Гнев Цезаря

Как только с линкора заметили в бухте острова Сазани итальянский фрегат «Санта-Апполинари», контр-адмиралу сразу же бросилось в глаза: не только верхнюю палубу, но и всевозможные корабельные надстройки моряки превратили в некое подобие стадионных трибун. Причем вели себя итальянцы как болельщики, замершие перед исполнением пенальти, – они молча, напряженно всматривались в очертания проходивших мимо советских кораблей, которых, очевидно, видели впервые.

– Этот фрегат прибыл из итальянской базы в Таранто чуть позже «Джулио Чезаре», – объяснил Карганов.

– Тогда почему он здесь, а не в порту? – сурово поинтересовался контр-адмирал, причем вопрос его прозвучал так, словно командир конвоя решил отчитать командующего базой за неуважение к иностранному визитеру.

– Естественно, фрегат тоже хотел войти в военную гавань Влёры, но я счел, что для его команды слишком много чести стоять у причалов нашей морской твердыни.

– О да!.. – подыграл ему подполковник Гайдук. – Нечего «итальянцу» оскорблять своим присутствием священное стойбище непобедимого албанского флота.

– …Вот только, в отличие от вас, я воспринимаю этот девиз без свойственной вам иронии. Кстати, хочу уточнить: фрегат пришел сюда в качестве корабля сопровождения. Так сказать, в виде эскорта. А репарационная миссия прибыла к нам на канонерской лодке «Корона», которая обычно используется командующим итальянским флотом в виде представительской яхты, для приема членов парламента, министров, а также иностранных высокопоставленных гостей. Понятно, что она более комфортабельна, нежели обычный строевой фрегат.

– Главное, что «Джулио Чезаре» уже в порту, – умиротворил их обоих начальник конвоя. – А то ведь существовали опасения, что итальянцы попытаются тянуть с отправкой корабля в Албанию.

– Вряд ли они решились бы на такое, – усомнился Карганов. – Римляне все еще пребывают в глубоком шоке от проигранной войны. В России они потеряли всего лишь несколько отборных дивизий, а вне ее – Эфиопию, Албанию, Грецию… Словом, все территории, из которых фашисты Муссолини мечтали соткать Вторую Римскую империю. Уверен, что теперь итальянцы в состоянии будут прийти в себя разве что в следующем поколении.

– С канонерской лодкой «Корона» все ясно. А какова цель появления здесь фрегата? Он призван охранять линкор?

– Формально он прибыл сюда, чтобы после передачи линкора снять с него итальянскую команду во главе с контр-адмиралом Рассеро. После чего фрегат немедленно покинет территориальные воды нашей страны.

– А если «неформально»? – непраздно полюбопытствовал подполковник.

– Об этом вам лучше поговорить со своими албанскими коллегами, – сухо парировал капитан второго ранга. Но потом вдруг оттаял и, как человек, которому не терпится поделиться исподтишка доставшейся ему новостью, пробубнил: – Ходят слухи, что на его борту прибыл какой-то важный чин итальянской разведки. Из бывших эсэсовцев, который раньше числился по диверсионному ведомству самого Скорцени.

– Солидная рекомендация. Фамилия не запомнилась?

– Кажется, Шварцвальд. Точно, барон фон Шварцвальд. – Произнеся это, командующий уставился на флотского чекиста, но по выражению лица понял, что фамилия германского диверсанта ему ни о чем не говорит. – Возможно, – передернул он плечами, – этот диверсант выступает под вымышленным именем; в наши дни так поступают многие бывшие эсэсовцы и чиновники Третьего рейха. Но интересно, что он забыл во Влёре?

– Потому и говорю: важно знать, с какой целью он увязался за линкором «Джулио Чезаре». Ведь сейчас он наверняка находится на его борту.

– В этом можно не сомневаться.

Командир конвоя слышал этот их разговор, однако диалог по поводу формальных и неформальных целей пребывания у албанских берегов итальянского фрегата и некоего германца-контрразведчика он попросту проигнорировал. Вся его реакция свелась к запоздалому уточнению:

– Значит, вы, капитан, утверждаете, что контр-адмирал Рассеро уже находится на базе? – При этом Ставинский поджал нижнюю губу так, что верхние зубы его вонзились чуть ли не в обожженный ветрами, вечно шелушащийся подбородок. – Меня готовили к тому, что придется иметь дело с каким-то капитаном первого ранга, уж не помню его фамилию.

