Читать книгу: «Последний еврей из КГБ», страница 3

– Ну… Молотов, по-моему.

– Молотов от имени Правительства. А от военных властей?

– Не знаю.

– Майор! Он был начальником почетного караула.

– Майор? Наверное, генерал-майор?

– Да какой там генерал-майор! Простой майор. А почему? Сталин дал понять Черчиллю, кто есть кто в войне. И тот всё понял. Не дурак был.

Людей не обманешь. Люди чувствуют. Как говорится, «сколько ни говори «халва, халва», а во рту слаще не станет». Сколько на человека орденов не вешай, не кричи, шё он гений, если человек – пустой, то народ это увидит. А Сталин был гений. И помощников себе таких же подбирал. Ты в то время мог занять любую должность. Если голова была на плечах. Никто не смотрел ни на национальность, ни на шё-то другое. Возьми того же Абакумова.

– А кто это?

– Абакумов Виктор Семенович был начальником СМЕРШ.

– Фамилия какая-то… Он что, узбек?

– Не. Он не узбек. Какой узбек? Абакумов был русский человек. По-моему даже из Москвы. Из рабочих. Самородок, честное слово! Уникум! Без специального образования человек, а какую службу создал! Противостоял Абверу, немецкой военной разведке. И они за всю войну так и не смогли у нас наладить агентурную работу. Везде смогли. В Англии, в Европе. А у нас, нет. Почему? Потому шё, во-первых, служба была организована с головой. А во-вторых, не было в СССР, как говорится, социальной базы для всякого рода диверсантов и шпионов.

– А как это?

– Народ, в основном, поддерживал сталинскую политику. Работа в войсках была поставлена отлично. Да и с населением тоже. Чуть шё-то подозрительное, мы уже всё знали. Быстро проводили работу и, если надо, изымали подозрительных лиц. Все было по закону. Не думай! Если человек не виноват, его отпускали. Вот так.

– А Абакумова ты знал?

– Да. Вот Абакумова я знал. И он меня тоже.

– А как вы познакомились?

– Уже после войны. Сразу после войны. Где-то… или в конце 45-го, или в начале 46-го года. СМЕРШ готовились реорганизовать. Но у Сталина уже тогда были виды на Ближний Восток. Он помогал нашим, евреям, в борьбе против англичан. И по этому поводу начали потихоньку готовить кадры. А из кого их набирать? Из офицеров-евреев всех родов войск. Набирали добровольцев.

– И ты поехал на Ближний Восток!?

– Нет. Пока шла только подготовка. На условиях строжайшей секретности. А в Красной армии умели хранить тайны. Мы для этого и существовали… И, вот, как-то раз меня вызывают в штаб армии. Раз так высоко, то, думаю, вопрос нешуточный. И точно! Два полковника. Один генерал-лейтенант. Не тянули кота за хвост. Никаких вокруг да около. Сразу к делу. Так, мол, и так. Если завтра Родине понадобится ваше участие в боевых действиях за рубежом, вы готовы участвовать на добровольных началах? «Так точно», – отвечаю. Только, говорю, я и сейчас прохожу службу в штабе дивизии, в городе Дебрецен. Это в Венгрии. «Мы это знаем, – отвечают. – Но сейчас речь идет о другом районе. Речь идет о Ближнем Востоке. Вы знаете еврейский язык, у вас есть боевой опыт. Все это может понадобиться. И очень скоро». «Я готов!», – отвечаю. «Хорошо. О ваших дальнейших действиях вам сообщат в нужное время». Мы расстались. А через месяц, примерно, вызов в Москву. Пару часов на самолете, час на машине, и, вот, я уже вхожу в одно здание, в Москве. Дежурный проверил документы, и указал мне кабинет, в который надо идти. Прошел в приемную. К кому, не знаю. Приглашают пройти. Захожу, а там… Абакумов! Рослый человек, видный. Чувствуется русская широта. Спросил о семье, о том, как идет служба. Сразу было видно, шё человека это интересует, а не спрашивает просто так, для проформы. Задал несколько специальных вопросов, профессиональных, так сказать. Тоже сразу стало ясно, шё человек разбирается даже в мелких деталях. Говорил мягко, вопросы ставил по-деловому. Это все говорит о человеке. Ну, а потом перешли к делу. Он вызвал одного полковника, поговорили втроем. В общем, я вышел через минут сорок вместе с тем полковником. Зашли в другой кабинет, где я и написал рапорт о согласии на службу в районе, где укажет Родина, на добровольных началах. Вот так я познакомился с Абакумовым.

