Истоки конфликтов на Северном Кавказе

Реакция общества на кризис регулирования и связанные с этим конфликты

В условиях когда фактически параллельно происходил распад и советской, и традиционной систем регулирования, в обществе образовался институциональный вакуум, который достаточно бессистемно заполнялся фрагментированными и часто противоречащими друг другу регулятивными механизмами. Особенно явно данный процесс проявлялся в тех республиках, которые после распада СССР приобрели черты хрупкого естественного государства^[66]. Какие-то элементы регулирования пришли из криминального мира и мира теневой экономики, какие-то – воспроизвели черты традиционного общества, какие-то – привнесены всплеском национальных движений 1990-х гг. В определенной мере, хотя и достаточно искаженно и избирательно^[67], действует российское законодательство, региональные правовые нормы. Так, местные сообщества часто используют правила, которые обычно представляют собой смесь местных обычаев и религиозных исламских норм (адатов^[68] и шариата) для регулирования норм жизни, земельных и других имущественных отношений, для разрешения конфликтов. Апелляция к нормам российского права при этом может быть достаточно ограниченной. Подобные регулятивные механизмы в большей мере характерны для восточной части Северного Кавказа.

Конфликтный потенциал подобной ситуации проявляется в двух основных формах.

С одной стороны, некоторые регулятивные механизмы несут в себе потенциал насилия, связанный с защитой членов той или иной «корпорации» от давления со стороны других элитных групп, что необходимо для поддержания относительно устойчивых условий хозяйственной деятельности. Так, национальные объединения во многом действуют как лоббирующие организации, своими политическими связями и протестной активностью защищающие национальные интересы и национальный бизнес от хищнических действий власти. Следующую цитату можно рассматривать как «кредо» подобных организаций: «Здесь если хочешь жить, за свою жизнь надо бороться, показать, митинговать, трассу закрывать, что-то делать, тогда на тебя обратят внимание, и там говорят, „год их не трогайте“, вот такое положение»^[69].

С другой стороны, в условиях фрагментации социального контроля возникает ситуация «конкуренции юрисдикций»^[70], которая часто характеризуется высокой степенью конфликтности. Так, в Республике Дагестан альтернативные российскому законодательству нормы более или менее успешно реализуются при регулировании земельных отношений, если:

• их инфорсмент ограничивается рамками одного местного сообщества (джамаата), сохранившего достаточно сильные исторические традиции регулирования жизни своих членов;

• ценность ресурсов, в отношении которых осуществляется регулирование, не очень высока^[71].

Однако в тех случаях, когда подобным образом пытаются регулировать отношения между разными сообществами, возникает гораздо больше проблем, и «конкуренция юрисдикций» далеко не всегда позволяет однозначно разрешить возникающие конфликтные ситуации. Каждая из сторон конфликта стремится опираться не столько на ту юрисдикцию, которая в большей мере вытекает из культурных и исторических предпосылок, сколько на ту, которая в наибольшей степени соответствует ее интересам. Так, в ходе земельных конфликтов между равнинными и горными народами к их разрешению неоднократно пытались подключить старейшин, имамов и других уважаемых членов конфликтующих общин. Однако это далеко не всегда приводило к позитивным результатам. В интервью неоднократно приводились примеры, когда, даже если в мечети коренные жители равнины не давали «добро» (халяль) на использование своей земли мигрантами, что по шариату означало греховность занятия этой земли, переселенцы с гор игнорировали данный запрет и все равно заселяли территорию, на которую они не получили религиозного благословения, но могли претендовать в соответствии с республиканскими решениями^[72]. «Религиозный фактор здесь <…> играет инструментальную роль: когда удобно, она используется, когда нет – нет».

Аналогичные проблемы возникают и внутри местных сообществ в том случае, когда земля представляет значительную хозяйственную ценность. Например, по имеющейся информации, в Акушинском и Левашинском районах были случаи перераспределения земель сменяющими друг друга главами районов на основе различных юрисдикций: то на основе обычного права («по предкам»), то на основе российского законодательства. Естественно, подобная политика вызывает серьезные конфликты внутри сообществ.

