По обе стороны от…

Взялись за стаканы с пивом. Не помню, был ли тост. Кажется, Львович что-то провозгласил за встречу в стране неограниченных возможностей. Я припал губами к янтарной жидкости. Пил нарочито жадно и быстро. Мол, по-другому еще не умею. Мол, тяжело соизмерять свою любовь к пиву с вашим капиталистическим изобилием. Сознание не на уровне, мол. Хотя, если честно, то пиво я не очень…

И вот, страна неограниченных возможностей преподнесла мне первый сюрприз. Допивая последний глоток, я почувствовал на языке инородное тело – мягкое и хрустящее. Быстро выплюнул на ладонь. Присмотрелся. Таракан! На дне поспешно схваченного стакана оказался обычный бытовой таракан! Такого подвоха от Америки я не ожидал. В раю ведь не бывает тараканов на дне стаканов из тонкого стекла! Но он лежал на моей ладони – до полусмерти придушенный челюстью, но все еще живой. Лежал и вяло шевелил лапками.

Знамение, в некотором роде, оказалось пророческим. В Америке было все. В том числе и холодное пиво сорока сортов. Но на дне каждого стакана имелся свой таракан. Жаль, что я тогда не придал этому знаку никакого значения. Я просто взял новый стакан.

Американская действительность запустила свой суровый секундомер.

***

Нужна была работа. Долг в девятьсот долларов угнетал.

С самого утра я слонялся по расплавленным улицам Бруклина. Как привидение вваливался во все попадавшиеся мне на пути лавки, магазины, офисы, рестораны. Тупо бормотал под нос:

– Ай лукин фор э джаб.

На меня смотрели, словно сквозь стекло. В лучшем случае обещали перезвонить. Говорили еще что-то, но это «что-то» я уже не понимал. Наше школьное «май нэйм из Борис» и «зис из э тэйбл» за английский язык тут не прокатывало. Я абсолютно не улавливал, о чем говорили вокруг. Все сливалось в одно нелепое горловое карканье.

Однажды меня все же пригласили на собеседование. Пригласили по протекции. Протежировала меня женщина без возраста – Инна. В СССР она заведовала дефицитным обувным отделом в киевском универмаге «Украина». В Нью-Йорке же за три доллара в час ей приходилось присматривать за четырехлетней сопливой девочкой Синди в семье умеренных еврейских хасидов.

Первая встреча с Инной запомнилась ее стартовой, произнесенной с неуместным пафосом фразой:

– Огромная удача и счастье, что ты попал в эту великую страну. Но чтоб стать здесь человеком и вытащить сюда родителей, тебе нужно будет съесть два мешка говна.

Я слегка смутился. Мне не хотелось есть говно даже в объеме спичечного коробка. Но слушал я ее внимательно. Она продолжала планировать мою жизнь в Америке по следующей схеме:

– Лет семь-восемь никаких пьянок-гулянок, никаких дискотек и путешествий, никаких клубов-ресторанов, никаких девочек-подружек. Только работа и учеба.

Работать, я так понял, мне предстояло в нескольких местах сразу. Ну, и параллельно учиться, конечно.

– Иначе, не выплывешь, – подводила итог моя американская наставница из универмага.

А мне тогда не исполнилось еще и двадцати двух. Перспектива не впечатляла. Такими жертвами становиться человеком можно было и в Зимбабве.

Самое интересное, что она была почти права.

Ее американо-еврейские работодатели держали шляпный салон и кондитерскую лавку. Собеседование мне предстояло пройти на вакансию продавца конфет. Инна уверила хозяйку, что английский у меня на уровне. Ну-ну, подумал я.

Пришел я на собеседование раньше назначенного времени. Инна уже была на месте. Прогуливалась с коляской вдоль тротуара. Я присоединился к ней.

Хозяйка конфетного бизнеса имела пустое американское имя – то ли Шелли, то ли Келли.