– А что было дальше?

– Больше меня по тому рапорту никто не вызывал. Правда, он через много лет всплыл, тот рапорт. Но это уже другая история. А, вот, Виктор Семенович вскоре был арестован и расстрелян. Для меня это был удар, я тебе скажу прямо!

– Его расстреляли из-за всех этих событий?

– Да кто знает, за шё? Интриги.

– Во! А ты говоришь, Сталин!

– Я говорю… Не суди о человеке, пока не станешь на его место. Кто знает, шё там было? Один Сталин знал всё. Он и принимал решения. Мы ж ничего не знаем. Так шё мы можем сказать? Мне лично было Абакумова, жаль. Такими людьми не разбрасываются. Я так считаю. Ну, так, я не Сталин. Шё мы можем сделать? Ему видней. Мне и Берию было жаль.

– Берию!?

– Представь себе! А чего ты так удивляешься? Ты шё, его знал? Ты знаешь то, шё тебе рассказали. Ну, так сейчас тебе много чего расскажут. И всё – правда. Потом проходит время, и вдруг выясняется, шё все было враньём. Знаем мы эти штуки! Они говорят то, шё им выгодно, и люди, как дураки, верят. Так и с Берией. Я его знал! Видел!

– Да ты что?! Ты не говорил.

– Я много чего не говорил. А теперь говорю. Я знал Берию. Он приезжал в Одессу, уже после войны. Это был 51-й, 52-й год, что ли. Я уже тогда работал в МГБ.

– А зачем Берия приезжал в Одессу? Отдыхать?

– Не. Отдыхать… В Одессе после войны сложилась очень сложная обстановка. Работы мало. Предприятия многие стояли. Оружия на руках у людей было много. Кое-кто из тех, кто активно сотрудничал с оккупантами, мутили тут воду. Те заводы, фабрики, шё работали, так работали в три смены. То есть, люди ходили ночью на работу и с работы. Каждый день – убийства, грабежи. В общем, тихий ужас! И люди стали жаловаться в Москву, в ЦК. Вот тогда сюда и приехал Берия.

– А что он мог сделать?

– Берия? Берия мог сделать все. Просто так ту задачу было не решить. Надо было применять жесткие меры. А для этого надо было решение высшего руководства страны. Ты шё, шутишь? Одессу колошматит! Это же порт, тут штаб военного округа! Кто позволит безобразничать? Вопрос был государственной безопасности! И, вот. Как-то раз, меня вызывают срочно на работу. Мы уже с мамой были женаты. И уже был на свете твой брат. Жили тяжело. Даже тяжело не то слово. В полуподвале на Молдаванке. Кушать почти нечего. Мама не работала. Я носил свою военную форму. Нечего было одеть. А новое обмундирование чего-то не выдавали. Мама перешила мою старую шинель себе в пальто. В общем, шё сказать? Шёб вы такого не знали! Да… так вот. Пришел я домой, только сел суп кушать. Как сейчас помню. И тут, вестовой. Срочно на работу! Ну, шё делать? Оделся, и с вестовым, в машину. Приехали. Совещание старших офицеров в кабинете начальника управления. Проводить его будет кто-то из Москвы. Зашли, сели. И тут заходит Берия. Представляешь?

– Какой он был?

– Небольшого роста, в очках. Очень властный, движения быстрые. Пустую болтовню сразу пресекал. Если видел, шё кто-то не знает свой вопрос, тут же увольнял. Взял карту Одессы, задал вопросы. Простые, конкретные. Молодец! В общем, к двум часам ночи план был готов. К утру все было готово для его осуществления.

– И что это был за план?

– План был простой. В двух словах он был в том, шёбы очаги бандитов изолировать, а самих бандитов нейтрализовать.

– Это как?

