Несчастные снова во дворце фараонов, в той «палате Горуса», в которой еще вчера их принимали с царскими почестями. Но теперь от всего этого величия веяло на них ужасом смерти, мало того, ужасом позора. Как страшно смотрели на них эти каменные истуканы, эти безжалостные боги Египта! От этих расписанных стен, от этих гигантских колонн, отовсюду что-то кричало об их позоре… Позор! Позор! Позор хуже смерти…

Входит Иосиф, окруженный, как и вчера, толпою рабов. Но на лице его опытный глаз мог бы прочесть глубокое страдание. Только несчастные братья не смели уже поднять на него глаз. Они лежали ниц, распростертые на гранитных плитах.

– Что вы сделали! – прозвучал над ними голос. – Разве вы не знаете, что я волхвователь и нет другого такого волхвователя на земле, как я?

Ответом на эти слова – молчание и тихие стоны.

– Отвечайте! – снова прозвучал голос, точно это был удар бича по спинам лежавших на полу.

Иуда вздрогнул от этого удара словом и приподнялся от полу.

– Что можем отвечать мы! Чем оправдаемся? – тихо проговорил он с покорностью отчаяния. – Бог наказал нас, и вот мы все рабы твои, и мы и тот, у кого нашлась чаша.

– Нет! – сказал Иосиф. – Этого не должно быть. Тот, у кого нашлась чаша, тот останется рабом у меня; вы же в целости возвращайтесь к отцу своему.

Иуда вскочил на ноги: он все забыл, забыл, что перед ним повелитель всей страны, псомпфомфаних страшной земли египетской, он помнил только отца… Что с ним будет.

Он сделал шаг вперед к этому жестокому псомпфомфаниху.

– Великий господин! – с страстностью отчаяния заговорил он. – Молю тебя, позволь рабу твоему сказать слово пред тобою, не прогневайся на раба твоего, ты, второй фараон! Великий господин! Ты спрашивал тогда нас, рабов твоих: есть ли у нас отец или брат? И мы сказали: есть у нас отец, старец, и отрок на старость ему, младший, а другой, старший, умер; этот один остался, и отец возлюбил его больше всех. Ты же сказал тогда нам, рабам своим: приведите же ко мне этого младшего, я хочу видеть его. А мы отвечали тебе, великому господину: не может юноша оставить отца своего; а если оставит, то старик умрет. Ты же опять сказал нам, рабам своим: если не придет с вами младший брат ваш, то не увидите лица моего. Когда же мы пришли к рабу твоему, отцу нашему, и передали ему слова твои, господина нашего, то отец сказал нам: идите снова в Египет и опять купите пшеницы. Мы же отвечали ему: мы не можем идти; но если пойдет с нами младший брат, то и мы пойдем, ибо не посмеем предстать пред лицо господина своего без брата. Тогда сказал нам раб твой, отец наш: вы знаете, что двоих родила мне жена моя, и один из них ушел от меня, а вы сказали мне, что он съеден зверем, и я доныне не вижу его; если же возьмете от меня и этого, и случится с ним в дороге несчастье, то этим вы сведете старость мою с печалию во ад. И вот теперь, если мы возвратимся к рабу твоему и отцу нашему и не будет с нами брата нашего меньшого, душа же отца связана с душою этого меньшого, и отец увидит, что его нет с нами, то умрет, и сведем мы, рабы твои, старость раба твоего, отца нашего, с печалию во ад. Я же, раб твой, взял от отца отрока этого, – Иуда при этом указал на Вениамина, распростертого ниц перед Иосифом вместе с прочими братьями, – и сказал ему: если не приведу его назад и не поставлю пред тобою, то буду грешен к отцу моему по вся дни. Великий господин! Возьми меня себе в рабы вместо отрока, а он пусть возвращается к отцу с остальными братьями. Сжалься, великий господин! Разве я могу возвратиться без него к отцу? Разве я в силах буду видеть его страдания?..

