Читать книгу: «Человек», страница 3

Глава 4. Гарольд в Норманстенде

Два года спустя на Гарольда обрушился страшный удар. Его отец, страдавший от частых приступов гриппа, после очередного такого приступа слег с пневмонией и через несколько дней скончался. Гарольд был безутешен. Любовь, связывавшая его с отцом, была настолько постоянной, что он не помнил времени, когда бы ее не было.

Когда сквайр Норман вернулся с ним домой после похорон, он молча сидел, держа мальчика за руку, пока тот не выплакал все слезы. К этому времени они стали старыми друзьями, и мальчик не боялся и не стеснялся дать волю чувствам перед ним. В старом поколении было достаточно любви, чтобы зародилось доверие к новому.

Наконец, когда буря утихла и Гарольд снова стал самим собой, Норман сказал:

– А теперь, Гарольд, послушай меня. Ты знаешь, мой дорогой мальчик, что я старейший друг твоего отца, и я совершенно уверен, что он одобрил бы то, что я скажу. Ты должен пойти жить ко мне. Я знаю, что в последние часы величайшей заботой сердца твоего дорогого отца было твое будущее. И я знаю также, что ему было утешением чувствовать, что мы с тобой такие друзья и что сын моего самого дорогого старого друга будет мне как сын. Мы с тобой давно дружим, Гарольд; и мы научились доверять друг другу, и я надеюсь полюбить тебя. А ты и мой маленький Стивен уже такие друзья, что твой приход в дом будет радостью для всех нас. Да что там, давным-давно, когда ты впервые пришел, она сказала мне в ту ночь, когда ты уходил: «Папочка, как было бы хорошо, если бы Гарольд мог совсем переехать сюда!»

И вот Гарольд Ан Вульф вернулся со сквайром в Норманстенд и с того дня стал членом его семьи, как сын. Восторг Стивен от его приезда, конечно, в значительной степени омрачался ее сочувствием его горю; но трудно было бы утешить его лучше, чем она это сделала по-своему, по-детски. Прикоснувшись губами к его губам, она поцеловала его и, взяв его большую руку обеими своими маленькими, тихо прошептала:

– Бедный Гарольд! Мы с тобой должны любить друг друга, потому что мы оба потеряли маму. А теперь ты потерял и папу. Но ты должен позволить моему дорогому папочке стать и твоим тоже!

В это время Гарольду было между четырнадцатью и пятнадцатью годами. Он получил хорошее образование, насколько это позволяло частное обучение. Отец уделял ему много внимания, так что он был хорошо подкован во всех академических дисциплинах. Кроме того, для своих лет он был сведущ в большинстве мужских занятий. Он мог ездить верхом на чем угодно, метко стрелять, фехтовать, бегать, прыгать или плавать не хуже любого мальчика старше и крупнее его.

В Норманстенде его образование продолжил ректор. Сквайр часто брал его с собой на верховую езду, рыбалку или охоту, откровенно говоря, что, поскольку его дочь еще слишком мала, чтобы быть ему компаньоном в этих делах, он будет действовать в качестве ее заместителя (лат. locum tenens). Его жизнь в доме и помощь в занятиях Стивен сделали их знакомство постоянным. Он был достаточно старше ее, чтобы повелевать ее детским послушанием; и в его характере были определенные качества, которые в высшей степени способствовали завоеванию и сохранению уважения как женщин, так и мужчин. Он был самим воплощением искренности и время от времени проявлял в определенных отношениях возвышенное самоотречение, которое порой казалось поразительным контрастом с явно воинственным характером. В школе он часто участвовал в драках, которые почти всегда происходили из-за принципов, и благодаря своего рода бессознательному рыцарству его обычно можно было найти сражающимся на стороне более слабого. Отец Гарольда очень гордился своим происхождением, которое по голландской линии восходило к готам, о чем свидетельствовал явно искаженный префикс первоначального имени, и он почерпнул из постоянного изучения саг нечто из философии, лежавшей в основе идей викингов.