Еще одним типичным примером конкуренции юрисдикций являются попытки распоряжения землями, формально с точки зрения российского законодательства считающимися свободными, но реально используемыми местными жителями в соответствии с локальными нормами для индивидуальной или коллективной хозяйственной деятельности. Подобные земли могут передаваться крупному инвестору, использоваться для строительства объектов инфраструктуры и т. п., что вызывает серьезные противоречия с местным населением.

Особым случаем фрагментации системы регулирования являются территории, которые можно назвать закрытыми. Они существуют, например, в Республике Дагестан. Это наиболее традиционные села, которые фактически полностью стремятся жить на основе внутренних регулятивных норм и минимизируют воздействие «внешнего мира» на внутреннюю систему социального контроля. Именно для подобных территорий до сих пор характерны близкородственные браки, фактический запрет на браки с представителями других территорий, существенная дифференциация образовательных стратегий юношей и девушек (девушки получают минимальное образование и в основном не выезжают из села для учебы в высших учебных заведениях), максимальное доминирование религиозных норм жизни. Часть подобных «закрытых сообществ» являются депрессивными, часть относится к экономически успешным^[73] (в первую очередь это даргинские села, имеющие давние традиции развития теневой экономики).

Судя по всему, в значительной степени подобная стратегия является следствием не только особенностей исторического развития данных сообществ, но и стремления «отгородиться» от существующего вокруг институционального хаоса, что подтверждают как сочувствующие подобным попыткам, так и их оппоненты. «Там никакого ни спирта не продается абсолютно, <…> поддерживают там полный порядок. Если дело государство не делает, <…> как будто бесхозный в пустыне народ… Ну делайте вы тогда. Если можете – делайте, если вы не можете, то народ сам делает… Им ни отсюда, ни оттуда ни помощи нету, ни закона нету, ни порядка, они сами… [На территориях этих сообществ] какой бы ни был закон, есть закон, и людям нравится, и порядок там есть, и покой есть». «Те, кто занимался идеологией, они вовсе говорили, что ничего плохого в этом [установлении норм шариата] нет, что они ограничивают наркоманию, ограничивают алкоголь, всякое воровство. Это действительно, с этим борьба была. Но эта борьба не велась за пределами села».

И все же устойчивость подобных «закрытых территорий», как показывает практика, все равно оказывается под угрозой. Именно в их рамках конфликт поколений принимает наиболее острые, насильственные формы религиозного внутрисемейного, межпоколенческого противостояния, когда сын идет на отца, брат на брата. Именно на подобных территориях, в первую очередь среди молодого поколения, появились те, кого стали называть ваххабитами. До сих пор многие из этих сел являются активными центрами вооруженного подполья. Вот как описывает Энвер Кисриев ситуацию в одном из селений Кадарской зоны, вошедших в так называемый шариатский анклав в Дагестане (подробнее об этом см. в главе 4): «Ситуация стала проблемной в конце 1994 – начале 1995 г. К этому времени население Карамахи разделилось „на два враждующих лагеря, когда сын готов был убить отца, если тот не перейдет к ваххабитам, когда брат пошел на брата“. <…> В конфликт втягивались, становясь на ту и иную сторону, также и представители власти»^[74]. И еще одна зарисовка подобной ситуации: «Это разделение пошло даже на внутрисемейном уровне. Был эпизод, когда старика пришла толпа линчевать, бить цепями, во главе с его сыном. <…> Некоторые под страхом, некоторые под угрозой побоев, некоторые <…> поняв, что за ними теперь сила, они переходили на их [ваххабитов] сторону».