Она опоздала не более, чем на полчаса. Абсолютно непримечательная, словно выцветшая на солнце простынка, женщина с вычурной шляпкой на яйцевидной голове. Деревянная американская улыбка во весь рот, без малейших признаков желания улыбаться людишкам второго сорта. Традиционный выкрик «How are you doing?!», ответа от нас с Инной не требовал.

Я сосредоточился, чтоб правильно улавливать ею произносимое. В случае чего, буду со всем соглашаться, улыбаться и утвердительно качать головой, решил я. Не повредит.

Шелли стала что-то говорить, активно жестикулируя. Речь ее больше напоминала перекатывание камней-окатышей во рту. Блядь, выругался я мысленно – ничего не понимаю. Но головой мотал исправно и время от времени вставлял в ее монолог своё дебильное «окей» и «йес». Через пять минут она закончила и вопросительно посмотрела на меня. Я с радостью и готовностью пони к извозу, утвердительно кивнул копной своих длинных и неухоженных волос, выдав очередное «йес!». Она что-то повторила из ранее сказанного, мило и фальшиво улыбнулась. Я предположил, что меня спрашивают о готовности приступить к работе. Махая радостно гривой, я по идиотски повторял свое:

– Ноу проблемс! Oкей!

В третий раз эту же загадочную фразу конфетная хозяйка произносила уже с явными признаками раздражения, хотя ртом еще пыталась улыбаться. Я не предполагал ответа хуже, чем громкое «окей!». Что и выпалил тут же. Шелли-Келли напряглась и застыла на пару секунд, став похожей на восковую фигуру Маргарет Тэтчер из музея мадам Тюссо.

Интуиция подсказывала, что конфеты продавать мне было не суждено, но надежда еще теплилась. Я глупо улыбался. Инна сквозь зубы процедила мне на ухо:

– Она просит тебя выйти во двор, подождать результатов апойтмента. Просит уже в третий раз, идиоооот…

Конечно, меня не взяли.

Английский язык – мой любимый школьный предмет, становился лютым врагом и основным препятствием для поиска работы.

На следующий день я уныло побрел к отцовскому другу детства Алику Фельману. Я много о нем слышал. Даже припоминал его героический отъезд, в средине семидесятых.

У нас дома имелась куча фотографий, где мой отец, еще юноша, с Фельманом играет в волейбол, с Фельманом на танцах в горпарке, с Фельманом на пляже с девчонками.

У меня, как у Дартаньяна, имелось сложенное вчетверо письмо, написанное папиным каллиграфическим почерком. В письма отец просил друга юности, во имя их вечной дружбы, пристроить сыночка хоть на самую плохонькую, грязненькую, но работу. Алик владел строительной компанией. Думалось, что место разнорабочего он мне найдет.

Строительный магнат встретил меня на пороге своего дома на Ocean Park Way широкой золотозубой улыбкой и с тревогой во взгляде. Из дома выпорхнула его жена. Она была похожа на большую, ярко накрашенную саранчу.

Наша беседа проходила на пороге большого фельмановского дома. Мы стояли на коврике с надписью «Welcome». Вовнутрь дома никто меня не приглашал.

Говорили недолго. Строительный босс спрашивал об отце, удивлялся его желанию переехать в Америку. Жена, реагируя на мой рассказ о сложностях жизни на бывшей родине, время от времени взвизгивала противным фальцетом «Анбиливибел!!!», взмахивала костлявыми руками-крыльями в порыве притворного удивления.

Папино письмо Фельман читал бегло, как инструкцию к применению мелкого электроприбора или аннотацию к лекарству. Мне припомнилось, что отец морально готовился к написанию прошения дня три и еще столько же его крапал. Прочитано же все было за полминуты.

Отцовский друг молодости купил мне жестянку пива за полдоллара, посоветовал выучиться на медбрата и попрощался.

Еще один выстрел мимо.

Время бежало неумолимо.

Работу я все же нашел. Кстати, в строительной компании. Правда, владел ею не отцовский друг, а совершенно мне незнакомый львовский еврей Майлах.

Меня взяли «шлеппером». В переводе со сленга – чернорабочим. Пять долларов в час. Столько стоили мои руки. Контора находилась в Квинсе.

