Перекати-моё-поле

Ревизор

– А вот и к нам приехал ревизор, – сказал вечером отец и с досадой бросил полевую сумку на стол. – А я и без него уже ревизию навел – и все до копеечки учел! – И засмеялся. На этот раз был он не очень пьян, поэтому и засмеялся. – Ревизор – мужик свой: водку садит без закуски. Авось и договоримся. Вот она, хрюшка, и выручит!

Мама сложила руки на груди, как будто силилась решить неразрешимую задачу. С досадой и с презрением усмехнулся отец.

– Ну что ты? Не напрягай мозги, все равно ничего не придумаешь… Наверно, не посадят твоего тирана. А вот от поросенка нам останутся… уши.

На следующий день после полудня отец привел ревизора обедать. Был он, действительно, странноватый – маленький, толстенький, нескладный, как будто сутулый и спереди и сзади, легкий на ногу, подвижный и разговорчивый. Он бесконечно задавал вопросы: «А щи будут с мясом?.. А картошка с мясом в горшочке?.. А горилочка е?..» И на всякий ответ отца одобрительно повторял: «О, это хорошо!» Он и за столом удивил: ел слишком быстро и много, а водку не глотал, а выливал в горло, как в трубу, хлопал глазами и повторял: «Это хорошо!».

Провожал отец ревизора уже вечером, но и тогда он неуемно все повторял: «А горилочка е?» Отец разводил руки: кончилась. И на это ревизор отвечал: «Это хорошо».

Предписание было такое: в трехдневный срок погасить растрату на сумму 1 273 рубля 80 копеек. Квитанцию банка предоставить ревизионной группе в указанный срок. В противном случае дело по растрате будет передано в следственные органы районной прокуратуры…

Поросенку, за которым и я ухаживал, к которому привык и который к тому времени стал уже настоящим боровом, наступил последний день. И когда утром я увидел, какие два ножа готовил отец, у меня и голова пошла кругом. Это ведь сейчас в нашего Борьку отец и вонзит громадный кинжал!.. И меня охватил нервный страх. Что это было! Я зажимал уши ладонями, закладывал пальцами, кричал и лез под подушку, но не визг даже, а утробный рев разрывал мои перепонки. И такое продолжалось не менее получаса. Я и сам ревел, как под ножом.

Весь день отец возился со свиной тушей. А на следующий день увез на рынок. Дома осталась свиная голова, опаленная шкура и четыре ножки – и я мысленно клялся, что ничего из этого есть не стану. Отец представлялся мне палачом – о, эти ужасные ножи!

Квитанция на указанную сумму растраты была сдана вовремя.

Кем быть?

Накануне весенних каникул Наталья Николаевна провела с нами беседу на тему «Кем быть?». Для начала она выразительно вслух прочитала стихи Маяковского «Кем быть?» – и сделала вывод:

– Хотя все работы и хороши, но выбирать надо на свой вкус, по своему призванию, по себе. Вот я и хотела бы послушать – кто кем желает стать? Особенно старшеклассники. У вас выпускной год, вы сдадите экзамены и получите свидетельства об окончании начальной школы. Дальше, если будете учиться, а учиться надо, то уже в средней группе, – и вам уже надо знать, кем вы станете. Вот и поговорим о призвании, помечтаем. Ну, кто первый? – Она улыбалась прямо-таки счастливо, будто мы действительно могли сорвать, как яблочко с дерева, каждый свое будущее.

Мы смотрели на нее и невольно тоже улыбались, но молчали.

– Что молчите? Кто кем будет? Скажи, Бутнякова, кем ты хотела бы стать?

Зоя побледнела, потупилась и тихо сказала:

– Учительницей…

– Учительницей? Будешь учительницей! Учись хорошо – и будешь… А почему учительницей?

Но на этот вопрос Зоя и не пыталась ответить… Симка толкнул меня в бок и шепнул:

– Парень, сболтай что-нито. Ино упахтает она всех…

Я встал и, наверное, дурашливо ухмыльнулся, а такое ничего доброго не предвещало – это уж я знал по начальным классам.

– Я, Наталья Николаевна, давно когда-то мечтал стать морячком…

– А что же теперь?

– Раздумал. Морячок утонуть в море может, а чего бы ради тонуть в море?

– Как, чего ради? Матросы и за революцию погибали, за власть народную, и воевали…

– Уполномоченным по заготовкам, – шептал Симка и больно щипал меня за ногу.

– Отстань, гусек… Революция давно была, теперь уж и мировая война кончилась… После войны я и надумал стать уполномоченным по заготовкам.