Причины того, что религиозный раскол оказывается столь глубоким именно в закрытых сообществах, требуют дополнительного исследования. Наверное, неправильно было бы все сводить только к последствиям войны в Чечне, хотя многие из молодого поколения этих сел именно там получили боевую подготовку. Представляется, что более общей причиной являются специфические условия протекания в подобных случаях межпоколенческого конфликта. С одной стороны, несмотря на глубокую традиционность подобных сообществ, межпоколенческий конфликт во многих случаях оказался легитимизирован, чему немало способствовали как возникшая после распада СССР открытость внешнему, в том числе мусульманскому, миру, так и война в Чечне^[75]. С другой стороны, формы его проявления оказались достаточно жестко ограничены. Усиление религиозности как таковой не могло стать формой данного конфликта в условиях, когда подобная религиозность была характерна уже и для старшего поколения. При этом светские, демократические, националистические идеологии были достаточно чужды для во многом сохраняющего свою традиционность сознания молодежи и, кроме того, ассоциировались с тем разложением государственных институтов, которое произошло в постсоветский период. Необходимо также учитывать, что применительно к рассматриваемым сообществам демографический переход далек от завершения, тем самым насильственные способы разрешения конфликтов вполне соответствуют их институциональным характеристикам.

1.3. Конфликты и «замкнутый круг насилия»

Исследователи конфликтов вполне справедливо утверждают, что причины возникновения и причины сохранения конфликтов могут быть различны^[76]. Среди последних наиболее часто анализируют то, что получило в научной литературе название «замкнутого круга насилия» или «спирали насилия», когда в ходе конфликта насилие порождает насилие.

Известны случаи, когда насильственные конфликты продолжались даже тогда, когда одна из сторон делала принципиальные шаги по выполнению условий другой стороны. Так, после окончания франкистского режима демократическое правительство Испании предоставило широкую автономию так называемой Стране Басков, за независимость которой боролись баскские сепаратисты. Тем не менее все реформы властей были объявлены сепаратистами обманом и террористическая деятельность продолжалась^[77].

Есть также примеры того, как конфликты полностью истощали силы одной из сторон, и продолжение противостояния противоречило интересам практически всех слоев населения. Так, к началу 2000-х гг. борьба «Тигров освобождения Тамил-Илама» в Шри-Ланке привела к истощению ресурсов тамильского этноса в результате тяжелейшего экономического положения, массовой миграции за пределы Шри-Ланки и значительных человеческих потерь. Однако насильственные действия продолжались^[78].

Инерционность процессов насилия связана с двумя основными факторами.

В научной литературе обычно обращается внимание на первый из них. «Люди не становятся убийцами в одночасье. Для этого требуется эмоциональная брутализация, мотивируемая страхом за себя, местью за своих и дегуманизацией образа противника, к которому перестают применяться человеческие нормы»^[79]. Но, когда данные факторы начинают действовать, причем и с той и с другой стороны конфликта, они носят во многом самоподдерживающийся характер. Каждый акт насилия порождает новые жертвы, новых мучеников, новые поводы для ненависти и мести хотя бы с одной, а обычно и с обеих сторон, противостояния. Это как усиливает мотивацию к продолжению насилия со стороны тех, кто уже втянут в конфликт, так и способствует включению в его орбиту новых людей.

Разрастание конфликта происходит параллельно с ужесточением форм его проявления, поскольку длительно существующий конфликт порождает такой феномен, как «культура насилия». Насильственные действия как таковые (независимо от исходных причин конфликта) все более легитимизируются и становятся все менее избирательными^[80].

Кроме того, когда в конфликт уже вложены значительные силы и средства, его прекращение как бы обесценивает все прошлые издержки и жертвы его участников. Сохранение же конфликта позволяет придать смысл прошлой деятельности в его рамках, продолжая ее в будущем. И эти факторы могут с какого-то момента играть более важную роль в конфликте, чем изначальные ценностные различия, противостояние интересов или борьба за ресурсы.