Рабочий день с половины девятого утра до полшестого вечера. В одиннадцать – пятнадцатиминутный кофе-брейк. Во время кофе-брейка присаживаться запрещалось. Пить кофе и жевать свой чизкейк можно было только стоя. Причем, это контролировалось бдительным бригадиром Леней, – маленьким веселым и чернявым еврейчиком, боссовским шурином. Перерыв на ланч полчаса, с двенадцати до полпервого. Обедать можно было сидя. Вот такое вот нехитрое расписание.

В первый рабочий день Лёня отправил меня на ответственный участок – в котлован. Снабдил киркой, лопатой и одноколесной тележкой. В котловане Америка вконец потеряла для меня голливудские очертания.

В напарники дали гуталинового негра Джоуи. А скорее, это меня ему дали в напарники. Рыть котлован под опалубку было дешевле силой четырех рабочих рук за десять долларов в час, чем нанимать экскаватор за двести.

Джоуи был невысоким, жилистым, типично гарлемским ниггером. Широкие джинсы по-рэповски висели на бедрах в десяти сантиметрах ниже трусов. Во рту сверкал золотой зуб с выгравированной заковыристым вензелем буквой «J».

Наше рабочее задание было наипростейшим. Джоуи копал вглубь, грузил мне землю в тележку, а я должен был вывозить ее из котлована по деревянному настилу и вываливать в отвал наверху.

Тележка меня не слушалась. Передвигать одноколесный механизм по прямой мне никак не удавалось. Несколько раз я не доезжал до отвала вовсе, вываливая содержимое то влево то вправо. Время от времени тележка катилась на меня обратно с крутого, уходящего вверх деревянного настила. Хорошо, что этого никто не видел. Я был похож на мультяшного волка из «Ну погоди!». Там он, кажется, в двенадцатой серии, тоже убегал от тележки с песком. Веса во мне тогда было не больше шестидесяти килограмм, я никогда и нигде по настоящему не работал. А тут сразу в котлован.

Джоуи на самом деле работал как негр. Наполнял он тележку молниеносно и с энтузиазмом. Он был правильным негром – не пил, не курил, развивал мышечную массу. Сорокаградусная августовская жара ему не мешала.

К обеду я понял, что больше не довезу до отвала ни одного грамма земли. Предложил напарнику поменяться ролями. Он с удовольствием согласился. Теперь у меня была кирка и лопата, у него тележка. Временно стало легче. Появились хоть какие-то перерывы в работе. Но чертов Джоуи так быстро возвращался, что я не успевал даже прикурить сигарету. Кроме того, когда он катил наполненную землей тележку, то производил руками движения вверх-вниз. Я спросил его, зачем. Он ответил, что таким образом хорошо развивается группу мышц, не задействованных при других видах работ. Идиот лиловый, подумал я про себя и сплюнул под ноги чем-то вязким.

К концу рабочего дня я открыл жестяную банку дешевой газировки со вкусом имбирного эля и вылил липкую жидкость себе на голову. Ей богу, не вру. Я просто, не знал, откуда мне ждать облегчения. До полшестого оставалось десять минут. Я просчитывал время посекундно.

А ровно в пять тридцать бригадир Леня предложил всем желающим остаться на овертайм. Десять долларов к зарплате лишними никому не показались. Все взяли и согласились. Я тоже. Из трудовой солидарности, что ли.

Как я дожил до конца того рабочего дня, я не понимаю до сих пор. Может быть, у меня открылось второе дыхание, а может я, просто, умер на те дополнительные два часа. Не помню. Еле добрался до душа. Весь пропах сладкой газировкой. До сих пор запах имбирного эля вызывает у меня позывы к рвоте.

Но отступать мне было некуда. Долги, аренда, еда, в конце концов. Порвались даже последние носки…

А через две недели я понял, что начал потихоньку привыкать к этому каторжному труду. Тележка уверенно держала баланс, лопата не вываливалась из рук, кирка, – та вообще казалась орудием труда, которое я держал в руках с рождения. А самое отрадное из всего этого было то, что я начинал понимать их английский язык. Сотрудничество с гарлемским негром пошло мне впрок. Кашеобразная словесная блевотина начала приобретать очертания понятных мне предложений. Месяца через два я спокойно мог изъясняться на любую тему. Вот такие вот курсы английского разговорного.