– Ввели войска. Окружили сволочей, и расстреляли. Шёб людям жить не мешали! Причем, шё интересно. Берия был в гуще событий. Не отсиживался в кабинете. Могли, ведь, и подстрелить. А потом, когда его уже арестовали, рассказывали, шё он там плакал на следствии, просил пощады… Брехня! Не верю. Я его видел. Да и вообще… Я тебе вот шё скажу. Только между нами! Я вообще не верю, шё его вот так просто взяли, и арестовали. И тем более, расстреляли. Его голыми руками не возьмешь! Кто там мог организовать заговор? Хрущев? Ой! Я тебя прошу! Посмотри на его лицо, и тебе станет все ясно! Заговорщик… У Хрущева лицо натурального дурака, капризного самодура. Нет? Или возьми Брежнева… Ну, шё можно сказать об этом человеке? А тогда там были, конечно, большие люди: Молотов, Маленков, Жуков. Эти могли заговор устроить.

– Каганович?

– Не думаю. Каганович в такое не полез бы. О его каком-то участии ничего и не говорили.

– А что ты думаешь, было на самом деле?

– Не знаю… Я тогда уже работал в Одессе. До нас доходили только отголоски. Возможно, после смерти Сталина, стране грозило противостояние двух систем – армии (Жуков) и НКВД-МГБ (Берия). Большинство партийцев боялись Берии. Поэтому и стали на сторону армии. Сложно было рассчитать. Главную роль там играли Молотов и Маленков. Какой там Хрущев…? На чью сторону они стали бы, тот бы и выиграл. Они решили стать против Берии. И проиграли. Они думали, шё Хрущев – поцеватый, и они смогут им управлять. А Хрущев их потом оттер! Кто бы мог подумать? Стали бы на сторону Берии, кто знает, шё было бы? И для них, и для страны? Но тогда, до вооруженного конфликта дело не дошло. Все-таки это были государственные люди. Нашли какой-то компромисс. Думаю, шё дали уехать Берии куда-то за границу. Мне один человек говорил, шё в Аргентину. Не знаю, правда, или нет. Ну, сейчас Берии, уже, наверное, нет в живых. Возраст. Хотя… Живут же Молотов, Каганович. Но шёб Берию расстреляли… Не. Не верю! Он был очень умным человеком. И имел, как говорится, интуицию. Возьми, к примеру, атомную бомбу. Сначала руководил этим делом Молотов. Сталин ему поручил. Он не справился. И тогда Сталин поручил Берии. И тот сделал! В сжатые сроки. Почему? Потому шё интуицию имел. Берия шё, понимал в ядерной физике? Нет. А кто тогда вообще шё-то в этом понимал? Единицы. Ученые. Откуда можно было узнать о ядерной физике вообще? В школе? Так ее там не преподавали. Это, во-первых. Во-вторых, над созданием бомбы работало несколько групп ученых. Одну из них возглавлял Курчатов, а другую – какой-то другой Курчатов. И каждый доказывал Берии, шё его направление верное. Берия должен был во всем разобраться. Принять решение, какой группе отдать предпочтение. Он отдал Курчатову. И оказался прав. Чего? Потому шё, интуиция подсказала. Не знания. Их у Берии не было. И такой человек позволит себя арестовать? Это смешно!

– А у Берии были жена, дети?

– Были.

– И где они?

– Здесь, в Союзе остались.

– Их расстреляли?

– Нет. Сына посадили. Потом отпустили и куда-то сослали. А после, держали, конечно, под надзором.

– Тогда, если Берию отпустили за границу, чего семья с ним не уехала?

– Думаю, семье вообще ничего не сказали. Это могло быть условием договора.

– Не понимаю. Объясни.

– Ну, смотри. Оставили тут семью. Сказали, шё его расстреляли. Всё! Для них он потерян. А для него… Если, вдруг, он шё-то не так себя будет вести, семью арестуют… Или того хуже… Понимаешь?

– Да.

– Это называется «система заложников». Она часто применялась, и сейчас применяется.

– И сейчас тоже?!

– А как же! Конечно. Вот, допустим, уезжает кто-то за границу, в командировку. Так? А семья остается здесь. Если, вдруг, человек не захочет возвращаться, он двадцать раз подумает, прежде чем это сделает. Его семья – заложники. Не вернется – семья пострадает. Во всяком случае, пусть он так думает.