Во все продолжение этого страстного лепета, прерываемого слезами самого Иуды и глухим стоном десяти других, поверженных ниц, жалких оборванцев, в клочьях и лохмотьях растерзанной одежды, Иосиф видимо страдал. Часто лицо его подергивалось судорогами, и он так сжимал в складках багряницы свои руки, что слышался даже хруст его пальцев, а от тяжелого дыхания, порывистого и судорожного, золотая цепь его трепетала на груди.

Его вдруг поразила жгучая мысль, словно острая физическая боль, мысль, отсутствие которой до настоящего момента теперь показалось ему преступным. Как! Да разве это не преступление, не жестокое издевательство сильного над слабыми и беззащитными, все то, что он все это время проделывал над братьями, правда, безжалостно когда-то поступившими с ним, глубоко виновными перед ним в прошлом?.. Разве же это не издевательство подкинуть им свою чашу и потом, неповинных в этом преступлении, терзать позором, клеймить клеветой перед всем своим двором, перед этою толпою рабов, заставлять их униженно ползать у его ног? Да; но они виноваты перед ним, они безжалостно продали его когда-то, его, беззащитного юношу, и вот он теперь мстит им. Но эта месть, достойна ли она его высокого положения? Недостойна! Недостойна! Он может раздавить их, уничтожить… и он издевается над ними!.. А чем виноват этот бедный юноша, его любимый брат Вениамин, принявший на свою невинную голову весь позор клеветы и обвинения и теперь валяющийся перед ним в прахе, презираемый этою толпою рабов. Как же он должен страдать, этот бедный юноша! А отец, там, где-то в Ханаане, трепещущий за своего последнего любимца? Чем он виноват? К чему эта бесцельная жестокость, этот постыдный порыв низкой души?

Иосиф затрепетал всем телом. Безмолвно повелительным мановением руки он выслал всех из «палаты Горуса», и своих приближенных, и рабов.

И вдруг в этой обширной царственной палате раздается плач, плач громкий, раздирающий плач, как может плакать только женщина.

В ужасе приподнялись братья… Это рыдал Иосиф!.. Рыдания его разносились по всему дворцу; их слышали все, находившиеся вне «палаты Горуса», приближенные, рабы; их слышала стража, стоявшая за внешними пилонами дворца… Рыдания эти доносились до слуха фараона…

Что это? Это рыдает Иосиф, великий псомпфомфаних земли египетской; это его голос… Но без его приказа никто не смел войти к нему… Трепещущая Асенефа замерла на месте в просвете дверей следующего покоя… Что с ним?..

– Я Иосиф!.. – с усиленным рыданием, сдавленным голосом проговорил он, протягивая вперед руки. – Я Иосиф!

Как пораженные молнией, стояли братья… Они ничего не понимали… Они с боязнью смотрели на этого плачущего владыку Египта.

– Я Иосиф!.. – с плачем повторял он. – Скажите, жив ли отец мой?

Братья по-прежнему молчали.

– О! – судорожно сжимал руки Иосиф. – Я брат ваш, которого вы продали в Египет… Приблизьтесь ко мне. Не бойтесь и не скорбите, что продали меня… Бог предназначил меня для спасения вашего. Вот уже другой год на земле голод и еще продлится пять лет, не будет ни сеяния, ни жатвы… И вот Бог послал меня спасти вас от голода. Не вы послали меня сюда, но Бог… Он же сделал из меня как бы «отца фараону», поставил меня господином над всем домом его и князем над всею землею египетской… Спешите же теперь к отцу моему и скажите ему: вот что говорит сын твой Иосиф: поставил меня Бог господином над всею землею египетской; приходи ко мне, не медли и поселись в аравийской части земли египетской, в Гесеме, и будешь близ меня, и ты, и сыны твои, и сыны сынов твоих, и овцы твои, и волы твои, и все, что есть у тебя; и я прокормлю тебя, ибо еще пять лет будет голод на земле, и не погибнешь ни ты, ни дети твои, ни все, кто с тобою…

Говоря это, он подошел к братьям, которые по-прежнему стояли в глубоком изумлении. Этот яркий цвет багряницы, это золотое ожерелье на шее, этот недавно еще властный, теперь плачущий и ласковый голос страшного псомпфомфаниха всей земли – все это подавляло их, все это казалось сном после того, что сейчас только происходило.