В ответ я обучал Джоуи русскому. А чему я его еще мог научить.

Спрашивал у напарника:

– Joey, are you блатной?

Он деланно злился и с вызовом переспрашивал:

– Am I blackной? Did you call me black, fucking russian lazy bom?! – и мы оба не сдерживали смех от этого лингвистического каламбура.

Временами, когда работать не хотелось совсем, над Квинсом неслось громогласное негритянское:

– Do something, russkiy huy!!!

Я опять хохотал.

Вскоре наша бригада стала еще интернациональней. К нам добавили Габи – Габриеля, американца пуэрториканского происхождения в вечно натянутой на голове бандане. К счастью Габи оказался ленивым. Очень ленивым. Он гармонично уравновешивал производственный порыв Джоуи и мою трудовую импотенцию. Габриель считался порочной, даже падшей личностью. Выражалось это в том, что раз в месяц он мог уйти в запой. Пуэрториканский запой выглядел так: латинос не выходил на работу, с утра разбавлял двести пятьдесят грамм джина с тоником в одинаковой пропорции, вставлял в емкость трубочку и пил этот коктейль на протяжении всего дня. Был весел, навещал нас с Джоуи на работе, балагурил, переходя с английского на родной испанский. Одним словом, гулял. Окружающие не знали признаков русского запоя. Иначе, не назвали бы коктейльное баловство пуэрториканца столь грозным словом.

Как-то, в ноябре я решил «выставиться» по поводу своего дня рождения. Большинство работяг в нашей шаражке были поляками. Еще несколько русских, вернее, русских евреев, негр Джоуи, и этот самый пуэрториканец Габриель. По такому случаю в польском магазине я приобрел пластиковую бутыль недорогой водки «Popoff», примитивную славянскую закуску в виде чесночной колбасы, оранжевого острого шпика, черного ржаного хлеба, еще какую-то консервацию в стеклянных банках.

За час до окончания смены начали разливать. Негр не пил, только ел чесночную колбасу, запивал колой, громко срыгивал, удивляясь, как можно есть такую вредоносную пищу. Всем остальным было разлито по половине пластикового стакана. Налили и Габриелю. Через минуту повторили. После третьей все стали благодушными и говорливыми. Поляки с русскими начали хмельной спор о роли Леха Валенсы в историческом процессе. Никто не заметил, как пропал пуэрториканец. А пуэрториканец уже мирно посапывал на дне свежевырытого котлована. Вытаскивать его оттуда никому не хотелось. Было лень. Славяне продолжали спор. Джоуи догрызал «жопку» чесночной колбасы, закусывая маринованным патиссоном.

За пятнадцать минут до конца рабочего дня пришел босс – огромный пейсатый и рыжеволосый еврей Майлах. Когда-то, во Львовской области он был Михаилом. Перебравшись в Израиль, стал Майлахом, принял веру. Причем, самую ортодоксальную ее ветвь – хасидскую. Каждый год, согласно Торе, жена рожала мужу рыжего и крупного отпрыска. Майлах послушно ждал Мессию. Ждать предпочитал в Америке.

При виде хозяина, вся рабочая компания сосредоточенно приняла нейтральный вид. Пластиковые стаканы уже давно унесло ветром, пустая бутылка была зарыта в песок, закуска съедена. Задав пару дежурных производственных вопросов, Майлах спросил о местонахождении Габи. Поляки недоуменно пожимали плечами, русские сделали вид, что не поняли вопрос.