Этот новый этап в жизни Гарольда способствовал более быстрому развитию, чем все предыдущие. До этого у него не было такого же чувства ответственности. Повиновение само по себе является облегчением; и подобно тому, как это настоящее утешение для слабых натур, для сильных это лишь задержка. Теперь ему приходилось думать еще об одной личности. В его собственной натуре была жилка тревожности, которую подсознательное ощущение собственной силы выталкивало на поверхность.

Маленькая Стивен с инстинктом своего пола довольно скоро обнаружила эту слабость. Ибо это слабость, когда любое качество может быть подвергнуто нападкам или использовано. Использование слабости мужчины не всегда является кокетством; но это нечто очень на него похожее. Нередко маленькая девочка, которая смотрела снизу вверх и восхищалась большим мальчиком, способным заставить ее сделать что угодно, когда ему этого хотелось, в своих собственных целях играла на его чувстве ответственности, испытывая эльфийское наслаждение от его замешательства.

Результатом безобидного маленького кокетства Стивен было то, что Гарольду иногда приходилось либо расстраивать какой-нибудь ее дерзкий план, либо скрывать его последствия. В любом случае ее доверие к нему росло, так что вскоре он стал неотъемлемой частью ее жизни, существом, в чьей силе, благоразумии и преданности она имела абсолютную, слепую веру. И это чувство, казалось, росло вместе с ней. Действительно, в какой-то момент оно стало чем-то большим, чем обычная вера. Это произошло так:

Старая церковь Святого Стивена, приходская церковь Норманстенда, представляла особый интерес для семьи Норманов. Там, либо в пределах существующих стен, либо в стенах, предшествовавших им, когда церковь была перестроена тем самым сэром Стивеном, который был знаменосцем Генриха VI, были похоронены все прямые представители рода. Это была непрерывная запись наследников, начиная с первого сэра Стивена, упомянутого в Книге Страшного суда. Снаружи, на церковном дворе рядом с церковью, были похоронены все боковые ветви рода, умершие в пределах досягаемости Норчестера. Некоторые, конечно, достигнув известности в различных сферах жизни, удостаивались большей чести и покоились в алтаре. Весь интерьер хранил память о семье. Сквайр Норман любил приходить сюда и часто с самого начала брал с собой Стивен. Одно из ее самых ранних воспоминаний – как она стояла на коленях рядом с отцом, который держал ее за руку, а другой вытирал слезы с глаз перед прекрасным мраморным надгробием. Она никогда не забывала его слов:

– Ты всегда будешь помнить, дорогая, что твоя дорогая мама покоится в этом священном месте. Когда меня не станет, если у тебя когда-нибудь возникнут трудности, приходи сюда. Приходи одна и открой свое сердце. Тебе никогда не нужно бояться просить Бога о помощи у могилы твоей матери!

Ребенок был впечатлен, как и многие другие представители ее рода. Семьсот лет каждый ребенок дома Норманов приводился сюда одним из родителей и слышал подобные слова. Этот обычай стал почти семейным ритуалом и всегда оставлял свой след в большей или меньшей степени.

Всякий раз, когда Гарольд в первые дни приезжал в Норманстенд, церковь обычно была целью их прогулок. Он всегда с удовольствием ходил туда. Любовь к собственным предкам заставляла его восхищаться и уважать предков других; так что энтузиазм Стивен в этом вопросе был еще одной нитью, связывавшей его с ней.

Во время одной из прогулок они обнаружили, что дверь в склеп открыта; и Стивен ни за что не соглашалась уйти, не войдя туда. Однако сегодня у них не было света; но они договорились, что завтра принесут с собой свечи и тщательно осмотрят это место. На следующий день после обеда они стояли у двери склепа со свечой, которую Гарольд зажег. Стивен восхищенно смотрела и полусознательно сказала, причем эта полусознательность проявлялась в подтексте:

– Ты не боишься склепа?

– Ничуть! В церкви моего отца был склеп, и я несколько раз там бывал. – Пока он говорил, воспоминание о последнем его посещении захлестнуло его. Ему снова почудились многочисленные огни, дрожащие в чьих-то руках, создававшие мрачную полутьму там, где не было черных теней; снова послышался топот и торопливое шарканье множества ног, когда большой дубовый гроб несли сквозь толпу с трудом спускавшихся по крутой лестнице и проносили в узкую дверь… А потом наступила тишина, когда голоса стихли; и молчание казалось чем-то осязаемым, пока он некоторое время стоял один рядом с мертвым отцом, который был для него всем. И снова он, казалось, почувствовал возвращение в живой мир печали и света, когда его безвольную руку взяла сильная любящая рука сквайра Нормана.