– Посмотрите на меня, – говорил между тем Иосиф, – разве глаза ваши не узнают меня? А я давно вас узнал, еще тогда, когда вы в первый раз приходили в Египет… Идите же к отцу, возвестите ему всю мою славу в Египте и скажите ему обо всем, что вы видите. Спешите же, приведите ко мне отца моего… А я…

Дальше он не мог говорить… Он обхватил руками шею Вениамина, плакал и плакал!.. Вениамин плакал вместе с ним, застыв в его объятиях. Потом он бросился обнимать других братьев. Слезы лились ручьями…

Асенефа поняла все…

* * *

Давно Мемфис не видел такого торжественного шествия, какое отправлялось от дворца фараонов в третий день месяца мехира, на тридцать первом году царствования фараона Апепи.

Вся восточная аллея сфинксов, идущая от восточных пилонов дворца почти до самого Нила, была запружена блестящими колесницами, около которых суетились толпы рабов, оглашая воздух на всевозможных языках известных тогда Египту народностей. Полуголые скороходы расхаживали в толпе, размахивая длинными тростниковыми жезлами, знаками их должности. Возничие, стоя на колесницах, сдерживали лошадей, нетерпеливо ожидавших похода и беспокойно бившихся на месте от укусов мух и оводов, несмотря на размахивание над ними опахал и на волосяные бахромы, покрывавшие их грудь и ноги. Многочисленные мацаи с трудом сдерживали толпы египтян, напиравших на аллею сфинксов.

В это время из дворца показалось шествие. Среди пилонов, окруженный рабами, показался Иосиф в багрянице и со всеми знаками своего высокого звания. Рабы веяли над ним опахалами. За ним, окруженная рабынями, вместе с детьми выступала Асенефа, держа одного мальчика правою, другого – левою рукою. И над этой группой в воздухе веяли опахала.

За Иосифом, его женой и детьми следовали царедворцы: Циамун, Сутехмес, Путифар и множество других.

– Да здравствует адон Иосиф, псомпфомфаних земли египетской, отец его святейшества фараона и кормилец его народа! – послышались громовые возгласы, едва толпа увидела своего любимца и спасителя.

Иосиф первый вступил на царственную колесницу, запряженную парою превосходных белых коней, увешанных шелковыми бахромами и серебряными бубенчиками. За ним вступили в свои колесницы Асенефа с Манассией и Ефраимом, а за ними и все сановники, каждый в свою колесницу. Около каждой колесницы находились свои скороходы.

Роскошные колесницы, дорогое убранство коней, веявшие в воздухе опахала, сверкавшее везде золото, блеск драгоценных камней в уборе Асенефы – все это ослепляло толпу своим великолепием.

– Да здравствует адон! Да здравствует псомпфомфаних великий, кормилец Египта! – дрожал воздух от взрывов народного восторга.

Шествие двинулось к Нилу. Это Иосиф ехал встречать своего отца Иакова и своих братьев со всем племенем Израиля.

– Мы скоро увидим дедушку! – радостно болтали Манассия и Ефраим.

Скоро торжественное шествие, сопровождаемое толпами египтян, переехало на плавучих платформах через Нил, на том берегу которого шла вечная работа, нагрузка на плоты гранитных плит, предназначавшихся для возведения в Мемфисе и в «городе мертвых» храмов, пирамид и обелисков.

Черные арабы, производившие погрузку камня, тянули со стоном свою нескончаемую песню:

Слава тебе, фараону Апепи, сыну Амона-Ра!
Слава тебе, солнцу, не заходящему день и ночь!
Слава адону Иосифу, кормильцу земли и фараонов!