– Почему же так?

– А что! Приду в деревню: Марья, шерсть сдавай, Валька – молоко неси, Федька – яйца сдавай! А самому и сдавать ничего не надо – очень даже гоже!

– Не сдирают кожу, – шепнул Симка так, что, наверное, и Наталья Николаевна услышала.

Все засмеялись, но невесел был этот смех. Засмеялась и Наталья Николаевна:

– Нет уж, Сережа, в таком случае оставайся лучше морячком… Еще кто смелый?

И вдруг – как будто прорвалось! – посыпались ответы со всех сторон.

– Кем быть? Мало ли кем! – ворчал Федя. – Без пачпорта никем и не быть… А хотенье что… Да и едино в колхозе – колхозница.

Умышленно ли сказал он так или случайно, но, помня, что Наталью Николаевну прозывают Колхозницей, после напряженного затишья все так и покатились от смеха!

Наталья Николаевна постучала по столу карандашом.

– Что же, ветеринаром – это замечательно…

В конце концов, появились и врачи, и агрономы, и лесники, и даже летчики. А когда наговорились сполна, Наталья Николаевна покачала головой и сказала:

– А кто же полеводом будет, кто животноводом, кто же в колхозе станет работать?

Вопрос, как говорится, не в бровь, а в глаз. Никто не высказал желания стать колхозником. И наступило томительное молчание, воистину нечего сказать.

– Вот и не подумали, кто же в колхозе станет работать.

– За палочки-то никто, чай, и не станет, – на удивление всем заговорил молчун Витя.

– За палочки никто не работает – работают за трудодни.

– А какая разница?

– Трудодни оплачиваются.

– Знамо дело: полмешка муки в год! Так и в других колхозах.

– Как это – и в других! Где лучше работают, где урожаи выше – там и оплата выше… Была война, поэтому и трудно. И в городе на ребенка триста граммов хлеба выдают по карточкам. – Наталья Николаевна, видать, перенервничала и уже не давала Вите и слова сказать. А он смотрел на нее – и на лице его отражалось полное безразличие ко всему. – Ты видел, как убирали картофель – сами же говорили: половина в поле остается…

– А и что собрали – все померзло в хранилище до единой картошины! – уместно напомнил Симка.

И Наталья Николаевна, наверное, поняла, что в таком споре и с детьми не справится. Она неестественно улыбнулась:

– Хорошо, я соглашусь – тяжело. Но ведь долг перед Родиной все равно остается. Работать в колхозе надо?

– Надо, – согласился Витя. – А вот если вам ни карточек, ни денег, ни покоса не давать, а налогами обложить – вы стали бы учить или за коровами ходить стали бы?

Симка захихикал:

– Маменька, постой, постой – разговорец-от пустой…

А когда уже шли домой, он на всю улицу припевал:

 
А нарядилась, хоть куда,
Наталья, наша модница.
Только ведь одна беда —
И она колхозница!..
 

И грудь в крестах, и голова в кустах

Никто не знал – что, как и почему? Даже Аннушка с Витей толком не знали. Только в один день председатель Иван оделся в солдатскую форму и на гимнастерку одну к одной повесил награды и орден Славы отдельно. Сам запряг Орлика и укатил в район. Возвратился утром следующего дня. Да не один – с инструктором из райкома. В тот же день он сдал колхозные дела опять же временно бригадирше. Бабы гуськом так и потянулись к Правлению, каждая выплакивала общую заботу:

– Иван, да ты что удумал – не дал и оклематься…

Иван Петров или молча отмахивался, или со вздохом гудел:

– Эва, бабы, не своя воля…

Ясно было – мужика отстранили. Большинство колхозниц полагали, что за потраву семенной пшеницы.

– И что, голова, мы, чай, и еще бы по кулю картошки прибавили для откупа, – рассуждали они.

Какая-то часть были убеждены, что – за отца Николая. Иван и не пенял батюшке, а коли брать приехали, Витюшку подослал оповестить, а сам попридержал этих…

А некоторые думали, что за агитпункт.

Мы сочли, что это все за Витю – поспорил с Натальей Николаевной: и вот! Но так думали, наверное, только трое.

Вскоре Витя сообщил нам:

– Тятенька «лошадку» и струмент готовит: то ли в подряд, то ли куда собирается.

Но и здесь достоверного ничего не было. Достоверно лишь одно: Иван Петров работать в колхозе не хочет.

Минула неделя. И в новый понедельник Иван Петров в солдатских сапогах и в бушлате под ремень с большим баулом в руке ходко ушел по дороге в район. Возвратился в субботу вечером без баула. А в понедельник до света вновь ушел.