Габриеля выдал храп, доносившийся из котлована. Майлах разбудил его тычком совковой лопаты по заднице. Пуэрториканец осоловевшими глазами смотрел на окружающий мир, пытаясь восстановить действительность. Потом неловко начал карабкаться вверх. Несколько раз скатывался обратно. Бандана слетела с головы. Все удивились тому, что латиноамериканец оказался абсолютно лыс. Лыс, как электрическая лампочка. После десятиминутной борьбы нетрезвого человека с земным притяжением, Габи, все же, выкарабкался. Он смотрел на большого еврея пьяными раскосыми глазенками, слегка покачивался, глупо и блаженно улыбался. Неожиданно и как-то довольно резво полез к Майлаху с объятиями. Огромный хасид, вытаращив и без того безразмерные глаза, попятился назад. Габриель, все же, настиг свою цель уже на краю котлована. Обнял хозяина, уткнулся ему лысиной в нечесаную рыжую бороду и тихо проскулил такое родное русское:

– Do you respect me, boss?

Ну, вот откуда это берется? Скажите мне…

За год работы на стройке я довольно крепко сдружился со своими собратьями по кайлу и лопате. Особенно с Джоуи. Я даже по доброй советской традиции помогал гарлемцу переезжать на новую квартиру. Перетаскивал диваны и бытовую технику. Живо участвовал в расстановке мебели.

Пришло время возвращаться в Россию. Начинался мой последний рабочий день. Мне, воспитанному в духе единства, равенства и братства захотелось что-то оставить о себе на память этому смешному и крепкому негритенку. Ну, какой-то подарок. Бывают у меня такие сопливо-сентиментальные порывы. Говорю ему, чего тебе подарить, мой афроамериканский товарищ? Афроамериканский товарищ пожелал иметь на светлую память обо мне тоненькую цепочку из советского золота пятьсот восемьдесят пятой пробы, которая сиротливо болталась на моей одуванчиковой шее. Негры любят золото. А уж советское золото точно сошло бы в Гарлеме за эксклюзив. Я тут же торжественно, чуть ли не со слезой, перевесил цепочку со своей тонкой шеи на крепкую черную шею американца. Джоуи выдал в ответ свое негритянское алаверды.

Мое желание было весьма прозаичным. Я хотел на память джинсовую рубашку «Wrangler» с длинным рукавом, как у Ванн Дама в «Кровавом спорте». Джоуи не менее торжественно пообещал после работы вместе со мной поехать в магазин для приобретения столь модного предмета гардероба. Я уже представлял себя, щеголяющим в новенькой джинсовой рубашке по улице Ленина родного города.

Джоуи убежал с работы за полчаса до ее окончания. Он знал, что у меня завтра утром самолет. Больше мы с ним не виделись. Никогда. Вот такая вот дружба по-американски. Ценой в тридцать пять долларов.

***

Но все это будет потом, а пока Алена знакомила меня с квартирой. Показала место моей дислокации. Мне предназначалась родительская спальня. В первую же ночь под подушкой я обнаружил изделие №2 баковского завода резиновых изделий. Оно было, к счастью, не использованным. Основательно же наши люди готовились к переезду, подумал я, уныло рассматривая тусклую и затертую упаковку советского гондона. Два года как они жили в Америке, а все еще предохранялись с помощью грубой советской резины. Или частота сношений мизерная, или они вывезли с собой весь презервативный запас маленького украинского городка (мои родители, живущие теперь в Израиле, рассказывают, что у них есть друзья, которые до сих пор еще используют советские электрические лампочки. И это после восемнадцати лет пребывания в эмиграции!).

Так вот. Опочивальня была крошечной – с трудом вмещалась двуспальная кровать, тумбочка с миниатюрным черно-белым телевизором на ней и еще выкрашенный белой краской шкаф. Всё.

Телевизионные каналы я без труда мог переключать ногой, не вставая с кровати. Окно размером чуть больше телевизора. Открывалось как в электричке – сверху вниз. Вид из окна потрясающий – на расстоянии полуметра глухая стена из кирпича все того же цвета высохшего говна. Протянув руку, ее можно было потрогать. Но я был рад и этому. Учитывая, что последние полгода я ночевал на столе в ленинской комнате общежития пединститута, какие могут быть притязания.

Дома мы были одни.