Иосиф, услыхав заунывное пение черных невольников, остановился и велел позвать к себе начальника мацаев.

– Поди и объяви невольникам, – сказал он главе мемфисской полиции, – что адон Иосиф освобождает их от работы на три дня. Скажи им, чтобы они шли к моему двору, и пусть мой домоправитель Рамес заколет для них достаточно от стад дома моего и угостит их обильною трапезою и вином во здравие моего отца, великого старца Иакова.

Шествие двинулось дальше при радостных возгласах осчастливленных невольников и продолжало поход по пути, ведущему в Идумею и Ханаан. Стук колесниц по каменистым возвышенностям Мокаттама, ржание коней, звон бубенчиков, щелканье в воздухе бичей возниц – все это далеко разносилось по пути торжественного шествия. Но едва Нил, Мемфис и его храмы и дворцы скрылись за холмами Мокаттама и виднелись еще на западном горизонте синеватые массы великих пирамид Хеопса-Хуфу и Хефрена-Хафра, как впереди показался караван верблюдов. Завидев его, несколько скороходов, размахивая в воздухе своими тростниковыми жезлами, бросились вперед, чтобы удалить с пути шествия торжественного кортежа встречный караван неведомых измаильтян.

Караван отошел в сторону и остановился. Вожаки его также почтительно выстроились каждый около своего верблюда. С передового из них сошел на землю, по-видимому, начальник каравана, красивый средних лет мужчина с пантеровой богатой шкурой на плечах и с золотыми кольцами и запястьями на руках. Копье его и щит сверкали золотой отделкой. Когда колесница Иосифа поравнялась с этим представительным измаильтянином и глаза Иосифа и измаильтянина встретились, Иосиф вздрогнул.

– Останови коней, – тихо сказал он своему вознице.

Колесница Иосифа остановилась. Приостановилось и все шествие.

– Мир тебе, благородный Баал-Мохар! – проговорил Иосиф измаильтянину.

Тот, видимо пораженный словами знатного египтянина, которого он принял за самого фараона, молчал, почтительно приложив руку к сердцу и припав на одно колено.

– Подойди ко мне, благородный Баал-Мохар! – снова проговорил Иосиф. – Не бойся, подходи.

Измаильтянин нерешительно приблизился к колеснице Иосифа.

– Не узнаешь меня, благородный Баал-Мохар? – ласково спросил последний.

– Прости меня, великий фараон, – робко отвечал измаильтянин, снова припадая на одно колено, – глаза мои в первый раз видят пресветлое солнце Египта, сына Амона-Ра.

– Я не фараон, – улыбнулся Иосиф. – А не припомнишь ли ты, благородный Баал-Мохар, как ровно двадцать пять лет тому назад, проходя со своим караваном из своей земли в землю египетскую, ты и твой старый каравановожатый Бен-Гури, в пределах Ханаана, в полях Дофиама, купили у ханаанейских пастухов отрока Иосифа и, отведя его в землю египетскую, продали архимагиру Путифару? Не припомнишь?

– Помню, великий господин, – отвечал измаильтянин.

– Я – тот бывший отрок Иосиф, проданный вами Путифару, – сказал Иосиф.

Изумление и испуг выразились на бронзовом лице измаильтянина. Он робко поднял глаза, и глаза его встретились с глазами Иосифа. Он узнал эти глаза, ясные, как у младенца, и неотразимые, как у льва: таких удивительных глаз он не видел ни в одной из стран, по которым он скитался со своими караванами, ни в Финикии, ни в Ханаане, ни в Идумее и Мадиаме, ни во всей земле египетской… Это его глаза – глаза того отрока, которого они когда-то купили за двадцать злотниц в Дофаиме и потом продали в Египет.

– О Баал! О боги Мадиама! – И измаильтянин упал ниц перед колесницей Иосифа.

– Встань, благородный Баал-Мохар! – сказал последний. – Твоей вины нет передо мною… Судьбою моею руководила десница Предвечного, Бога отцов моих, для спасения народа израильского. Встань и иди путем своим.