Он замолчал и отступил.

– Почему ты не идешь дальше? – удивленно спросила она.

Он не хотел говорить ей тогда. Почему-то это казалось неуместным. Он часто рассказывал ей об отце, и она всегда внимательно его слушала; но здесь, у входа в мрачный склеп, он не хотел причинять ей боль своими собственными горестными мыслями и всеми ужасными воспоминаниями, которые вызывало сходство места. И пока он колебался, ему пришла в голову мысль, настолько полная боли и страха, что он обрадовался этой паузе, которая дала ему время осознать ее. Именно в этом склепе была похоронена мать Стивен, и если бы они вошли, как намеревались, девочка могла бы увидеть гроб своей матери так же, как он видел гроб своего отца, но при обстоятельствах, от которых его бросило в дрожь. Он, как уже говорил, часто бывал в склепе в Карстоуне и хорошо знал убожество смертной камеры. Его воображение было так же живо, как и память; он содрогнулся, но не за себя, а за Стивен. Как он мог позволить девочке страдать так, как она могла бы, как она непременно бы страдала, если бы это предстало перед ней таким жестоким образом? Как жалок, как низменно жалок посмертный удел. Он хорошо помнил, как много ночей просыпался в муках, думая о том, как его отец лежит в этом холодном, безмолвном, покрытом пылью склепе, в тишине и темноте, без единого луча света, надежды или любви! Ушедший, покинутый, забытый всеми, кроме, может быть, одного кровоточащего сердца… Он хотел спасти маленькую Стивен, если сможет, от такого воспоминания. Он не стал объяснять, почему отказывается войти.

Он задул свечу, повернул ключ в замке, вынул его и положил в карман.

– Идем, Стивен! – сказал он. – Пойдем куда-нибудь в другое место. Сегодня мы не пойдем в склеп!

– Почему нет? – Губы, произнесшие это, были капризно надуты, а лицо покраснело. Властная маленькая леди вовсе не была довольна тем, что ей пришлось отказаться от заветного проекта. Целый день и ночь, бодрствуя, она думала о предстоящем приключении; теперь же трепет ожидания должен был обернуться холодным разочарованием без всякого объяснения. Она не думала, что Гарольд боится; это было бы смешно. Но она недоумевала; а тайны всегда ее раздражали. Она не любила ошибаться, особенно когда об этом знали другие. Вся ее гордость восстала.

– Почему нет? – повторила она еще более властно.

Гарольд ласково сказал:

– Потому что, Стивен, на то есть действительно веская причина. Не спрашивай меня, потому что я не могу тебе сказать. Ты должна поверить мне, что я прав. Ты же знаешь, дорогая, что я бы ни за что не стал тебя нарочно разочаровывать; и я знаю, как сильно ты этого хотела. Но поверь, поверь, у меня есть очень веская причина.

Теперь Стивен по-настоящему рассердилась. Она была восприимчива к доводам рассудка, хотя и не осознавала, что такое рассудок; но слепо принимать чужие доводы было противно ее натуре, даже в ее тогдашнем возрасте. Она уже собиралась сердито возразить, но, взглянув вверх, увидела, что губы Гарольда сжаты с мраморной твердостью. Поэтому, в своей манере, она смирилась с неизбежным и сказала:

– Ладно, Гарольд.

Но в глубине ее твердого ума затаилось отчетливое намерение посетить склеп при более благоприятных обстоятельствах.