Зашли в комнату, где проживала моя будущая жена. Стены увешаны постерами из молодежных журналов – Ванн Дам, «Нью Кидс он зе Блок», Мадонна, еще какая-то хрень.

Леля с размаху грохнулась спиной на диван. Потянувшись всем телом, произнесла в истоме:

– Слава богу, у меня вчера менструация началась.

Так и сказала, по-медицински сухо и очень противно – «менструация». Я опешил.

– А то я боялась, что залетела от Вадика, – продолжала вещать моя фиктивная невеста.

Я тупо молчал, разглядывая бицепсы настенного Ванн Дама. Пытался не покраснеть и силился понять, зачем мне нужна столь ценная интимная информация.

Теперь догадываюсь. Она давала понять, что, как бы находится на совершенно другом уровне внутренней свободы. И что два года проживания в демократической стране не прошли для нее зря. И мол, якобы, как все американцы она стала раскрепощенной, сбросила с себя оковы ханжества.

Конечно, чистой воды бравада… Но ей хотелось, чтоб я так почувствовал. Почувствовал я совершенно другое. Такое впечатление, что в воздухе запахло бинтами.

Дальше – больше. Совершенно неожиданно для моей психики она стала вываливать на меня поток информации о своей интимной жизни в Америке. Я очень быстро узнал, о том, что она встречается с добропорядочным мальчиком из скромной минской семьи – Вадиком. Спит с ним больше для порядка, чем для удовольствия. А вот Гурген из Бухары, тот в постели безостановочный комбайн, хорош, как бог, но они «посрались» из-за его патологической ревности и восточной взрывоопасности. Ее одолевали сомнения, по какому пути пойти – спокойному и пресному или сладкому, но рисковому. Моего совета она не требовала. За следующие полчаса я был посвящен в то, что во время секса ей особенно нравится сосать большой палец ноги партнера, а тех нечувствительных дурочек, которые не знают, что такое прелести глубокого минета, она бесконечно презирает.

Нужно было как-то начинать разговор о собственной свадьбе. Но я не решался. Лёля все сделала вместо меня. Мимоходом, скороговоркой, сквозь частокол слов о прелестях полноценной половой жизни, Алена выдавала следующий текст:

– Расписываться нет смысла. Мы узнавали у лойеров. Это ничего не даст. Надо будет подавать на статус беженца по религиозным и политическим мотивам. На Брайтоне есть хороший русский лойер. Она за полторы тысячи в три этапа все сделает. Тебе уже назначен апойтмент на завтра. Мама тебя записала.

Она даже вспомнила название этой юридической забегаловки – то ли «Зоя Лойер Инкорпорейшн», то ли «Фаина Зильбершуллер энд Ко».

Я так понял – это было первое место, куда мне предстояло надеть бабочку.

Веселый поворот, подумалось мне. Становиться беженцем по религиозным и политическим мотивам я был не готов.

Девушка щебетала дальше. Я пытался размышлять. Ничего не получалось.

Наверное что-то изменилось за тот год, что я собирался в дорогу…

…А что Леля. Она мне подарила десять долларов и ушла мириться с Гургеном. Наверное, беспонтовый в сексуальных утехах Вадик не давал ей возможность во время секса сосать большой палец ноги.

Я остался один на один с настенными звездами из Голливуда.

Так я перестал быть женихом. И начал проживать в бруклинских апартаментах на правах сына друзей родителей. Находясь с Аленой в одной квартире, видел я ее нечасто. Дневной распорядок моей бывшей невесты был наипростейшим: если не нужно было в колледж, она просыпалась около часу дня. А в колледж нужно было, кажется, три раза в неделю. Потом был душ, неспешный завтрак. Часа два уходило на макияж. В районе восьми вечера она уезжала в клуб. За ней приезжали попеременно – то Вадик, то Гурген. Иногда кто-то еще. Возвращалась под утро. Если с Вадиком, то около трех часов после полуночи, если с с Гургеном, то на полтора-два часа позже. Если с кем-то еще, то совершенно по-разному.