Измаильтянин встал на ноги и перенес свой изумленный взор на сопровождавшее Иосифа величественное шествие царского поезда… И это тот кроткий отрок, которому он из милости позволял иногда, в продолжение утомительного пути в пустыне, садиться для отдохновения на одного из верблюдов своего каравана! Это он, у которого ноги покрыты были ранами от знойных, раскаленных песков Идумеи!

– О боги Мадиама! – снова вырвалось у него.

– Ты и теперь везешь в Египет на продажу фимиам, ритину и стакти? – спросил Иосиф.

– Да, великий господин: это богатства Мадиама, земли моей.

– Так свези их в Мемфис, ко двору его святейшества фараона, и вели домоправителю моему Рамесу принять твой товар по цене его стоимости… Бог да благословит все пути твои, – сказал Иосиф и подал знак шествию двинуться далее.

Баал-Мохар долго смотрел вослед этому невиданному шествию…

– Страна чудес! Страна чудес! – тихо повторял он как очарованный, пока шествие не скрылось из виду.

Шествие Иосифа направлялось далее на восток.

– А я думал, что это дедушка, – сказал юный Ефраим, оглядываясь на исчезавший за горизонтом караван измаильтян.

– Что ты! Какой дедушка! – снисходительно пожал плечами Манассия. – Поедет дедушка на верблюде!

– А на чем же? – спросил Ефраим.

– Разве ты не слыхал, что фараон приказал выслать за дедушкой, и за всеми его сыновьями, и за внуками и правнуками лучшие колесницы из своего дома, и лучших коней, и лучших возниц, – отвечал Манассия. – Наш дедушка в своей земле такой же царь, как и фараон. Поедет он на верблюде!

Скоро на восточном горизонте стали обозначаться какие-то тени. Сначала очертания были неясные, но мало-помалу из неопределенной массы стали вырисовываться группы колесниц и лошадей.

Далее обозначились группы вьючного скота, стада овец и рогатого скота.

Иосиф весь превратился в зрение, но навертывавшиеся на глаза слезы мешали ему хорошо видеть.

Однако передовая колесница встречного шествия вырисовывалась все отчетливее и отчетливее. Несомненно, это было то, что ожидалось с таким жгучим нетерпением. Скороходы бросились было вперед, но Иосиф остановил их.

– Тот, кто следует навстречу нам, для меня равен фараону, и не ему поступиться передо мною путем, – сказал он окружающим.

Скоро на передней колеснице встречного шествия явственно обозначилась величественная фигура старца. Белая как снег борода двумя волнистыми каскадами спускалась ниже пояса…

– Смотрите, дети, вон дедушка, – тихо сказала Асенефа.

– А разве он бог? – спросил наивный Ефраим.

– Как бог? Почему? – удивилась Асенефа.

– Он не похож на человека, он больше.

– Он, должно быть, прямо с неба, – заметил Манассия.

– Как с неба? – спросил Ефраим.

– А как же! Разве ты не помнишь? Отец говорил нам, что дедушка боролся с самим Богом целую ночь, и только к утру Бог поборол дедушку, вывихнул ему ногу, и с тех пор дедушка хромает, помнишь? – сказал Манассия.

– Помню, помню! Значит, дедушка сильнее всех египетских богов, и Пта, и Амона-Ра, и Горуса, и Аписа? – говорил Ефраим.

– Полно вам, дети, – остановила их Асенефа. – Вот отец встает с колесницы.

Величественный старец, прихрамывая на одну ногу, приближался к сыну, которого давно оплакивал, считая погибшим, и которого теперь видел во всем блеске земного величия. Величавое лицо старика дышало умилением и счастьем… Он глянул на сына, на его царственную багряницу и возвел глаза к небу… «О Адонай Господь!..»

Иосиф бросился ему на шею «и плакался плачем великим», как говорит Книга Бытия.