– А! Ясно.

– Так могли сделать и с Берией. Ну, хорошо… Пора, как говорится, и честь знать. Не много я тут наговорил? Тебе не сложно?

– Не, па! Отлично! Классно ты рассказываешь!

– Да? Тебе понравилось?

– Конечно! Где я еще столько узнаю? Но ты мне еще расскажешь, как ты оказался в КГБ?

– Расскажу. Я ж пообещал.

– Ура!

И мы пришли домой. В эту ночь мне снились два военных. Они молчали, и только смотрели на меня. Наверное, это были Берия и Абакумов. А может быть, это снилось к скорой зиме…

ГЛАВА IV

В Одессе сделали дорогу. Она шла вдоль моря от Лонжерона до Аркадии. Сказать, что дорога сделана для пользы людей, властям, видимо, было неудобно. В этом не было никакого идеологического наполнения. В то время строили «не ради», а «в честь». Поэтому, дорога появилась в честь 25-летия победы над фашизмом. Папа иронично предложил нашим друзьям называть «трасса в честь здоровья». Но название почти прижилось, и очень скоро у благодарных одесситов появилась просто «трасса здоровья».

Машин тогда было мало. Любителей бега трусцой – еще меньше, для бега всем хватало магазинов. И дорога осталась под властью пешеходов. В это трудно сейчас поверить, но это было так. Мы часто гуляли по ней всей семьей. Потом брат вырос, и у него появились другие интересы. А мы с родителями продолжали там гулять. Финальным аккордом всех прогулок был заход в ресторан. И всякий раз, в другой. Морской воздух действовал странно – всегда очень хотелось есть. В некоторых ресторанах нам были даже рады, но папу это настораживало.

В одну из таких прогулок мы отправились в начале декабря. По одесским меркам было холодно, с моря дул ветер. Но все это не имело значения для меня, потому что я шел между мамой и папой. Родители обсуждали что-то своё, используя для конспирации идиш. Мне оставалось только молчать и слушать. Шум вечного моря сливался с древним языком. Фантазия разыгрывалась. Душа в эти минуты улетала далеко. Вот, сейчас мы повернем, и не будет ни санаториев, ни волнорезов, а откроется древняя пристань с деревянными кораблями. Но за поворотом всегда показывался яхт-клуб, пароход «Экватор», и новенькие пирсы. В тот раз я настолько увлекся картинами, что не сразу понял, когда папа обратился ко мне. Его вопрос на русском языке вернул меня к жизни.

– Ну, шё, сынок? Задумался?

– Угу.

– А я тут надумал продолжить разговор… Продолжим?

– Конечно!

Мама с удивлением посмотрела на нас:

– О! Я смотрю, мужчины, у вас тут тайны?

– Да нет, мама. Какие тайны? – сказал отец. – Я решил ему рассказать то, шё ты уже давно знаешь.

– Что ты имеешь в виду? – спросила мама.

– Я имею в виду мою работу.

– Ту или эту?

– Ту… И эту. Или не надо было рассказывать?

– Почему не надо? Я тебе давно говорила. Они уже взрослые. Пусть знают. Это лучше, чем на улице им чужие люди скажут. Рассказывай. Я сама с удовольствием послушаю.

Но папа молчал. Он шел неспешно, то, глядя себе под ноги, то – куда-то вдаль. Было видно, что воспоминания вернули его в прошлое, к ушедшим людям с их тревогами.

– Я тебе, шё тогда рассказал? Как я попал на учебу в Москву, а оттуда в Крым? – неожиданно начал отец.

– Угу!

– А я тебе рассказывал, как я тогда вообще в этот санаторий попал, в Кисловодске?

– Нет. Ты сказал, что попал туда с ранением.

– О! Я не рассказал? Ха! Это же целая история! Хочешь послушать?

– Ну, конечно, па!

– Мама! А ты знаешь? – спросил отец.

– Я уже и не помню. Может и знаю. Ты рассказывай. Мне все равно интересно.