Так и началась новая жизнь солдата Ивана Петрова.

Квёлые

Как-то незаметно, исподволь, с приходом весны друзья мои становились все более вялые и как будто тоскующие или грустные. Федя чаще ворчал и жаловался на головную боль, Симка отказывался от улицы после школы – и реже стали слышны его припевки, а Витя хмурился и молчал; и только мне как будто жилось припеваючи, хотя и скучновато.

Заметил я, что и взрослые, ближайшие соседи, как будто нахмурились. Когда же я спросил у мамы, почему такое? – она прерывисто вздохнула и ответила:

– Квелые люди, сил в организмах мало… Вот если бы у нас не было молочных продуктов и хлеба, мы к весне тоже поплыли бы. Или забыл, как во время войны: весна – и голова кружится, качает, весна – и тошнит.

Нет, этого я не забыл! Но ведь во время войны, нередко случалось, у нас кроме пайкового хлеба ничего другого не было. А у них овощей досыта! И какой-никакой хлеб… И вновь я спрашивал: ведь это так?

– А ты попробуй, какой они хлеб едят – трава да картошка. И жиров очень мало – слабость в человеке не сразу, она копится. Не сравнить с нашим военным голодом, они такого не знали и не знают. И сегодня на их харчах перезимуешь – и ничего не случится, а вот когда годами – человек слабеет, тоска душит и жить не хочется…

И все-таки еще долго я не мог понять полуголодного и полусиротского состояния деревни.

Мне оставляли на обед ко второму кусок отварной свиной шкуры, но я никак не мог себя заставить есть это блюдо. Ел щи, ел картошку с капустой, а вареную шкуру нес менять: Федя взамен давал мне Мамкиного хлеба, а Симка вилковой квашеной капусты. Капуста бывала и впрямь хороша! А Мамкин хлеб застревал в горле и очень уж горчил.

И все-таки я не понимал состояния деревни. И еще раз пришлось отвечать маме на мой вопрос:

– Вот так, сынок, и бывает непонятно – в голове не шевелится. Вроде бы немножко творога, немножко мясца, хлеб – и достаточно: и уже сытый голодного не разумеет… А еще устали люди, для них война так и продолжается – только ждать им теперь некого и надежды никакой…

Как будто ясно, но все-таки главное оставалось непонятным.

Не понимала этого и мама.

Картошкин могильник

Ямы с картошкой вскрывали по нужде, случалось, и среди зимы. Но если прямой нужды не было, то делали это обычно в начале апреля, когда снег уже пошел, даже потек, но земля не оттаяла и не приняла талую воду. Так что если осенней водой не залило яму – все будет ладом. Понятно, не без ущерба – что-то подгнило, что-то подмерзло, – но такой ущерб и в подполье неизбежен. На вскрытие ямы собираются сродники или ближние соседи. Это для того, чтобы помочь, чтобы, скажем, десять мешков картошки быстро вынуть из ямы и перенести в сохранное место. Обычно картошку из ямы в подполье не ссыпали. Она шла на еду до новой и на продажу. Семенная хранилась в подполье, в тепле, на пророст.

Сошлись к Мамке с Федей на подмогу соседи, и Настя Курбатова пришла – шесть баб и нас столько же, старший Вася Галянов. Федя загодя заступом обдолбил холмик, наметил и вокруг очистил. И Мамка, осенив себя крестом, сказала:

– Господи, благослови… Вася, вскрывай…

Вася выжидал с пешней в руках – и начал обдалбливать земляную крышу так, чтобы и картошку не повредить, и земли в яму не накрошить. Дыру пробили – вони нет, а это уже хорошо. И вторую пешню в дело. Только успевай заступом отгребать. Вот и сокрушили крышу, вот и опрокинули по частям. Выворотили подкладку из плашек – Господи, и соломка не почернела, и картошка не подмерзла, будто только что ссыпали. Торчит несколько гнилушек, так ведь не в убыток!.. И на душе радостно – как хорошо-то! И пошла работа: кто с корзиной, кто с ведром, а кто и с мешком – понесли один за другим десять нош. Отнесли по разу и мешок! Только успевай загружать. А гнилой и всего-то ведро набрали. Значит, можно будет продать и на обутку детям, и с колхозом за зерно рассчитаться, и в счет налога сдать, и самим до новой.