– В данном случае итальянцы решили придерживаться паритета чинов. Кстати, направляясь сюда, я предложил адмиралу…

– Контр-адмиралу, – бесцеремонно перебил албанца командир конвоя, напоминая ему о необходимости блюсти субординацию.

– Вот именно, я предложил контр-адмиралу, – невозмутимо уточнил Карганов, – отправиться вместе со мной. Однако он сделал вид, что оскорблен самой мыслю о подобном поступке.

– И каким же образом он это мотивировал?

– Ничем, кроме собственных амбиций. «Вы предлагаете мне, итальянскому адмиралу, выходить в море для встречи русских?! В ситуации, когда мы слабонервно отдаем этим самым русским бывший флагман своего флота?.. И поставьте в известность их адмирала, то есть он имел в виду „контр-адмирала“, – не без ехидства уточнил албанец ранг командира русского конвоя, – что переговоры с ним я буду вести только…»

– Это ж какие еще переговоры?! – возмутился Ставинский, вновь перебивая командующего базой.

– О передаче линкора, естественно.

– Никаких переговоров между нами происходить не может. Все давно решено там, – указал командир конвоя пальцем вверх. – На всех уровнях и при полной дипломатии. При полной, так сказать… дипломатии, – решительно расчертил контр-адмирал воздух перед собой, словно бы уже ставил размашистую канцелярскую подпись на акте приема-передачи корабля.

13

Январь 1949 года.

Военно-морская база во Влёре.

Борт линкора «Джулио Чезаре»

Появление русского конвоя в створе залива, между северной оконечностью полуострова Карабуруни и южными отрогами скалистого острова, барон фон Штубер встречал, стоя на ходовом мостике «преданного линкора». Широко расставив ноги, как это обычно делают люди, которые еще только осваиваются на коварно раскачивающейся палубе, и буквально втиснув окуляры бинокля в глазницы, он осматривал кильватерный строй с таким напряжением, словно выжидал момент для нанесения удара.

Сейчас он был похож на командира поврежденного, поставленного на якорь корабля, команда которого решила принять бой против целой вражеской эскадры, хотя понимала, что шансов уцелеть у ее неподвижного, с пробитыми бортами линкора никаких.

– Что скажете, мой Нельсон? – вызывающе поинтересовался барон, заметив появление рядом с собой капитан-лейтенанта Морару. – Сколько вражеских кораблей мы отправим на дно, прежде чем отправимся туда сами?

– «Главное, ввязаться в драку», как говаривал в таких случаях другой, сухопутный Нельсон.

– Вот только ввязаться в эту самую драку нам тоже не позволят. Судя по всему, русские рассматривают наш линкор лишь в качестве морской мишени для стрельб.

– Важно не то, как воспринимают наш корабль враги, важно, как мы сами его воспринимаем. Только это имеет значение сейчас, капитан-лейтенант, а не ваши сентиментальные размышления о численном превосходстве противника и его боевой мощи.

Штубер владел какой-то особой манерой общения и с подчиненными своими, и с врагами. Любую банальщину он произносил каким-то по-особому внушительным, не допускающим никаких возражений тоном высокопоставленного начальника, генерала, трибуна, вождя нации, наконец. Любого представавшего перед ним человека он воспринимал как априори виновного и, даже если тот и рта открывать не осмеливался, общался с ним, как с прохиндеем, пытающимся доказать свою правоту, навязать свое мнение, убедить в том, что не подлежит восприятию на веру.

И нужно было хорошо знать и самого барона, и его манеру общения, чтобы вовремя уловить, что за этим словесным напором, за обвинительным тоном скрывается всего лишь артистический блеф. И что нахрапистая уверенность его – некая ролевая игра, основанная на манере поведения офицера-контрразведчика, привыкшего подавлять волю подследственного, запутывать его, выводить из себя, заставлять оправдываться даже по поводу того, чего он никогда не говорил и не совершал.

– А мы, конечно же, воспринимаем его, исходя из канонов чести морских офицеров.

– Да, капитан-лейтенант, именно так, исходя из канонов. И мне бы не хотелось, чтобы вы оглашали этот вердикт хотя бы с малейшей долей иронии.

