

Максим целовал ее, а Ксюша, с розовыми щеками сидела на краю скрипучего дивана, чувствуя, как жар захватывает тело. Он повалил ее на диван, и она сжала руки на груди, пунцовая от смущения.

– Ты девственница? – спросил Максим. Она кивнула в ответ.

Девственница. Я думал об этом слове. Оно отвлекло меня от животрепещущего рассказа. Она была девственницей! О, а я ведь даже не думал об этом! Теперь она выглядела еще больше девушкой, чем я осознал тогда, когда обратил внимание на ее появившуюся грудь. Как похабно звучало это слово в моих ушах. Мне стало даже мерзко. Я хотел, чтобы Ксюша больше ничего не рассказывала мне о Максиме, потому что с каждой секундой мне все больше хотелось назвать его козлом. Но Ксюша, счастливая, воодушевленная, продолжила свой убийственный рассказ.

Он снял с нее штаны. Затем трусы. Я закрыл глаза, перестав дышать. Пусть хоть что-нибудь случится! Пусть рухнет дом, на крыше которого мы сидели. Пусть что-нибудь случится, что заставит замолчать Ксюшу.

Он раздвинул ее дрожащие ноги, расположившись между. Юный, глупый паренек. Ему было 17! Ксюша прикрыла руками грудь, едва дотянувшую до второго размера. Он возбужденно ерзал, терся пахом о ее промежность. Меня тошнило. Я воочию слышал, как его пубертатные волосы, жесткие, скрученные в неровные спирали и штопоры, терлись о ее гладко выбритый лобок. Я еле сдерживался, чтобы не изрыгнуть пустоту утреннего завтрака. А Ксюша неумолимо продолжала свой нечеловеческий рассказ, ближе прижимаясь ко мне, шепча уже практически на ухо. Я же сидел ни жив, ни мертв. Господи, как я хотел посмотреть мультики или даже Фредди Крюгера!

Он напряг свое подростковое достоинство и устремил на цель. Он двинул бедрами, уткнувшись в ее лоно. Движение вперед. Сильное и резкое. Он соскользнул и потерял траекторию. Я успел вздохнуть и выдохнуть, прежде чем Ксюша продолжила свой рассказ. Они долго мучались и пытались, но мне казалось, что ее крепость неприступна. Ни один дракон был не в силах сломить ее, ни одна армия. Но Максим смог.

Ксюша злорадно, самолюбуясь произнесла, что теперь она – не девственница. Я забыл об алгебре и физике. Я забыл о биологии и химии. Ксюша была горда собой, так ей нравилось рассказывать об этом. Она снова и снова спрашивала меня, понимаю ли я как это здорово.

Я спросил ее, почему она решила расстаться с невинностью именно так. Почему первый встречный, а не любимый человек? Она улыбнулся в ответ. Потому что он понравился ей. Потому что у него милая родинка на щеке. Потому что у него симпатичное лицо.

А потом оказалось, что у него была девушка. Парень решил порвать с ней из-за Ксюши. Они снова встретились на Фрунзенской. Ксюша подъехала как раз к тому моменту, когда Максим прощался со своей возлюбленной. Та передала его в руки Ксюши как некий артефакт, попросив следить за ним, словно он – старинный хрустальный фужер на полках бабушкиного серванта. Придя домой, Максим помог Ксюше снять джинсовку, опустится перед ней на колени и с полными слез глазами, сообщил, что очень любит свою девушку и жить без нее не может. Ксюша улыбнулась и самоотверженно отпустила его, предварительно, конечно, воспользовавшись телами друг другом.

Я слушал ее рассказы. Я чувствовал, как она прижимается ко мне все ближе. На самых сакраментальных моментах ее голос срывался на густой, плотный шепот, страстный и отчужденный. А мне было противно это слушать, настолько противно, что я едва держался, чтобы не броситься к лифтам, сбежать с крыши откровений.

Я спросил ее, зачем она все это рассказывает мне. Я был ее другом. Вот в чем причина! И, действительно, мы так плотно общались. Мы всегда делились самым сакраментальным, тихонько хихикая. И почему я удивлялся тому, что Ксюша рассказывала мне о своих приключениях? Ведь вначале она рассказывала свои мечты о том или ином мультяшном герое. Став чуть постарше, в ее комнате стали появляться постеры взрослых мужчин, актеров и певцов. Ей нравилось смотреть на них. Я никогда не спрашивал себя, почему. Я просто воспринимал это как должное. Так ведь все девчонки делают! Они обязательно любят актера или певца, развешивая его физиономию по всей своей обители. Они страдают из-за недоступности любимой знаменитости, а потом постепенно у них появляются кумиры в реальной жизни. А я ведь друг. Разве я не выслушивал о мультиках и знаменитостях? Так в чем же сейчас дело?

Я спросил ее, не обидно ли ей от того, как сложилась ситуация. Не хотела ли она связать с ним свою жизнь и жить долго и счастливо? Ксюша рассмеялась. Ей было наплевать на Максима. Она заинтересовалась сексом. Ей было очень интересно попробовать, что же это такое – интимная связь между мужчиной и женщиной. Об этом так много говорят. И едва подвернувшийся парень сыграл роль стартера. Ксюше было достаточно, что он мужского пола, и он симпатичный и имелось желание. Она описывала свои страхи. Оказывается, ей было страшно, но я узнал об этом только когда спросил, боялась ли она.