Так шли дни, недели. Я метался по раскаленному городу в поисках работы. К вечеру приходил уставший, заваливался на кровать, пытался учить английский, одновременно смотрел телевизор. Их двенадцать федеральных каналов, после наших союзных двух казались мне медиапиршеством. Яркая и шумная реклама взрывала мозг. Слоганы запоминались наизусть бессознательно и намертво. Пальцы ног уставали переключать каналы.

Через три недели все надоело. Ненавистная уже реклама шла по двадцатому кругу. Бесконечные сериалы и ток-шоу я не понимал ни в плане языка, ни в плане смыслового восприятия. Футбол не показывали. Постановочный реслинг с уродливыми накачанными клоунами раздражал. Бейсбол вводил в состояние тихого бешенства.

Иногда случалось так, что Алена оставалась вечером дома. Обычно это было в день перед ранними занятиями в колледже. И в эти вечера происходили странные вещи. Полагаю, что странные…

Я как обычно валялся со словарем на чужой кровати. Телевизор фонил. В каждый из таких вечеров она приходила ко мне в спальню. Мы общались. Нам на самом деле было о чем поговорить. Общее детство в одном дворе. Набеги на соседские вишневые и абрикосовые сады. Футбол двор на двор. Мы много смеялись, лежа на одной кровати. Воспоминания становились настолько ощутимыми, что в спальне этой убогой бруклинской квартиры явственно ощущался приторный запах жаркого украинского лета с его шелковицей, крыжовником, пылью проселочных дорог, грязной рекой, где мы плескались с утра до вечера, разбитыми коленками, утренней яичницей с салом.

И всякий раз, прежде чем уйти спать, она просила сделать ей массаж. И все бы ничего, но она была после душа и на ней не было ничего, кроме повязанного поверх тела полотенца. И массаж она просила сделать не какой-нибудь, а массаж ног. А повязанное вокруг смуглого тела полотенце лишь слегка прикрывало соски сверху и заканчивалось чуть прикрывая промежность снизу. На пару сантиметров. И она ложилась на живот, слегка разводила ноги и ждала. А мне двадцать два. И женщины у меня не было… Давно, одним словом, не было.

По всем законам жанра, я смущенно начинал массаж со ступни. Медленно, но верно, неумелыми переборами, передвигался выше. Всеми силами пытался придать этому процессу медицинско-профилактическую направленность. Ничего не получалось. За какие-то пару сантиметров до того места, где заканчивалось полотенце я инстинктивно увеличивал временную фазу лечебного процесса. Пальцы явственно ощущали тепло плоти девятнадцатилетней подруги детства. Физиология брала своё. Я незаметно набрасывал на себя убогий советский плед. Далее я переходил к менее интересному возвратному движению снова к стопе. Так могло длиться час-полтора. Леля посапывала. Я был на грани подросткового конфуза.

До сих пор не могу понять, что это было. То ли Алёна на самом деле была раскрепощена до непонимания очевидных общечеловеческих истин, то ли она и во мне видела объект сексуальных притязаний. Только объект абсолютно бесполезный. Может в силу своей врожденной робости, а может в силу слишком правильного провинциального воспитания. А может, ничего странного в моей истории нет…

Родителям полуночный образ жизни дочери не нравился. Часто возникали предрассветные скандалы. В мою келью доносились обрывки фраз: «Сука,… в подоле принесешь… колледж… учиться… гулять… спать… будущее… клубы… пьянки-гулянки… ни о чем не думаешь… в жопу засунь… сама все знаю… заберем ключ… ночевать в подъезде… ёб твою мать».

После очередного клубного загула отец на самом деле конфисковал у нее ключ от квартиры, предупредив, что в двенадцать дверь квартиры закрывается без вариантов. Леля не захотела играть в золушку и в первую же ночь после изъятия ключа пришла в полпятого утра. Дверь, естественно, никто не открыл.