Какого-то особого впечатления крейсер «Краснодон» не производил; поставленный рядом с гигантом «Джулио Чезаре», он покажется вспомогательным сторожевым судном, которому не по-флагмански вести конвой, а шастать в районе плавания в поисках вражеских кораблей.

– Нет, господин Шварцвальд, – перешел Морару с итальянского на немецкий, – нам с вами не дано покрыть себя победной славой в морской битве под Влёрой.

– Не судьба, – опустил бинокль барон, – это уж точно. Только давайте условимся, – криво ухмыльнулся он, – упомянутый вами Шварцвальд остался на итальянских берегах и для итальянских чиновников.

– Все исправимо в этом мире, господин Штубер, точнее, штурмбаннфюрер СС фон Штубер. Кроме одного: видно, не взошли еще наши с вами флотоводческие звезды.

– И все-таки пять-шесть торпед сейчас не помешали бы, – с армейским азартом в глазах проговорил барон.

Еще несколько минут они наблюдали за тем, как русский флагман отделяется от рассредоточивающихся по дальнему рейду кораблей конвоя и направляется к бухте, отведенной для военно-морской базы. При этом он внимательно прошелся биноклем по палубе крейсера, по ходовому мостику и старательно навел резкость на группу офицеров, стоявших на открытой площадке. Он хотел рассмотреть на ней фигуру Гайдука, но обнаружил, что определить ее на таком расстоянии не может. В лицо он бы, конечно, узнал, поскольку оно ему запомнилось, тем более что только прошлым вечером рассматривал его на фотографии. Но понял, что с «опознанием» придется потерпеть.

– Господин майор, – появился за спинами офицеров вестовой, молоденький, по комплекции своей похожий на еще не сформировавшегося подростка матросик, – вас желает видеть синьора Лукания. Сказала, что она – из итальянского посольства в Тиране.

По выражению прыщеватой рожицы вестового, барон понял, что «версию с посольством» тот воспринимает как обычную хитрость портовой девки.

– Да ну?! Неужто Розанда Лукания собственной персоной?! – Барон метнул озорной взгляд на капитан-лейтенанта, как бы говоря: видишь, какая женщина разыскала меня на этих задворках Европы, но по ответному взгляду определил, что тот представления не имеет, о ком идет речь. – Передай синьоре, что видеть ее на борту «Джулио Чезаре» – большая честь для всей команды «преданного линкора».

– Ну, если для всей команды… – расплылся в ухмылке матросик. – Ладно, так и передам.

– Кстати, она уже на корабле?

– Нет, пока еще. Но если вы пригласите и позволите пропустить ее… Женщина сама по себе изумительная. Заявила, что по какому-то очень срочному делу.

– Так проведи ее на палубу, бездельник. И перестань маслить глаза, как мартовский кот.

– Она отказалась подниматься. Ждет вас на причале, в офицерском баре «Одиссей».

По матери Розанда происходила из какого-то древнего то ли сербского, то ли черногорского княжеского рода; по отцу – из итальянского княжеского семейства, восходящего своими корнями к роду, связанному с династией сардинских королей. Притом что отец и мать были дипломатами в третьем поколении, умудряясь оставаться на плаву при всех итальянских правительствах и режимах. Впрочем, сейчас штурмбаннфюрера СС меньше всего интересовало происхождение Лукании. Другое дело – ее загадочная внешность.

Достаточно было взглянуть на эту черноволосую, белолицую красавицу, чтобы понять, что вместе с родовыми титулами она вобрала в себя всю мыслимую красоту предков. Будь его воля, барон запатентовал бы прелесть этого словно бы выточенного из отбеленной слоновьей кости личика как эталон женской красоты всех времен и народов и поместил в Лувре для всеобщего почитания.

– Для меня большая честь видеть вас здесь, княгиня.

– Еще бы! В этом стойбище необъезженных меринов, – презрительным взглядом обвела женщина низкие дубовые потолки «Одиссея», под которыми чернели грубо сработанные, навечно пропитанные пивными и винными парами столы. – Дышать этим стойлом столь же омерзительно, как и созерцать его. – И статуэтное личико Лукании исказила такая гримаса брезгливого невосприятия не только этого кабачка, но и всего окружающего ее мира, что барон фон Штубер и себе невольно поморщился.