Однако инерционность насилия имеет под собой и более материальные основания. Вокруг конфликта складывается система интересов, направленная на получение ренты от конфликта. Эта рента может носить финансовый или символический характер, присваиваться как частями властной элиты, так и контрэлитами^[81]. Использование конфликта как актива^[82] происходит в различных формах, в том числе:

• обеспечение консолидации власти и общества в противостоянии другой стороне конфликта, способствующее монополизации власти определенной элитной группировкой;

• повышение роли и значимости структур, ответственных за борьбу с противной стороной конфликта (силовых структур, региональных властей и т. п.), объема направляемых на их поддержание ресурсов^[83];

• получение прибыли от незаконных операций, связанных с обеспечением насильственного конфликта оружием, живой силой и другими ресурсами;

• получение прибыли от незаконных операций, связанных с дезорганизацией системы контроля и регулирования на территориях, втянутых в конфликт^[84];

• возможность под видом борьбы с противоположной стороной конфликта решать проблемы и обеспечивать интересы отдельных властных элитных групп;

• возможность использовать ресурсы противоположной стороны конфликта для решения проблем и обеспечения интересов отдельных властных элитных групп (как будет показано в последующих главах, такие случаи тоже нередки);

• возможность списывать собственные, не имеющие отношения к конфликту, провалы власти на другую сторону конфликта^[85].

Чем дольше продолжается конфликт, тем больше, при прочих равных условиях, усиливаются и укореняются интересы, связанные с получением ренты от конфликта.

Фактор использования конфликта как актива со стороны властных элит не только в их противостоянии друг другу, но и в противостоянии третьей стороне, существенно усложняет и модифицирует рассмотренную выше модель государства Д. Норта и его соавторов. В условиях порядка ограниченного доступа властные элиты не только, как это уже демонстрировалось выше, порождают насилие за счет тех же действий, какими стремятся его нивелировать, но и далеко не во всех случаях стремятся к максимальному снижению потенциала насилия в обществе. Скорее, они заинтересованы поддерживать насилие на подконтрольном им уровне, получая от этого максимально возможную ренту.

Особая проблема – это влияние исторического опыта насилия в отношении тех или иных общностей Северного Кавказа на современные конфликты. И в царские, и в советские времена северокавказские народы испытали достаточно много насильственных действий со стороны властей – кровопролитные войны, депортации, насильственная ассимиляция и т. п. Можно ли считать, что «замкнутый круг насилия» продолжается с тех времен? В самом регионе часто можно услышать, что чуть ли ни все конфликты определяются исторической несправедливостью в отношении тех или иных народов, местных сообществ и т. п. С одной стороны, к подобным оценкам надо относиться с осторожностью. Реанимация исторических аргументов, далеко не всегда поддающихся однозначной интерпретации, – это обычно способ усиления позиции для достижения вполне современных интересов. С другой стороны, полностью отрицать исторический контекст событий для понимания современной ситуации также было бы неправильно.

Так, серьезнейший пласт конфликтов на Северном Кавказе связан с проходившей в годы Второй мировой войны депортацией ряда северокавказских народов – чеченцев, ингушей, карачаевцев, балкарцев – и насильственным заселением на их территории переселенцев из других мест. Судя по всему, депортированные с Северного Кавказа составили более 20 % общего числа депортированных в этот период^[86]. Лозунг реабилитации репрессированных народов являлся основой мобилизации населения в рамках многих северокавказских конфликтов 1990-х гг. Тем не менее заметим, что далеко не во всех случаях сам по себе факт депортации привел в дальнейшем к эскалации конфликтов. Так, депортация в соседней с северокавказскими республиками Калмыкии не имела подобных последствий.

Можно предположить, что исторический контекст важен не сам по себе, а тем, как он влияет на положение и интересы тех или иных групп населения в современной ситуации. Очевидно, депортация ряда северокавказских народов и насильственное заселение их исконных земель представителями других этносов оставили после себя проблему перекрестных притязаний различных сообществ на определенные территории. Именно подобные сохраняющиеся до настоящего момента притязания, а не просто факт исторической несправедливости, лежат в основе существующих на подобных территориях конфликтов. Причем, судя по всему, ценность оспариваемых ресурсов непосредственно связана с остротой воспроизводящихся конфликтов. Так, одним из наиболее острых земельных конфликтов, имеющих подобные исторические корни, является осетино-ингушский. При этом «…равнинный, земледельческий Пригородный район был основной житницей для потерявших его ингушей и является одной из наиболее плодородных зон для приобретшей его Северной Осетии»^[87].