– Ну, так слушайте… Где-то в начале весны 44 года, меня вдруг вызывают в штаб полка. Начальник штаба коротко и ясно объявил мне о переводе в другую часть, на ту же должность, командира роты. Ну… Я ответил: «Есть!», и все. Погрузился в эшелон, приехал, принял роту. И шё я вижу? Все люди как-то из Одессы. Если не из города, так из области. Ну, я думаю себе «Шё-то здесь не то!». И точно! Скоро приказ: «На Одессу!» Вот Сталин! Вот молодец! Голова! Сначала сформировал части из одесситов, а потом поставил их в авангард армии. Потому шё за родной город горло перегрызешь! Мы наступали через лиман. Там немец не ждал. Сволочь! Начало апреля было. Холод! А мы шли по грудь в воде. Автомат, снаряжение… Всё несешь над головой. И шёб тихо было! Если тонешь, так молчи! Но немец шё-то учуял. Направил на нас прожектора. А мы уже рядом! Почти у берега. Поздно! Они открыли огонь, но мы уже высадились. И попёрли! Ты шё, шутишь! Одесса рядом! Вот, руку протяни! Кто нас остановит? Немец? Хрен тебе, сволочь! Так Одессу и освободили… Румын в плен не брали… Я сразу, как вошли, побежал домой. А мамы с папой нет. Соседи только спросили: «Рассказать тебе, как мама умерла?» Я сказал: «Расскажите». Они рассказали…

– Мне скажешь, па?

– Нет. Не хочу… Нет их. Даже не знаю, где могила…

Папа замолчал. Мы пошли снова в тишине. Продолжали путь, каждый погруженный в свои мысли. Никому не хотелось говорить. Мама тихо плакала. Я видел. Видно, вспомнила своих. Мне уже было не до фантазий. Только хотелось стать незаметным, чтобы не мешать. Но мама обняла меня, и сказала: «Не дай бог тебе такое пережить!»

– Да… Так вот…, – продолжил отец. – Иду из дома, чувствую, шё-то рука немеет. И шинель шё-то мокрая всё время. Снял, смотрю кровь. Пошел в медсанбат, и там, на пороге, упал в обморок. Представляешь? На сколько я был возбужден!

– А в тебя пуля попала?

– Не, сынок. Два маленьких осколка. Один в руку, другой, куда-то в бок. Ну, в руку – на вылет, а в бок – по касательной. Не страшно. Но, попала инфекция, и началось небольшое заражение. Они меня решили в госпиталь отправить. Тоже неплохо, я тебе скажу. Но я-то думал, шё госпиталь где-то недалеко! А шё оказалось? Чёрти где! Трудно же было после освобождения Одессы куда-то уходить. Я ж был дома! Все мысли были тут… Как говорится, душа. Но… Служба есть служба. В общем, так я попал в тот госпиталь, в Кисловодске. Остальное ты уже знаешь. Американская пропаганда и полковник Лившиц.

– Па! А после занятий в Москве и той командировки в Крым, ты куда поехал?

– Мне дали отпуск. И поехал я к твоей маме.

– Ах, ты, жук! – сказала мама. – А мне сказал, что он из училища. Я еще тогда подумала: «Как это он из училища? Ордена боевые, нашивки за ранение…» А оно вот в чем дело! Рассказывай, папа, дальше. Я так чувствую, что узнаю еще что-нибудь.

– А! Так ты меня еще тогда изобличила? – спросил отец.

– Изобличила! Слова какие! Просто поняла, что ты что-то скрываешь от меня.

– И не обиделась?

– Нет. Ну, тут дело военное. Чего обижаться? Наоборот. Подумала, что ты скромный.

– А шё, нет? Я таки скромный. Самый скромный!

Мы рассмеялись. Идти стало веселее. Мама вспомнила папино фото, где он сидел неестественно боком.

– А чего ты там так сидел, кстати? – спросила мама.