На следующий день сошлись у Галяновых: все те же, лишь сродники добавились… И когда еще пешнями долбили, что-то глухо отдавалась земля, и как будто холодом и тревогой из пробоин сквозило. А когда своротили горку, все и обнажилось – покрышка и солома смерзлись. Значит, с осени залило водой, значит, остались без картошки, значит, придется занимать у соседей, значит, на крахмал перегонять мороженую из ямы… А может быть, что-то и сбереглось…

И стояли понуро, точно вокруг братской могилы. Тихо стояли.

Меченый

Если меченый, то меченный кем-то. А вот кем? Попробуй определи!

Говорят, когда Бог творил человека, сатана тоже не дремал – и ён творил человека, чтобы на деле доказать свое право на соперничество с Богом. И у него получилась тварь. Но если волею Своею Господь сотворил по образу и подобию Своему – человека, то волею сатаны получилась лишь пародия – человекообразная обезьяна. Пародию сотворить ён смог, да только не смог вдохнуть в свою тварь Духа Святаго… С тех пор всякий творящий пародию на подлинно Божественное начало уподобляется верховному пародисту, по крайней мере, творит силою и научением своего учителя-пародиста. Всякий пародист – прежде всего ерник от сатаны. Здесь все понятно.

А вот как разгадать меченого? Ведь если внимательно поглядеть, то все вокруг меченые: у иного один глаз на нас, а другой – в Арзамас; а то руки ухватом свело; этот смолоду плешивый; а этому на плешь еще такой черный харчок наляпан, что уж ни с кем не спутаешь! Тут уж верно – шельму пометили. О меченых-калеченых уж и говорить не приходится. Так что по внешним приметам весь мир – меченые. А вот распознать эти меты, понять их, чьи они, можно лишь изнутри. Да только ведь не каждому в душу влезешь. Какое уж мерзкое чудовище в «Аленьком цветочке», а внутрь загляни – чистота и красота! Обратных же примеров, право же, не перечислить.

Ждали в Смольках нового председателя, и даже не мыслили, что грядет председатель Семен.

– Свят, свят, свят, – в животном страхе еле выговорила Настя Курбатова. – Неужто Семен? – И никак не могла перевести дыхание.

Председатель Семен и никогда-то не был красавцем, а тут предстал с такой образиной, что у Насти поджилки будто судорогой свело. Правый глаз у него в розовой пелене был точно вывернут; нос раздвоен, с красным рубцом с синими следами от швов; а губы и подбородок как будто и вовсе пережевало, а когда это зарубцевалось, подсохло, то и свело в куриное гузно. Словом, посади в ступу – полетит.

– Чего, Настя, не признала? – прогугнил председатель Семен. – Красюк я теперь…

И не подумал председатель, что отныне будут его звать Семеном Красюком.

Но это еще не все. Скоро проявилось, что копытом Орлика так сотрясло голову Семену, что даже колхозным председателем он уже не мог быть: думал он как будто наоборот, а коли думал наоборот, то наоборот и делал бы, а такой в председатели не годился. Да и как перед сельским миром ходить председателю с такой-то образиной! А уж если не председатель – и так можно.

Вот и восстанавливал Семен Красюк свое здоровье в Смольках. Уже по весне пристрастился рыбку ловить на Суре, да так ловко – завсегда на кукане^[40] рыбу несет. Первой же встречной бабе и отдаст – ушицу сваришь. И бабы охотно брали рыбу – благодарили. И по гостям пристрастился бывать, но лишь когда детей в избе не было, чтобы не испугать. А то и так при встрече остановится и покалякает. Понять его можно было, хотя и гугнивый и слюнявый. Он и при первой встрече с Настей покалякал, правда, она при этом больше молчала:

– Такой вот я, Настя, – продолжал Семен, – сам себя в зеркале не узнаю… Вот меня, как Бог черепаху… За тебя это, Настя… А ты не гневись, я уже расчелся. Думал, вот и не увижу Настю и не скажу…

– Чего не скажу?

– Расчелся… Какая жизнь? Такая… А только по голове долго бить нельзя. Лежал и думал: а зачем – все зачем? И я зачем, и война зачем, и колхоз зачем – все зачем?

– Ты что хотел сказать-то?

– Прости, расчелся.

– Бог простит. Как чувствуешь себя?

– А как клоун в цирке – и кривляюсь.

«Пьяный, что ли?» – подумала Настя, кивнула и пошла восвояси.

Встретился он и с Мамкой, и говорил почти то же самое, а завершился разговор так:

– С попом не виноватый я. С тобой виноватый, а с попом не виноватый.

– Все мы виноваты друг перед другом, – уклонилась Мамка.