Но бруклинские дома снабжены хорошей сетью противопожарных лестниц. Алена в квартиру полезла по одной из них. Когда я услышал в предрассветной мгле стук в окно нашего высокого третьего этажа, то немало удивился. Когда же сквозь стекло увидел Алену при полном вечернем макияже, в короткой юбке, застывшую в позе игуаны на ржавой пожарной лестнице, то сначала подумал, что еще не проснулся. У девушки не было намерения сразу проникнуть в дом. Сначала она попросила у меня ею же подаренные десять долларов, чтоб рассчитаться за такси. Скороговоркой произнесла в открытое окно:

– Гурген, дебил, пропил все деньги в клубе. Мачо бухарский, блядь. Потом верну…

Наутро был жуткий скандал. Ближе к вечеру Алена собрала чемодан и исчезла в неизвестном направлении…

Спустя полтора месяца она вернулась. Все закрутилось по-новому. Но меня уже к тому времени не было в их двухбедрумных апартаментах.

***

С тех пор мы виделись с Аленой всего один раз. Это было уже перед самым отъездом, в последний мой американский вечер. Я пришел слегка пьяненький с бутылкой водки «Smirnoff», банкой соленых огурцов и петлёй краковской колбасы. Мне пришло в голову поблагодарить людей, с помощью которых я год прожил в этой стране, многое увидел, узнал, испытал. Настроение было благодушное. Не хотелось вспоминать ни о чем плохом. Аэрофлотовский самолет уже наверняка летел за мной над Атлантикой. И это примиряло меня с дисгармонией окружающего мира окончательно и бесповоротно.

Дверь открыл дядя Валик – Лёлин отец. Приложив палец к губам, жестами пригласил на кухню. Вышла Алена c косметическим набором в руке. Она готовилась к очередному вечернему променаду. Мать Алены – тетя Люда, – не вставая с постели, из другой комнаты осведомилась кто пришел. Дядя Валик проблеял:

– Борик пришел, он завтра уезжает. Хочет поблагодарить, вот бутылку принес. Выйдешь?

– Нечего тут пьянки устраивать. Идите на улицу отъезд отмечать! – донеслось как из могилы.

Я все же решил попрощаться самолично. Зашел в темную спальню. Пытался говорить витиевато и с пафосом. Тетя Люда торчала взъерошенной головой из-под одеяла, нелепо уперев ее о ладонь. Чувствовалось, что моя благодарственная речь ей в тягость и она ждет скорейшего её окончания. Скомкав монолог, я попятился назад к кухне. Мне кажется, что уходя мне даже удавалось слегка, в такт походке, кланяться своей благодетельнице.

С Аленой сдержанно обнялись. Я натянуто улыбнулся, мы попрощались. Дядя Валик утробно взирал на водку с колбасой.

Благородный «Smirnoff» был приговорен в тесном пространстве дядиваликовского Бьюика. Колбаса пачкала руки, огуречный рассол капал слезами последней встречи на брюки. Говорить было не о чем. Так широко начинающаяся акция по перетягиванию дружественного семейства в благодатную заокеанию скомкалась до нелепого молчаливого употребления алкоголя в салоне десятилетнего автомобиля с протертыми велюровыми сиденьями.

Дядя Валик, покачиваясь, побрел домой. Его силуэт в ночи напоминал пережравшего халявной жратвы волка из хорошего советского мультфильма «Жил-был пёс». Тетя Люда, наверняка, уже давно спала и видела сны о том, как ее берут помощником бухгалтера в муниципальную контору. Леля собиралась в очередное рандеву по ночному Бруклину.

Эти люди были еще так рядом и уже так бесконечно далеко. Ведь, это мой, а не их самолет славной советской марки «Ильюшин-86» уже приземлился у терминала «В» аэропорта имени Кеннеди, чтоб вынести меня из тесного пространства этого «Бьюика». Подальше от замшелых эмигрантских разговоров о цене помидоров в лавке «У Лёни», от смешного бахвальства профессора московского университета, раздающего в Манхэттене рекламные листовки за четыре доллара в час, доказывающего правильность выбранного пути. Подальше от тошнотворной смеси одесского суржика, идиша и вкраплений нью-йоркского английского. Я освобождал этот нелепый мир от себя, и себя от этого мира. Я, ей Богу, не нашел свободу в самой свободной стране…