– Чего? Потому шё я на фото был с часами. Добыл я трофейные часы, немецкие. Штамповка. Знаете, шё такое штамповка? Это часы без камней. В нормальных часах используют рубины, как подшипники. В них крутятся валы с шестеренками. А в штамповках вместо рубинов – шиш с маслом. Я извиняюсь. Поэтому они идут хорошо. Но недолго. Если повезет, может, и пару лет. Но мне не повезло. Поносил пару месяцев. И шё я вижу? Вижу, шё я иду, и они идут. Я стою, и они стоят. Хорошие часы! Так пока они еще шли, я решил маме послать фото. Мол, смотри, какой я богатый жених. У меня есть часы! Кто тогда имел часы? Считанные люди. Я пошел к полковому фотографу. Он до войны был большой человек! Работал в газете! И, вот, он меня садит полубоком на табурет. Так, шёбы было видно часы. Еще сказал, шёбы я руку на ремень положил. Получилось неплохо. А когда посылать письмо, фото не влазит! Вот, черт! И шё же делать? Надо обрезать. А шё обрезать? Голову ж не обрежешь! Пришлось обрезать с другого места. Я имею в виду, там, где часы. Поэтому получилось, шё я выглядел на том фото, как немного странный. Или нет?

– А я смотрю на фото, и думаю: «Как я раньше этого не замечала?»

– Шё? У меня был такой вид?

– Нет, нет. Я просто поняла, что ты мне хотел понравиться.

– Ну, да. Я уже тогда имел на тебя виды. Иначе, чего бы я туда к тебе приехал?

– А куда ты приехал, па? – спросил я.

– Твоя мама и моя сестра Аня жили тогда в эвакуации, недалеко друг от друга. В Средней Азии. Где-то возле Джамбула. Я поехал в отпуск к сестре. Но больше времени проводил у твоей мамы.

– Да… Все девчонки мне завидовали. Папа был видный жених! Тогда мужчин вообще не было. Все на фронте. Любой, даже инвалид, был нарасхват. А тут, папа! Обе руки и обе ноги на месте! Но я не была особенно рада, честно говоря.

– Почему, ма?

– Мой отец, твой дедушка, и мой брат – погибли. Папа наш мне нравился, но, если не дай бог, и его не станет… Это же война! Я вообще решила, до конца войны – никаких свиданий, ухаживаний! Не до того. Но тут папа меня нашел. Приехал. Как-то так, все само собой получилось.

– А вы до войны в одной школе учились?

– Да. Только в разных классах. Папа же старше. Он хорошо учился. Только был очень бедный. Даже по тем временам. Худой, как скелет. А брюки у него были сшиты из мешковины. И никакой обуви. Ходил так, босиком, до морозов.

– Ужас! И никто не смеялся?

– Нет. Ну что ты? Тогда над этим не смеялись. Все бедно жили. Ну, кто-то получше. Наша семья, например. Мой папа, твой дедушка, был партийным. Он работал директором маслобойки.

– А что это, маслобойка?

– Маслобойка – это такая мельница, где из семечек давили масло. Поэтому, мой папа мог и семечки выписать, и масло подсолнечное, и шелуху от семечек.

– Шелуху? А зачем она нужна? Я думал, ее выбрасывают.

– Нет. Какой выбрасывают? Она идет, как топливо. Знаешь, как горит? Ух!

– А чего твой папа выписывал? Он же был директор. Мог и так взять, бесплатно.

– Так взять? При Сталине? Тогда, сынок, за это могли и расстрелять.

– Ничего себе!

– Да. Такие были времена. Вот, папа тебе сейчас расскажет, какие…

Но папа шел какое-то время молча. Разговор опять стих. Это меня не устраивало. Хотелось слушать дальше, а родители, как назло, замолчали. Я начал шумно дышать, слегка трепать отца за руку, но все это не имело успеха. Родители были где-то во время войны. В конце концов, я сказал отцу просто: «Па! Ну, рассказывай дальше!» И он продолжил.

– Тебе надо знать, шё особистов в армии вообще-то не любили. Особисты – это офицеры особого отдела. Особый отдел – это такое подразделение, которое занималось, в основном, контрразведкой. А это очень большое дело! Контрразведка не давала немцам возможности собирать сведения об армии, о военных планах, сеять панику в войсках. Для этого нужно было следить за военнослужащими, за их морально-волевым духом и политическими настроениями. Пресекать малейшую попытку возбудить пораженческие настроения. Бороться с, даже, намеками на призывы к переходу на сторону врага. Ну и нужно было вести разведывательную работу за линией фронта. Кто ж будет особистов любить? Это ясно?