Глава 5. Склеп

Прошло несколько недель, прежде чем Стивен представился желаемый случай. Она знала, что ей будет трудно избежать наблюдения Гарольда, поскольку проницательность большого мальчика в отношении фактов произвела на нее впечатление. Странно, что из ее доверия к Гарольду возникла форма недоверия к другим. В этом маленьком деле, как его обойти, она склонялась к любому, кто был его противоположностью, в чьей надежности она инстинктивно сомневалась. «Нет ничего ни плохого, ни хорошего; это размышление делает все таковым!» Войти в этот склеп, что поначалу казалось таким пустяком, теперь, в процессе размышлений, желаний и планов, стало чем-то очень желанным. Гарольд видел, или, скорее, чувствовал, что что-то занимает мысли девочки, и предположил, что это как-то связано со склепом. Но он подумал, что лучше ничего не говорить, чтобы не поддерживать желание, которое, как он надеялся, умрет естественным образом.

Однажды было решено, что Гарольд поедет в Карстоун к поверенному, который занимался делами отца. Он должен был остаться на ночь и вернуться верхом на следующий день. Стивен, узнав об этом, устроила так, что мистера Эверарда, сына банкира, недавно купившего поместье по соседству, пригласили поиграть с ней в тот день, когда уехал Гарольд. В Итоне были каникулы, и он был дома. Стивен не упомянула Гарольду о его приезде; он узнал об этом лишь из случайной реплики миссис Джерролд перед его отъездом. Он не счел это достаточно важным, чтобы задуматься, почему Стивен, которая обычно рассказывала ему все, не упомянула об этом.

Во время игры Стивен, взяв с Леонарда клятву хранить тайну, рассказала ему о своем намерении посетить склеп и попросила его помочь ей в этом. Это было приключение, и как таковое пришлось по душе школьнику. Он сразу же с энтузиазмом (итал. con amore) включился в план; и они обсудили способы и средства. Единственным сожалением Леонарда было то, что в таком проекте он был связан с маленькой девочкой. Это был удар по его самолюбию, которое занимало важное место в его моральном багаже, что такой проект был инициирован девочкой, а не им самим. Он должен был раздобыть ключ и на следующее утро ждать на церковном дворе, куда Стивен присоединится к нему, как только сможет ускользнуть от своей няни. Ей было уже больше одиннадцати, и за ней нужно было меньше присматривать, чем в ранние годы. При определенной стратегии можно было незаметно улизнуть на час.

* * * * *

В Карстоуне Гарольд справился со всеми делами в тот же день после обеда и договорился выехать в Норманстенд рано утром. После раннего завтрака он отправился в тридцатимильное путешествие в восемь часов. Литтлджон, его конь, был в отличной форме, несмотря на долгую поездку накануне, и, повернув нос к дому, пустился во весь опор. Гарольд был в прекрасном расположении духа. Долгая поездка накануне физически укрепила его, хотя во время путешествия его охватывала глубокая печаль, когда мысли об отце возвращались к нему, и чувство утраты возобновлялось с каждой мыслью о старом доме. Но юность по природе своей жизнерадостна. Посещение церкви, первое, что он сделал по прибытии в Карстоун, и его коленопреклонение перед камнем, освященным памятью отца, хотя и повлекло за собой безмолвный поток слез, пошло ему на пользу и даже, казалось, отодвинуло его горе. Когда утром перед отъездом из Карстоуна он снова пришел туда, слез уже не было. Было лишь святое воспоминание, которое, казалось, освящало утрату; и отец казался ему ближе, чем когда-либо.

Приближаясь к Норманстенду, он с нетерпением ждал встречи со Стивен, и вид старой церкви, лежащей далеко внизу, когда он спускался по крутой дороге через Олт-Хилл, кратчайший путь из Норчестера, заставил его задуматься. Посещение могилы собственного отца напомнило ему о том дне, когда он не пустил Стивен в склеп.

Самая острая мысль не всегда осознается. Без определенного намерения, подъехав к тропинке, Гарольд повернул голову лошади и поехал к церковному двору. Открывая дверь церкви, он наполовину ожидал увидеть Стивен; и была смутная вероятность, что с ней может быть Леонард Эверард.

В церкви было прохладно и сумрачно. После жаркого августовского солнца, казалось, на первый взгляд, темно. Он огляделся, и его охватило чувство облегчения. Место было пусто.

Но едва он остановился, как раздался звук, от которого у него похолодело сердце. Крик, приглушенный, далекий и полный муки; рыдающий крик, который внезапно оборвался.

