В школе

3

Третий урок математика. Учитель высок, узкогруд, с землистым лицом и злыми черными глазами. Он очень молчалив и всегда говорит только необходимое, с каждым словом из его горла вырывается зловещий свист – математик болен какою-то неизлечимою болезнью. Он слывет за строгого, но справедливого, гимназисты его боятся больше огня и прозвали «Мощами».

Мощи садится на стул, раскрывает журнал, отмечает отсутствующих и, вынув из кармана золотые часы, кладет их на стол перед собой.

Когда он озирает класс, его взор скользит по рядам школьников, никого не замечая, ни на ком не останавливаясь, как будто для математика не существуют десятки сидящих перед ним гимназистов, как будто он в классе один, и перед ним пустое, ничем не заполненное, место. Под этим незамечающим взглядом гимназисты стушевываются, подолгу задерживают дыхание в груди и стараются тоже не замечать учителя, что им не удается.

– Фома Костромской, к доске.

Фома нехотя поднимается. Вот несчастье! Опять отвечать, и, главное, кому – Мощам. Фома, конечно, плохо знает урок, но учитель не скоро отпустит его: прежде, чем поставить двойку, Мощи задаст десятки кратких вопросов, при этом по его лицу будет видно, что ему все равно, хорошо ли, плохо ли знает Фома, его дело – только спросить Фому, и он спрашивает.

С сонным скучающим видом стоит Фома у доски, выводя на ней мелом цифры и буквы, буквы и цифры.

Мощи изредка взглядывает на доску и лениво говорит:

– Не так.

– Дальше.

– Совсем не так.

– Ну-с, дальше.

Фома покорно стирает навранное, пишет снова и снова стирает. Ему обидно, ему скучно. Если бы он не боялся математика, он бы бросил мел на пол и ушел, опустив голову, к себе на парту. Но Фома боится математика: с ним шутки плохи, – когда он рассердится, его смугло-желтые кулаки начинают яростно стучать по столу, он дрожит и задыхается в гневе.

Изнывая, Фома пишет мелом на доске цифры и буквы, буквы и цифры. Класс, следящий за его работой, кажется ему чуждым, даже явно враждебным ему, Фоме.

Мощи вытаскивает волосок за волоском из своей скудной бороденки, рассматривает, прищурясь, на свет и для чего-то бережно прячет под заднюю крышку золотых часов. Такая у него привычка. Неизвестно, что он потом проделывает с выдранными волосками и зачем несет их домой.

– Не так.

– Дальше.

– Совсем не так.

– Ну-с, я слушаю.

С каждым вырванным волоском голос математика становится презрительнее, брезгливее. Фоме уже хочется плакать с досады, и плакать не потому, что задача, несмотря на все усилия, не решается; а потому, что обидно, очень обидно да и нестерпимо скучно ему.

Злой, угрюмый, выслушивает он: «Не знаете, садитесь!» – и просит разрешения выйти из класса: не может же он сидеть с руками, выпачканными мелом.

Учитель отпускает его. Фома, покидая класс, с шумом хлопает дверью, так что математик от неожиданности вздрагивает.

«Чёрт! Дьявол»! – бубнит в коридоре Фома себе под нос и входит в угольную комнату, где на асфальтовом полу возвышается дюжина удобных сидений, с вырезами посередине, фаянсовыми основаниями и болтающимися позади сидений цепочками, к которым подвешены фаянсовые же ручки. Славное местечко! – оно всегда полно беглецами, скрывающимися от зоркого ока наставника; дезертирами, благоразумно выбывшими из строя, не дожидаясь той минуты, когда острие единицы уязвит в самое сердце. Здесь же любители дружеских бесед ищут пристанища, покинув суету класса. Темы, разбираемые здесь, всегда злободневны и захватывающи, и именно здесь потухает исконная вражда граждан основных классов к обывателям параллельных. Полное равенство! – плюгавенький приготовишка гордо восседает рядом с дылдой восьмиклассником, у которого уже основательная бородка. Как в древности некоторые храмы, как в средние века некоторые города служили убежищами для преступников, так и уборная – отличное убежище: ни надзиратели, ни учителя сюда не заглядывают. Правда, однажды инспектор, в поисках беглецов, рискнул было заглянуть в эту комнату, но тотчас же сконфуженно захлопнул дверь, удивленно пробормотав: «Ф-фу… Ну, и однако же»!

На подоконнике, против посетителей, сидит кривой и рябой сторож в истасканном мундире. Зовут его – Циклоп, а, по произношению некоторых, – Киклоп. Циклоп курит махорочную «цигарку», сплевывает к ногам посетителей и внимательно слушает разговоры. Иногда Циклоп читает газету, широко открывая при этом беззубый рот, тогда у него вид чрезвычайно важный, как у самого директора.

…Фома засучивает рукава и принимается мыть под краном руки. Сколько мелу! Нечего сказать, пописал-таки, а для чего? – для того, чтобы получить двойку.

«Чёрт! Дьявол!»

– Эко! – отрывается от газеты Циклоп, – американцы-то, и што еще они выдумали…

Он читает гимназистам о клубе самоубийц, где каждый член рано или поздно должен покончить с собой, повеситься, застрелиться, принять яду или до смерти угореть.

Фома завертывает кран и задумчиво вытирает вымытые руки носовым платком. В уборную входит Виктор Барский, а за ним, немного погодя, Аарон Готлиб. Лица у них заморенные, просидеть столько времени у Мощей – не шутка.

– Объясняет к следующему разу! – мимоходом отвечает Виктор Барский на вопрос Фомы, что делает математик, – и, облокотившись на подоконник смотрит в окно.

– Эко! эко! – качает головой Циклоп, – и што еще они выдумали.

– Американцы решительный народ! – категорически заявляет с кресла какой-то скуластый семиклассник.

Фома лезет в карман за портсигаром и угощает Готлиба с Барским.

Закуривают.

– А давайте, братцы, вздуем математика! – предлагает, насупившись, Фома, – чего он, он, в самом деле, над нами кочевряжится. Накласть ему по мордасам, да и шабаш!

Готлиб фыркает:

– На-кла-ал… Он тя сгребет в кучу, да так намнет, что и своих не узнаешь. Вот грека можно бы отдубасить, да не стоит. Переведут в другую гимназию, а к нам на пока Кринку назначат из параллельного, а тот и совсем скот.