– А! Расковать!.. Стражи! – крикнул Ирод не своим голосом. – Сейчас же убить его… Антипатра… убить, как собаку… Я хоть часом хочу пережить отцеубийцу… скорей, скорей!..

И он без чувств повалился на изголовье.

Началась медленная агония, которая длилась еще пять дней. Ирод то впадал в беспамятство и бредил, то приходил в сознание и делал последние распоряжения.

– Императору отправить мой перстень с печатью и тысячу талантов!.. А! Это ты, Архелай… Тебя я назначаю царем… не обижай братьев… Где Филипп?

– Я здесь, отец… Я молюсь о твоем выздоровлении.

– Поздно… Мне предел положен… Тебя я назначаю наследственным князем Трахониты, Батане и всего Заиорданья, чем владел брат Ферор… Когда будешь там, посети то поле, где рассеяны кости двенадцати тысяч арабов, которых я поразил после землетрясения… Антипу я назначаю тетрархом… А! Это ты, Саломея… Одна ты остаешься из моих единокровных… Фазаель, Иосиф, Ферор – в загробной области… Помнишь мою волю, сестра, последнюю волю?

– Помню, мой возлюбленный брат.

– В ипподроме всех… нет, лучше на крест всех… вокруг Иродиона… Я буду тем медным змием в пустыне, а они будут воздевать ко мне руки.

Он начинал бредить, когда страдания усиливались.

– На кровле замка я слышу филина… Он не дает мне спать… Убить его… Его слышали и на пирамиде Хеопса… Это было перед смертью Аписа… Глупый бык! На Цезаря хотел броситься… Черный брат Рамзеса… как он ловко убил льва… habet!.. А! Манассия бен-Иегуда… на крест его, на крест!

То ему представилось, что он убегает от преследования парфян и Антигона, томится в пустыне между Петрой и Ринокорурой или стоит в Пелузие на берегу моря.

– Не гляди на меня зелеными очами, море… не грози мне… Там, за этими зелеными водами, Рим… Рамзес!

– Я здесь, господин. Я молюсь всем богам Египта и Нубии, чтобы они исцелили тебя.

– Подай нож и яблоки.

Рамзес снова рвет свои седые курчавые волосы.

– Он бредит, – тихо говорит Саломея.

Наступил приступ удушья. Это было утром месяца второго шевата. На этот раз припадок продолжался особенно долго, и, когда кончился кашель, Ирод едва мог дышать.

– Где я? – спросил он, поводя по сторонам помутившимся взором.

– В Иерихоне, возлюбленный брат мой и царь, – отвечала Саломея.

– В Иерихоне? А не в Иерусалиме?

– В Иерихоне, царь, – подтвердил Алекса.

– Я хочу в Иродион… в мой город…

Снова начинался приступ удушья, последний приступ. Ирод, казалось, чувствовал это и собрал последние силы.

– Тех, что в ипподроме… всех на крест…

Он не договорил своего безбожного приказа: тело его судорожно вытянулось, и смрадное дыхание Ирода вылетело из его груди вместе с жизнью. По лицу прошла тень, то была смерть.

– Сейчас, не медля ни минуты, пока воины не узнали о его кончине, иди и объяви приказ царя освободить всех заключенных в ипподроме, – быстро сказала Саломея мужу, – а потом, в присутствии войска и народа, вскроем его духовное завещание.

Взгляд ее, провожавший мужа, ясно говорил: «Теперь я и тебя отправлю за твоим царем, и уже никто не помешает мне, наконец, сделаться женою „сына Петры“».

Когда Алекса воротился и объявил, что все заключенные освобождены из ипподрома, Саломея, призвав царевичей, объявила им, что прежде всего нужно тело умершего царя перенести на парадную его постель, а потом выставить всенародно и уже над телом прочитать последние распоряжения умершего. Затем тотчас же дать знать в Иерусалим о кончине царя и велеть прибыть в Иерихон всем женам Ирода с детьми и другими родственниками.

В Иерусалим тотчас же полетели гонцы, а после полудня иерихонский дворец и дворцовая площадь были переполнены членами царского семейства, придворными чинами, вольноотпущенниками, евнухами, рабами, телохранителями из галатов, германцев, фракийцев и римлян.

Наконец, при общем плаче, конечно притворном, тело Ирода вынесено было к народу. Оно покоилось на парадной из массивного золота кровати, украшенной драгоценными камнями Индии и других восточных стран; покрывало на ней – из чистого пурпура с яркими золотыми узорами; тело Ирода, лежавшее на этом великолепном покрове, было задрапировано алым сукном. Голову Ирода обвивала диадема, а над нею лежала золотая корона, стоившая столько крови Иудее и другим странам. В правую мертвую руку Ирода была вложена держава, с которой рука мертвеца не должна была расставаться и в могиле.

Когда по знаку Саломеи фальшивые вопли смолкли, хранитель царской печати и перстня выступил вперед и торжественно провозгласил:

– Да будет прославлено имя царя Ирода во веки веков из конца в конец вселенной! Утешьтесь, убитые горем иудеи, и вы, воины его, и помолитесь Всевышнему об успокоении праведной души великого Ирода на лоне Авраама!

Затем он прочел рескрипт Ирода к войску, которому он напоминал о непоколебимой верности его наследникам – царю Архелаю, владетелю Иудеи и Самарии; Антипе – тетрарху Галилеи и Переи; Филиппу – князю Трахонитиды, Гавлопитиды, Батанси и Панеи со всем Заиорданьем, и царевне Саломее – владетельнице Иамнии, Азота и Фазаелиды.

Громкие приветственные крики огласили воздух, когда вперед выступил юный царь, Архелай, в порфире и со скипетром в руках, и тотчас же похоронная процессия двинулась к Иродиону вдоль иерихонского берега Мертвого моря. Вся многочисленная семья Ирода – дети его, сестра, жены и весь сонм родственников с придворными чинами окружали парадную кровать, несомую галатами. Войско Ирода в полном вооружении предшествовало печальному кортежу; телохранители же царя – галаты, фракийцы и германцы – следовали непосредственно за телом бывшего своего вождя. За ними – пятьсот вольноотпущенников и рабов, которые по всему пути сжигали благовония, а рабыни оглашали знойный воздух притворными воплями.

Так кончил Ирод, которому льстивая история придала эпитет Великого, забыв, повторяю, пополнить этот эпитет более достойным его словом – злодея.