Это был голос Стивен. Он инстинктивно понял, откуда он донесся; из склепа. Если бы не его прежний опыт с ее желанием войти туда, он никогда бы не заподозрил, что это так близко. Он побежал к углу, где начинались ступени, ведущие вниз. Когда он достиг этого места, по ступенькам взбегала фигура. Мальчик в итонском пиджаке и широком воротнике, небрежный, бледный и взволнованный. Это был Леонард Эверард. Гарольд схватил его.

– Где Стивен? – быстро, тихо спросил он.

– Там, в склепе внизу. У нее упал свет, потом она взяла мой, и он тоже упал. Пусти меня! Пусти меня! – Он пытался вырваться; но Гарольд крепко держал его.

– Где спички?

– В кармане. Пусти меня! Пусти меня!

– Дай их мне – сию же минуту! – Он ощупывал карманы жилета испуганного мальчика, пока говорил. Получив спички, он отпустил мальчика и побежал вниз по ступенькам и через открытую дверь в склеп, крича на ходу:

– Стивен! Дорогая Стивен, где ты? Это я – Гарольд! – Ответа не последовало; сердце его, казалось, заледенело, а колени ослабели. Спичка зашипела, вспыхнула, и в мимолетном свете он увидел через весь склеп, который был невелик, белую массу на земле. Ему пришлось идти осторожно, чтобы порыв ветра не задул спичку; но, приблизившись, он увидел, что это была Стивен, лежащая без чувств перед большим гробом, стоявшим на сложенной каменной кладке. Затем спичка погасла. В свете следующей зажженной спички он увидел кусок свечи, лежащий на гробу. Он схватил его и зажег. Несмотря на волнение, он смог мыслить хладнокровно и знал, что свет – это первейшая необходимость. Помятый фитиль загорался медленно; ему пришлось зажечь еще одну спичку, последнюю, прежде чем она вспыхнула. Несколько секунд, пока свет гас, пока не растаял жир и пламя не вспыхнуло снова, показались ему очень долгими. Когда зажженная свеча устойчиво встала на гроб и вокруг распространился тусклый, но достаточно сильный, чтобы видеть, свет, он наклонился и поднял Стивен на руки. Она была совершенно без сознания и так безвольна, что его охватил сильный страх, что она мертва. Он не терял времени, перенес ее через склеп, где дверь на церковные ступени резко выделялась на фоне темноты, и вынес ее в церковь. Держа ее одной рукой, другой он стащил несколько длинных подушек с одной из скамей и расстелил их на полу; на них он и положил ее. Сердце его сжалось от любви и жалости, когда он смотрел на нее. Она была так беспомощна; так жалко беспомощна! Ее руки и ноги были подвернуты, словно сломаны, вывихнуты; белое платьице было покрыто пятнами густой пыли. Инстинктивно он наклонился, опустил платьице и выпрямил руки и ноги. Он опустился рядом с ней на колени и проверил, бьется ли ее сердце, его охватил сильный страх, болезненное предчувствие. Из его сердца вырвался благодарственный крик. Слава Богу! Она жива; он чувствовал, как под его рукой слабо бьется ее сердце. Он вскочил на ноги и побежал к двери, схватив шляпу, лежавшую на скамье. Он хотел принести воды. Выходя из двери, он увидел Леонарда неподалеку, но не обратил на него внимания. Он побежал к ручью, наполнил шляпу водой и вернулся. Войдя в церковь, он увидел Стивен, уже частично пришедшую в себя, сидящую на подушках, а Леонард поддерживал ее.