Исторические факторы также определяют те или иные характеристики современных сообществ, вступающих в конфликт: степень их сплоченности, религиозности и т. п. Так, М. Рощин утверждает, что у народов, переживших депортацию, религиозные традиции сохранились в бо льшей мере, тогда как «у многих соседей чеченцев из числа тех, кто не пережил трагедии депортации, за исключением, пожалуй, дагестанцев, их религиозные традиции оказались в значительной степени утраченными»^[88].

Кроме того, апелляция к травмам народной памяти может служить основой для мобилизации населения в современных конфликтах, далеко не всегда имеющих прямую связь с давними историческими событиями. Так, Д. Дудаев после объявления Б. Ельциным чрезвычайного положения в Чечне в ночь на 9 ноября 1991 г. заявил об угрозе повторения сталинской депортации 1944 г. со стороны нового руководства России. На этот момент почти каждый третий чеченец пережил выселение или родился в ссылке^[89].

Таким образом, исторические факты насилия влияют на современные конфликты, но несколько по-другому, чем «замкнутый круг насилия» – через создание условий для современных конфликтов за ресурсы и статусы, а также как фактор мобилизации населения, активизации исторической памяти в рамках этих конфликтов.

1.4. Типы и формы конфликтов на Северном Кавказе

Анализ факторов конфликтности на Северном Кавказе позволяет сделать вывод, что конфликты в данном регионе можно отнести к двум основным типам:

• конфликты, связанные с перекрестными правами на ресурсы, в первую очередь на землю;

• конфликты, связанные с монополизацией ренты, перекрытостью «вертикальных лифтов» и невозможностью построения карьерных стратегий на основе достоинств и квалификации.

Особую остроту данным конфликтам придают те условия, в которых они протекают, а именно:

– демографический рост;

– конкуренция юрисдикций;

– «замкнутый круг насилия».

Очевидно, что подобная классификация конфликтов существенно отличается от традиционного подхода, когда в основу анализа данной проблемы кладется разделение на этнические и конфессиональные конфликты. Значит ли, что подобная классификация в данном случае полностью отвергается?

Представляется, что необходимо различать содержание и условия протекания конфликтов с одной стороны и их идео логическую форму с другой стороны. В последнем случае мы имеем дело именно с проблемой идеологии. Для идеологий также характерны собственная логика развития и жизненный цикл, идеологические приоритеты вырабатываются в определенном историческом контексте. Так, в условиях противостояния двух систем – социализма и капитализма – радикальные идеологии, во многом отражавшие тот же комплекс противоречий, о котором говорилось выше, принимали в первую очередь форму левых, маоистских и т. п. идеологий. После распада коммунистической системы их популярность резко упала. Подъем националистической идеологии во многом был связан с борьбой колоний за свое освобождение. На Северном Кавказе на сегодняшний день идеологической формой рассмотренных выше противоречий выступают национализм и радикальный ислам (или исламский фундаментализм)^[90]. Каждая из этих идеологий занимает свою нишу, в то же время они достаточно активно конкурируют друг с другом.

Так, земельные конфликты маркируются прежде всего как этнические, религия выступает в этом случае дополнительным фактором, подчеркивающим конфессиональные различия между отдельными этносами. В то же время в основном это конфликт не между различными этносами в целом, а между старожилами и «пришлыми», претендующими на одни и те же ресурсы. Причем чем дольше различные этносы проживают совместно, тем, как правило, меньше конфликтный потенциал их взаимодействия, независимо от этнических и конфессиональных различий (судя по всему, основные конфликты, связанные с борьбой за ресурсы, так или иначе разрешаются и без очень сильного детонатора не вспыхивают вновь). Данный тезис поддерживается наблюдениями Юрия Карпова в процессе исследования Кизлярского района Дагестана, который отмечает, что наибольшее недовольство вызывают недавние мигранты из отдаленных районов, плохо адаптированные к жизни на равнине, тогда как переселенцы более ранней волны уже во многом воспринимаются как «свои»^[91]. При этом значимым фактором конфронтации являются не просто этнические различия, а различия хозяйственных укладов (животноводство в горах и земледелие, в частности садоводство, на равнине) и связанных с ними традиционных ценностей: новые мигранты вырубают деревья, пускают скот свободно гулять по селу и т. п. Аналогичные факты выявлены и нами в ходе полевых исследований: так, в Бабаюртовском районе в качестве стороны конфликта обозначаются мигранты на землях отгонного животноводства, при этом отмечается, что с горцами, переселившимися на равнину в поселки, построенные в советские времена, равнинные народы живут дружно.