– Но вы сами избрали этот кабачок, княгиня, – попытался он оправдаться, как только официант поставил перед ними по стакану сухого вина и по небольшой шоколадке; однако ничего, кроме еще более яростного омерзения в восприятии этой красавицы, не вызвал.

Лукания оставалась единственной женщиной, которую в аристократических кругах Генуи, где располагался ее родовой дворец, называли только так – «княгиня». Притом что даже в этих кругах генуэзцев родовые титулы были не в чести. Куда больше здесь ценилась принадлежность к древним купеческим династиям, восходящим своими предками ко временам «великих генуэзских колонизаций».

– Ибо пришлось снизойти, майор, – процедила Розанда, и на лице ее вновь проступила такая брезгливость, что фон Штуберу стало муторно.

14

Декабрь 1948 года. Сицилия.

Вилла «Центурион»

Унтер-офицер Ливио Конченцо появился на вилле еще до заката солнца. Анемичного вида человек этот – ниже среднего роста, предельно тощий, с запавшими бледно-серыми щеками, да к тому же облаченный в такой же безликий бледно-серый костюм, – производил какое-то удручающее впечатление. Во всяком случае, он с куда большей естественностью смотрелся бы в эти минуты в палате городской больницы для неимущих или в туберкулезном диспансере, нежели в «легионерском», то есть в древнеримском стиле обставленном, зале «Центуриона».

Умберто Сантароне встретил его дружески, как давнего знакомого; они даже сугубо символически обнялись. Но как раз в это время Ливио обратил внимание на сидевшего за «винным» столиком незнакомого тучноватого господина с багровым скуластым лицом. Перебросившись еще несколькими фразами с Конченцо, курьер теперь уже настороженно взглянул, вначале на германца, затем – на корвет-капитана, явно требуя объяснений. Он считал свою миссию слишком важной, чтобы не позаботиться о собственной безопасности, а главное, о безопасности Валерио Боргезе.

Когда же Умберто представил ему СС-барона, унтер-офицер лишь вызывающе передернул тощими плечиками и с воистину патрицианским достоинством объявил, причем с таким видом, словно бы самого фон Шмидта в помещении не было:

– Не имею чести знать такого. Ни в школе боевых пловцов, ни в отряде «Гамма» он себя не проявлял.

– Он – сухопутный германец, оберштурмбаннфюрер СС, – укоризненно объяснил Сантароне, – человек Скорцени.

– Скорцени – так Скорцени, – продемонстрировал унтер-офицер полное пренебрежение к славе обер-диверсанта рейха. – К тому же не сам он лично…

– В том-то и дело, что мы хотим видеть в этих стенах лично его, Скорцени.

– Это ж как следует понимать – что германцы тоже намерены принять участие в нашей операции? И вы уже смирились с этим?

– Мы по-прежнему остаемся союзниками, – напомнил ему Умберто, прекрасно понимая: все, что услышит сейчас этот курьер, вскоре станет известно Черному Князю.

– Причем более доверительными союзниками, – уточнил фон Шмидт, – нежели представали в сорок первом. Так уж ложится наша фронтовая бубновая карта.

– В сорок первом, – поморщился Конченцо. – Черт бы его побрал, этот сорок первый. О нем лучше не вспоминать.

– Уже хотя б потому не вспоминать, – с улыбкой похлопал его по предплечью Сантароне, – что именно в этом году тебя, дружище, выставили из военно-морского училища, буквально за два месяца до его окончания.

– Вашего гостя эти подробности интересовать не должны.

– Почему же, господину барону не мешает знать, что, вместо вожделенного офицерского чина, командование одарило тебя погонами унтер-офицера.

– Нисколько не жалею об этом. Что-что, а покуролесить я любил. Хорошо еще, что обошлось без военного суда. Однако в историю Италии, как вы помните, корвет-капитан, сорок первый вошел не только моим изгнанием из благородного курсантского семейства.

– К сожалению, не только.

Не дожидаясь приглашения, унтер-офицер уселся в одно из двух свободных кресел, осмотрел на свет чистый бокал и по-свойски налил себе красного вина из стилизованного под старинную амфору кувшина. И хозяину виллы не оставалось ничего иного, как усесться напротив него.