Он обрадовался, но в то же время почувствовал какое-то разочарование. Ему бы хотелось, чтобы Леонарда там не было. Он помнил – не мог забыть – белое лицо мальчика, выбежавшего из склепа и оставившего Стивен без чувств внутри, и который медлил у церковной двери, пока он бегал за водой. Гарольд быстро подошел и поднял Стивен, намереваясь вынести ее на свежий воздух. У него было верное предположение, что вид неба и Божьей зелени будет для нее лучшим лекарством после испуга. Он поднял ее на свои сильные руки, как делал это, когда она была совсем маленькой и уставала во время их совместных прогулок; и понес ее к двери. Она бессознательно подчинилась движению, крепко обхватив его шею рукой, как делала раньше. В ее цепкости выражалось ее доверие к нему. Легкий вздох, с которым она положила голову ему на плечо, был данью его мужской силе и ее вере в нее. Каждое мгновение ее чувства возвращались к ней все больше и больше. Пелена забвения спадала с ее полузакрытых глаз, когда на нее накатывала волна полных воспоминаний. Ее внутренняя природа выразилась в последовательности ее эмоций. Первым ее чувством было осознание собственной вины. Вид Гарольда и его близость живо напомнили ей, как он отказался войти в склеп и как она намеренно обманула его, умолчав о своем намерении сделать то, что он не одобрял. Вторым ее чувством было чувство справедливости; и, возможно, частично оно было вызвано видом Леонарда, который следовал за ними, когда Гарольд вынес ее к двери. Она не хотела говорить о себе или о Гарольде перед ним; но она без колебаний сказала о нем Гарольду:

– Ты не должен винить Леонарда. Это все моя вина. Я заставила его пойти! – Ее великодушие тронуло Гарольда. Он сердился на мальчика за то, что тот вообще там был; но больше за то, что он бросил девочку в беде.

– Я не виню его за то, что он был с тобой! – просто сказал он. Леонард тут же заговорил. Он ждал, чтобы защититься, потому что это больше всего беспокоило юного джентльмена; после собственного удовольствия его больше всего волновала собственная безопасность.

– Я пошел за помощью. Ты уронила свечу; и как я мог видеть в темноте? Ты настаивала на том, чтобы посмотреть на табличку на гробу!

Тихий стон вырвался из груди Стивен, долгий, низкий, дрожащий стон, который пронзил сердце Гарольда. Ее голова снова склонилась ему на плечо; и она крепко прижалась к нему, когда к ней вернулось воспоминание о пережитом потрясении. Гарольд, не поворачивая головы, проговорил Леонарду низким, яростным шепотом, которого, казалось, Стивен не слышала:

– Все! Хватит. Уходи! Ты уже достаточно наделал. Иди! Иди! – добавил он более строго, заметив, что мальчик, похоже, собирается спорить. Леонард пробежал несколько шагов, затем пошел к надвратной сторожке, где и стал ждать.

Стивен крепко прижалась к Гарольду в состоянии почти истерического возбуждения. Она уткнулась лицом ему в плечо, судорожно всхлипывая:

– О, Гарольд! Это было ужасно. Я никогда не думала, ни на мгновение, что моя бедная дорогая мама похоронена в склепе. А когда я подошла посмотреть имя на ближайшем ко мне гробу, я смахнула пыль и увидела ее имя: «Маргарет Норман, 22 года». Я не могла этого вынести. Она сама была еще совсем девочкой, всего лишь вдвое старше меня – лежала там, в этом ужасном темном месте, вся в толстой пыли и паутине. О, Гарольд, Гарольд! Как я смогу вынести мысль о том, что она там лежит и что я никогда больше не увижу ее дорогого лица? Никогда! Никогда!

Он попытался успокоить ее, похлопывая и держа ее за руки. Довольно долго решимость девочки колебалась, и она была как малое дитя. Затем проявилась ее привычная сила духа. Придя в себя, она не спросила Гарольда, как оказалась в церкви, а не в склепе. Казалось, она приняла как должное, что Леонард вынес ее; и когда она сказала, каким он был храбрым, Гарольд с присущей ему щедростью позволил ей сохранить это убеждение. Когда они подошли к воротам, к ним подошел Леонард; но прежде чем он успел заговорить, Стивен начала благодарить его. Он позволил ей это сделать, хотя вид презрительно сжатых губ Гарольда и его властно устремленных на него глаз то бросал его в жар, то в холод. Он удалился, не говоря ни слова, и пошел домой с сердцем, полным горечи и мстительных чувств.

В парке Стивен попыталась отряхнуться, затем Гарольд попытался помочь ей. Но ее белое платье было безнадежно запачкано, мелкая пыль склепа, казалось, въелась в муслин. Вернувшись домой, она украдкой поднялась наверх, чтобы никто не заметил ее, пока она не приведет себя в порядок.