В то же время у участников конфликта также усложняется представление о его содержании. Они все в большей мере фиксируют не просто этническую, но социальную природу земельных конфликтов. Особенно остро это чувствуется в Дагестане: «Там [у отгонников] тоже не население пользуется [землей]. Вот кучка есть же: глава СПК, глава администрации. <…> Это даже не такой национальный вопрос. Это чисто криминальный вопрос. Самим этим простым [людям] <…> тоже нет никакой пользы от этого. Они как могут тоже перебиваются. А там жируют. С гор даже одного не пускают спуститься туда лишнего. Вот кто здесь есть несколько человек, с советских времен еще, они с верхушкой все и там тоже одного кормят в Махачкале». Ставят под вопрос этническое содержание подобных конфликтов и властные элиты. Представитель Министерства по национальной политике, информации и внешним связям Республики Дагестан, продемонстрировав, что внутри- и межнациональные земельные конфликты происходят по одному сценарию, заключил: «Искусственное отнесение этих земельных вопросов к межнациональным отношениям, к их проявлениям, оно свойственно у нас в республике. <…> Национальной проблематикой земля становится именно тогда, когда ею начинают злоупотреблять».

Но даже там, где конфликт до сих пор однозначно воспринимается как национальный и конфессиональный, его истинная природа проявляется достаточно явно. Так, в станице Исправная Карачаево-Черкесии противостояние русского населения с карачаевцами носит силовой характер и маркируется как этнический конфликт и во многом как противостояние православия и ислама. Однако базовое содержание конфликта как ресурсного подтверждается тем, что в качестве одной из основных форм борьбы русского населения против «пришлых» рассматривается официальное оформление в собственность земельных участков, причем движение за регистрацию прав собственности на землю в станице явно приобрело политический характер. При этом одна из самых активных борцов за сохранение русского населения станицы рассказывает, как они с подругой-черкешенкой возят друг к другу новорожденных детей и племянников, чтобы благословить их и по православному, и по мусульманскому обычаю^[92].

В то же время в условиях противостояния старожилов и «пришлых» даже гораздо менее глубокие этнокультурные различия могут приобретать гипертрофированное значение. Так, и ногайцы, и даргинцы в Дагестане являются мусульманами, однако относятся к разным мазхабам (правовым школам), каждый из которых имеет специфические особенности религиозных обрядов. При столкновении интересов в связи с миграцией даргинцев на исконно ногайские территории данные различия могли приводить к серьезным осложнениям, вплоть до взаимного обвинения сторонами друг друга в ваххабизме и соответствующих доносов в силовые структуры.

В бо льшей мере именно этническая составляющая конфликта проявляется тогда, когда в его основе лежат последствия насильственных действий, предпринимавшихся в прошлом против отдельных северокавказских народов. Однако в этом случае этничность была искусственно привнесена политикой в содержательную сторону конфликта. Поскольку объектом насилия (например, депортации) являлись именно этносы, проживающие на определенной территории, в связанных с последствиями депортации конфликтах этническая общность более адекватно, чем в других случаях, отражает общие интересы каждой из сторон. Но и здесь более детальный анализ может выявить внутреннюю дифференциацию различных слоев и групп в рамках этноса как по их отношению к предмету конфликта, так и по мотивации, лежащей в основе предпринимаемых действий.