«Итальяшки, – мысленно поморщился фон Шмидт, как не раз морщился при встрече с „итальяшками“ во время войны. – Офицеры или не офицеры, но как вояки… И вообще, все они – великосветское дерьмо».

Произнеся это про себя, барон столь же «великосветски» улыбнулся Конченцо.

– Вам, лично вам, в последние дни приходилось встречаться в Боргезе? – спросил он бывшего боевого пловца.

– Никак нет. Перед вами – всего лишь заключительное звено эстафеты, у истоков которой находится один из адвокатов князя, фамилии которого я решил не запоминать. Свидание с князем позволяют только адвокатам и его супруге.

– Кстати, это правда, что супруга князя – из русских дворян?

– Общеизвестный факт. Дарья Олсуфьева. Графиня. Кажется, из тех, из белых русских, бежавших в Европу во время красного террора, – объяснил Сантароне, заметив, что унтер-офицер явно не ожидал подобного вопроса. – В свое время князь женился на ней, не получив разрешения короля, что в довоенной Италии считалось страшным проступком, после которого следовал арест. Однако Черного Князя это не остановило, он венчался без согласия короля и бежал вместе со своей избранницей, чтобы какое-то время скрываться от родительского гнева и королевского суда^[18].

– Почти шекспировская история.

– По нынешним временам – да. Но по тем – еще и криминальная.

– Князь опасался, что монарх не позволит ему жениться на русской?

– Счастье Валерио, что он решился на этот брак за десять лет до русской кампании, – уклончиво ответил Сантароне. – В сорок первом его уже судили бы, причем не королевским судом, а «судом народа», точнее, «судом дуче». Но и тогда, в тридцать первом году, от «карающей руки закона» его спасало только то, что офицеры отказывались арестовывать его или просто выдавать место укрытия.

– История в самом деле романтическая, однако мы, господа, отвлеклись, – холодно напомнил им о своем присутствии Ливио. – Я охотно присоединился бы к вашим воспоминаниям, если бы не время. Вы подготовили письмо? – обратился он к Сантароне.

– Естественно. – Корвет-капитан извлек из ящика старинной конторки запечатанный конверт и протянул его гонцу.

– Хотите что-либо передать на словах? Нечто такое, что нельзя доверить бумаге?

– …В таком случае возникает вопрос: а какого уровня тайну можно вам доверить? – поинтересовался фон Шмидт.

– Любого, причем не опасаясь, оберштурмбаннфюрер.

– Все, что было необходимо, я сказал в письме, – заверил унтер-офицера хозяин виллы. – В том числе и то, что операцию «Гнев Цезаря» в одинаковой степени считаю и патриотичной, и безумной. Тем не менее готов принять участие в ней на любой стадии и в любом качестве.

Внимательно выслушав его, Конченцо перевел вопросительный взгляд на барона.

– С текстом письма корвет-капитана я не знаком, а потому считаю важным сообщить, что в ближайшее время об этой операции будет извещен Отто Скорцени. Я сделаю это лично и уверен, что обер-диверсанта рейха бредовая идея Боргезе заинтригует точно так же, как и меня.

– «Бредовая идея», говорите? – вдруг расплылся в ухмылке Конченцо. – Я могу донести ваше мнение до Боргезе?

– И даже кое-что добавить от себя, – вальяжно взмахнул кистью руки фон Шмидт. – Несомненно, бредовая, что, однако, не лишает её той авантюрной заманчивости, которая только и способна вызвать сейчас интерес у первого диверсанта рейха.

Конченцо ухмыльнулся еще раз, давая понять, что оценил этот логический зигзаг барона, и только тогда прямо спросил:

– Следует полагать, что Скорцени уже в Италии?

– Пока что нет, но очень скоро появится. Как совершенно недавно и неожиданно появлялся в Германии, Австрии или во Франции.

– Понимаю: он – «везде и нигде».

– Не в этом дело. Хотя в любую страну Скорцени обычно въезжает под чужим именем, это всего лишь дань официальному приличию, поскольку представителям властей хорошо известно, кто перед ними на самом деле. Так что для нашего национал-социалистического движения важен сам факт: несмотря на неправедные приговоры Нюрнбергского трибунала и пафосные истерики коммунистов, один из наиболее известных ныне офицеров СС демонстративно появляется в любой из стран Европы, точнее, там, где он пожелает.