Через день после этого она днем позвала Гарольда на прогулку. Когда они остались совсем одни и вне зоны слышимости, она сказала:

– Я всю ночь думала о бедной маме. Конечно, я понимаю, что ее нельзя перенести из склепа. Она должна там остаться. Но там не должно быть столько пыли. Я хочу, чтобы ты как-нибудь скоро пошел туда со мной. Боюсь, я одна не осмелюсь. Я хочу принести цветы и прибрать там. Ты пойдешь со мной в этот раз? Теперь я понимаю, Гарольд, почему ты не пустил меня раньше. Но теперь все по-другому. Это не любопытство. Это Долг и Любовь. Ты пойдешь со мной, Гарольд?

Гарольд спрыгнул с края рва, где сидел, и поднял руку. Она взяла ее и легко спрыгнула рядом с ним.

– Идем, – сказал он, – пойдем туда сейчас же! – Она взяла его под руку, когда они снова вышли на тропинку, и, по-девичьи мило прижавшись к нему, они вместе пошли в тот уголок сада, который она называла своим; там они нарвали большой букет прекрасных белых цветов. Затем они пошли к старой церкви. Дверь была открыта, и они вошли. Гарольд вынул из кармана крошечный ключик. Это удивило ее и усилило волнение, которое она естественно испытывала, вновь посещая это место. Она ничего не сказала, пока он открывал дверь в склеп. Внутри, на кронштейне, стояли несколько свечей в стеклянных колпаках и коробки спичек. Гарольд зажег три свечи и, оставив одну на полке, положив рядом с ней свою кепку, взял две другие в руки. Стивен, крепко прижимая цветы к груди правой рукой, левой рукой взяла Гарольда под руку и с бьющимся сердцем вошла в склеп.

Несколько минут Гарольд развлекал ее рассказами о склепе в церкви его отца, о том, как он спускался туда во время своего последнего визита, чтобы увидеть гроб своего дорогого отца, и как он преклонял перед ним колени. Стивен была очень тронута и крепко держала его за руку, ее сердце билось. Но за это время она привыкла к этому месту. Ее глаза, поначалу бесполезные после яркого солнечного света и не способные ничего различить, начали улавливать очертания места и видеть ряды больших гробов, тянущихся вдоль дальней стены. Она также с удивлением заметила, что самый новый гроб, на котором по нескольким причинам остановился ее взгляд, больше не был пыльным, а был тщательно вычищен. Проследив глазами, насколько это было возможно, заглянув в дальние углы, она увидела, что там была проведена та же самая уборка. Даже стены и потолок были очищены от висевшей паутины, а пол был чист чистотой омовения. Все еще держа Гарольда за руку, она подошла к гробу своей матери и опустилась перед ним на колени. Гарольд опустился рядом с ней; некоторое время она оставалась неподвижной и молчаливой, молясь про себя. Затем она поднялась и, взяв свой большой букет цветов, с любовью положила их на крышку гроба, над тем местом, где, как она думала, находилось сердце ее матери. Затем она повернулась к Гарольду, ее глаза были полны слез, а щеки мокрыми, и прислонилась головой к его груди. Ее руки не могли обхватить его шею, пока он не наклонил голову, потому что со своим огромным ростом он просто возвышался над ней. Вскоре она успокоилась; приступ ее горя прошел. Она взяла руку Гарольда обеими своими руками, и вместе они пошли к двери. Свободной рукой, ибо он ни за что на свете не побеспокоил бы другую, Гарольд погасил свечи и запер за ними дверь.

В церкви она отстранилась от него и прямо посмотрела ему в лицо. Она медленно сказала:

– Гарольд, это ты велел убрать в склепе? – Он ответил тихим голосом:

– Я знал, что ты захочешь пойти туда снова!

Она взяла его большую руку, которую держала между своими, и, прежде чем он понял, что она делает, и смог помешать ей, поднесла ее к губам и поцеловала, ласково говоря:

– О, Гарольд! Ни один брат во всем мире не мог бы быть добрее. И… и… – это со всхлипом, – мы оба благодарим тебя; мама и я!