– Во-во… все виноватые – и я виноватый…

А через неделю привезли нового председателя. И каково же было удивление, когда оказалось, что и нового зовут Семеном, хотя внешне был он другой: высокий, узкий, плоский, с маленькой головой и с бабьим голосом. Был новый Семен хмур и ко всем обращался на вы. Так его и звали – Семен-второй.

Верба бела

– Летось не совпало, а так-то все и враз: Сура вспучилась, пойма в воде – вербы распушаются, а туточки и Вербное, – толковал мне Симка. – Вербы-то у нас по Суре сколь хочешь, а кругом вода. Вот и ходим за версту – только и там завсегда по воде…

Симка и на этот раз навел на досаду, я озлился и выкрикнул:

– И что ты мне: вода – по воде! Я и без тебя вижу – кругом вода! Ты мне скажи, что это за Вербное?

Симка и рот до ушей развез:

– А яшеньки и не знаю. Стебай к Федьке – он знает. А не то, так к Мамке. А я что, я и всего-то: «Верба-хлест бьет до слез! Верба бела бьет за дело!» – а боле ничего и не знаю. Праздник Вербное воскресенье, а что еще-то?

И в который уже раз – к Феде: растолкуй. И растолковал, как по нотам, на всю жизнь…

Сура – и речушка так себе. А разлилась за оба берега – на версту по лугам. Умыла пойму – и кочек не видно. У Натальи Николаевны половина сада в воде: у сливного пункта под окнами море. И талая вода из Смольков водопадами бурлила; и через Лисий овраг ни в каком месте не перейдешь – отовсюду к Суре потоки! И небо низкое, серое, пасмурное… Я смотрю на это, казалось мне, мощное половодье – и мне радостно от своевольной природы. «И почему лодок ни у кого нет? – думал я. – Сел бы и поплыл куда хочешь!» Теперь-то я думаю иначе: «А зачем людям лодки? Рыбу удить – с любого берега. Весной по лугам проплыть – чего бы ради?» Однако фантазии роились: и кто-то уже тонул – и я конечно же спасал на лодке; и плыли, плыли по Суре пароходы – как по Волге!..

По вербу мы собрались все, вчетвером. Вышли за деревню, да так по взгорку вверх по Суре и шли в сторону Ратунина. Снег заледенелый и почерневший лежал только в низинах, на пойме вода и вода, а на взгорке ни воды, ни снега, и земля уже обветрилась и подсохла, и в летошней жухлой отаве^[41] уже проклюнулись и потянулись к солнышку листья травы. Всего лишь несколько градусов тепла, но уже не холодно – мы такую лютую зиму пережили! Друзья мои часто кланялись земле, что-то все срывали и ели. Оказалось, какие-то столбунцы.

– А ты жуй, мы их всегда жуем, – посоветовал Витя. – Особливо, если зубы кровят.

– К Пасхе за лучком пойдем.

– А вона и щавелек уже вылупляется!

– Потом за щавелем.

Я посмеивался, а они, казалось, любую травку тянули в рот. Наконец спустились к пойме: в лощинке шагов на пятнадцать была вода, а уже дальше высокий, непойменный берег, поросший кустарником.

– А как переходить будем? Может, дальше пройдем?

– Ага, до Ратунина.

– А вот так и будем! – Симка засмеялся, стряхнул с ног большие валяные сапоги с калошами-лягушками, закатал штанины, подхватил в руки по сапогу и пошел по воде. – Эхма, а под водой лед!.. Не! Не холодно!

Пока мы разувались да медлили, Симка был уже на сухом взгорке, обулся, притопнул и запел:

 
А мои други по воде,
Как уточки плавают!
Мне б соседку полюбить —
Величают Клавою!
 

Мы так и покатились со смеха: Клава – соседка Галяновых, недавно ей исполнилось восемьдесят лет.

– Ты, парень, на красных веточках вербу режь, краснотал – дольше стоит, не осыпается, – и здесь подсказывал Федя.

Вербы действительно было так много, что уже через полчаса мы нарезали по большущему пучку, так что держать приходилось на изгибе руки. Но Федя жадничал – все резал и резал.

– Да зачем так много? – спрашиваю.

– Ехор-мохор, не все же сюда полезут!..

На обратном пути в воду лезть не хотелось. Но тут уж никуда не денешься – домой идем! И все бы ладом, да Федя поскользнулся, взмахнул рукой и выронил тяжелые сапоги в воду – смех и слезы.

– Елдыжный бабай! – ругался он и все старался вытряхнуть из сапог воду. Пришлось, однако, влазить в мокрые валенки. – Ехор-мохор, я попрытче, я бегом, не то ноги задубеют! – И Федя неуклюже побежал.

Побежали и мы.