Однако в современных условиях все больше конфликтов на Северном Кавказе маркируются как внутриконфессиональные. Это связано с несколькими факторами.

Во-первых, с социальной основой конфликта. К одному этносу принадлежат люди разных, часто противоположных интересов, социальных характеристик, мотиваций. Сложно представить в национальной форме конфликты между поколениями либо между различными социальными слоями, происходящими в рамках единого этноса. Это проявляется и в самих национальных движениях, где вместе сосуществуют представители и элит, и контрэлит. Часть их лидеров может быть встроена в существующую элиту и участвовать в распределении ренты. Она готова поддерживать свой этнос только в той мере, в какой это не мешает карьерному продвижению. Другая часть более заинтересована в процессе, а не в конечном результате борьбы, что позволяет получать ренту, используя конфликт как актив. Те, кто реально стремится разрешить конфликт в свою пользу, часто вынуждены противостоять не только другой стороне конфликта, но и относящимся к элите собственным лидерам, которых они могут считать предателями. Радикальные исламские движения, в отличие от многих этнических, практически не имеют встроенной во властную коалицию элиты. Это позволяет им быть более последовательными в отстаивании своих целей и на данном этапе избегать конфликта между элитой и контр элитой в собственных рядах.

В то же время религиозная рамка во многих случаях дает основу консолидации сторон конфликта в условиях, когда этническая либо общинная консолидация отходит на второй план. Так, она получает широкое распространение в городах. «Во времена стремительных социальных перемен установившиеся идентичности разрушаются, должно быть переоценено „я“ и созданы новые идентичности. Для людей, которые сталкиваются с необходимостью ответить на вопросы «кто я?» и «где мое место?», религия предоставляет убедительные ответы, а религиозные группы становятся небольшими социальными общностями, пришедшими на замену тех, что были утрачены из-за урбанизации»^[93]. Радикальные религиозные движения – широко распространенная форма социального протеста мигрантов первого поколения, молодежи, оторвавшейся от своих корней и не находящей возможности реализовать свои жизненные притязания в новых условиях.

Во-вторых, важным фактором являются стадии жизненного цикла, на которых находятся различные идеологии. Именно религия, и в первую очередь ислам, представляет сейчас ту идеологическую оболочку, в которой выступают наиболее острые конфликты в современном мире. Что касается России, то «… ислам к середине 1990-х гг. оказался последним традиционным символическим ресурсом для этнических сообществ региона после провалившихся идеологических проектов советского социализма, западнического либерализма и местного национализма»^[94].

Наконец, в-третьих, конкуренцию социальных идеалов национализма и ислама, судя по всему, выигрывает радикальный ислам. Идеальное исламское государство имеет свой, достаточно четко очерченный, социальный порядок, основанный на идеях справедливости и четком комплексе правил, не установленных людьми, но освященных божественной волей. Тем самым есть основания декларировать, что в рамках подобного государства будут излечены те болезни существующих государственных институтов, которые во многом провоцируют существующие в обществе конфликты. Иллюзорность такого решения, его неосуществленность нигде в мире, в том числе и в исламских странах, не является аргументом для сторонников подобных взглядов, что типично для любой социальной утопии.

Национализм не может предоставить столь убедительного социального идеала, поскольку не формирует символического антипода существующей системе. Под этим флагом борьба ведется за более утилитарные цели – увеличение объема ресурсов и статусов в распоряжении определенного этноса, в отдельных случаях – вплоть до создания национального государства. Причем распределение этих ресурсов и статусов, очевидно, будет идти по тем же правилам, что и в существующем обществе, чему уже есть конкретные доказательства. Вот пример, связанный с созданием одного из национальных районов в Карачаево-Черкесии. Идеологический посыл: «Пока мы у себя дома хозяевами не будем, никогда у нас проблемы не решатся. Никогда. <…> Да, получит это кресло кто-то, не я это кресло получу, уверен. Кто-то другой получит это кресло. Там же будет такой же чиновник сидеть, который будет только кушать. Но мы будем хозяевами у себя дома. <…> Только одно радует – то, что район образовался.