Вечером я проводил ее домой. Ксюша пригласила меня к себе, как обычно посмотреть ужастики на ночь. Одной ей было страшно смотреть. Она боялась спать. А так я был рядом и Ксюша, обняв свою Китти, засыпала, будучи уверена, что теперь ни одна сущность ей не грозит. Но я отказался. Я сослался на прогулку с друзьями и ушел. Я больше не хотел слушать о сексе и Диме. Я устал.

Восьмой класс заканчивался. Ксюша становилась изгоем в классе. Учителя выгоняли ее с уроков за открытую насмешку вначале над предметом, потом уже над ними, над их личностями. Ксюша скатилась по оценкам на едва выплывающий минимум. Одни тройки. Со мной она перестала заниматься. Стоило мне предложить отработать тот или иной урок, как Ксюша смеялась и говорила, что с нее хватит. Она отказывалась запоминать нескончаемую громаду знаний. Ей надоело вставать по утрам. Ей надоело сидеть за партами и пытаться понять то, что ее совсем не интересовало. Она часто задавала мне вопросы, зачем ей нужно знать, как размножаются растения. Или зачем ей нужны равенства? Зачем ей знать массу и скорость не существующих машин? Взамен она тащила меня на улицу. Гулять. Свежий воздух даст гораздо больше, чем зазубривание бесполезных алгебраических функций. Я лазил по крышам вместе с ней. Я никогда не был против. Я лазил по крышам и подвалам вместе с ней. И я вспоминал о ней, как о друге, когда она, наконец, становилась собой, той которую я знал раньше. Той, к которой я привык. Она переставала говорить о своих мужчинах и ударялась в мечты. Я любил слушать ее мечты. Они всегда были такими светлыми! Я даже немного завидовал ее способности во всем видеть позитив.

Дни шли за днями. Последняя четверть опустилась как легкий утренний туман, который практически также незаметно исчез, но Ксюша успела продемонстрировать мне еще некоторые метаморфозы. Она закурила. Просто закурила. Просто вышла на перемене с одноклассницами. Они прикурили. Угостили и Ксюшу. Та не отказалась. Кашель мгновенно окутал ее легкие. Ей не понравилось то ощущение, которое она испытывала. Очень не понравилось. Но Ксюша не расстраивалась. Она затянулась еще. И еще. И еще. Она курила пока не перестала кашлять. А потом она просто курила. Я тут же кинулся отговаривать ее, уговаривать прекратить это пагубное дело. Ксюша протянула мне пачку и предложила попробовать. Мне непременно понравится, ведь это так здорово. Какая-то отдушина, палочка помогающая помечтать. Я достал сигарету из предложенной пачки. Была не была. Вспыхнул яркий, взвившийся вверх огонек и поджог сигарету, торчавшую у меня во рту. Я повторил все то же самое, что и было с Ксюшей. Вначале кашель, потом вроде интересно. Но потом последовал логичный вопрос: зачем?

Ксюша улыбалась. Она рвала все рамки, которые ей пыталось навязать общество, родители, этикет и какие-то нормы. Даже мои просьбы воспринимались ею порой отрицательно. Я старался не навязывать ей свои точки зрения. Просто проглатывал ее нежелание мириться с общественными устоями. Это ее право, в конце концов.

Потом она пьяная в хлам заявилась в школу. Я даже не сразу понял, что с ней. Ксюша начала говорить со мной, и я почувствовал запах, готовый сразить самого Антея. Мне пришлось, в буквальном смысле, схватить ее за руку и бегом бежать из школы.

Тогда она впервые пришла ко мне в гости. Раньше Ксюша не допускалась до моей убогой разваливающейся квартиры. Мне просто было стыдно приглашать даже самых отъявленных бомжей, не говоря уже о Ксюше. Я боялся за ее моральное состояние, за то, как она воспримет мою хибару после своей роскошной квартиры с дорогущим ремонтом. Но в тот момент, когда Ксюша висела у меня на руках, как ветхая старая половая тряпка, да и пахнущая так же, я просто не мог отправить ее домой. Если дома окажется кто-то из родителей до момента, пока она отрезвеет, то ее просто прибьют. Я отчаялся и уложил ее в свою кровать. Сам я сидел на кухне, курил сигареты, которые научила меня курить Ксюша. Сидел и думал. В моей комнате лежит пьяна в стельку девушка, моя подруга. В соседней комнате храпит отец перед ночной сменой, уже пожизненно пропахший спиртом. Как же мерзко! Я пнул стул. Стол. Хотелось треснуть по стене, что-то сломать, что-то уничтожить, но я не хотел издавать лишних звуков в малогабаритной квартире. Я не хотел разбудить никого из двух спящих пьяных тел. Я одно понимал, что ненавижу алкоголь. Ненавижу спиртосодержащие напитки. Никогда не притронусь к ним. Как громогласно, неправда ли? Я стал свидетелем, как из-за спирта рухнула жизнь моего отца и никак не мог понять: он не хотел видеть последствия или он до сих пор еще не понял, что все потерял? А теперь моя подруга.