15

Январь 1949 года.

Военно-морская база во Влёре.

Офицерский бар «Одиссей»

В свое время, когда Розанде пришлось оставить кабинет в муссолинистском Министерстве иностранных дел и какое-то время потрудиться в генуэзской мэрии, Штубер имел неосторожность влюбиться в нее. И поначалу барону даже показалось, что незамужняя, раскованная в своих суждениях княгиня готова была ответить ему, «германцу на итальянской службе», взаимностью. Однако идиллия длилась недолго. Во время первого же свидания в восприятии Штубера произошло то же самое, что и со всеми прочими мужчинами, которые так или иначе пытались подступиться к этой «завидной невесте», – некое эстетическое отторжение.

Как только Лукания открывала свой четко очерченный чувственными выразительными губками рот, красота ее тут же развеивалась. Разговорная манера и внешность этой женщины были так же несовместимы, как и смоль волнистых волос ее с неестественной белизной лица и с голубизной подернутых белесой паволокой глаз.

– Кажется, вы хотели мне что-то поведать, княгиня?

– Вообще-то я прибыла сюда в качестве официального представителя итальянского посольства на церемонии передачи линкора.

– Это понятно. Правда, лично я к этому официозу никакого отношения не имею.

– Зато имеете прямое отношение к кое-чему такому, что в сути своей не терпит официоза. Поступило сообщение по линии известного вам департамента Министерства иностранных дел. Несмотря на все усилия дешифровщика, до конца оно может быть расшифровано только вами, – повела Розанда перед лицом Штубера зажатым между пальцами листиком бумаги. – К тому же мне объяснили, что перед выходом в море на «Джулио Чезаре» вы очень ждали этой радиограммы.

– Если только передо мной действительно то, чего я ждал. В любом случае для меня важно, что вы решили доставить ее лично.

– Дипломатам иногда приходится заниматься самыми неприятными поручениями, – произнесла княгиня с такой брезгливостью, словно они находились не в баре, а в морге судмедэкспертизы.

– Лучше признайтесь, княгиня Лукания, что для вас это еще и прекрасный повод встретиться со мной.

И вновь Розанда восприняла эти слова штурмбаннфюрера с такой гримасой на лице, словно ее вот-вот должно было стошнить. Рука ее застыла где-то на уровне груди мужчины, пальцы разжались, и сложенная вчетверо радиограмма упала на край столешницы.

«Южный Странник уже в Иерусалиме, – прочел фон Штубер на итальянском. – Он в нужной форме. Наладил связь с Грешницей. Ждут прибытия паломников».

Конечно же, дешифровщик сделал все, на что был способен, однако открыться ему мог только первый слой шифровки. Второй способен был вскрыть только Штубер, который помнил, что под Иерусалимом подразумевался Севастополь. А под кодовым псевдонимом Южный Странник в агентурном досье значился Николай Безроднов, он же Георг Доланд, который, получив форму лейтенанта, оставлен для службы в Севастополе. Кроме того, он наладил связь с агентом Грешницей и теперь ждет прибытия группы итальянских диверсантов.

– Вижу, чтение этой разведывательной индульгенции доставило вам определенное удовольствие.

Выслушивая эти слова, барон старался не видеть выражения лица Лукании. Мало того, у него даже появилась догадка, что в результате какого-то психофизиологического сбоя эта женщина не в состоянии владеть своей мимикой.

– Даже если бы вы вручили мне в этих стенах смертный приговор, я все равно воспринял бы его с благоговением, – заверил её фон Штубер в духе лучших рыцарских традиций.

– Прежде чем вы приметесь творчески развивать эту благостную мысль, сообщу то, о чем просили сообщить вам устно. Грешница работает председателем райсовета в городке неподалеку от Севастополя и, естественно, находится вне подозрения.

– Странная вещь: все мои агенты прекрасно устроились в послевоенной жизни, если только «предварительно» их не повесили за измену родины. Только я, несчастный, все никак не устрою свою приближающуюся старость.

– Все ваши неудачи, штурмбаннфюрер, порождены вашей страстью к суесловию. Тем не менее продолжаю информировать. По каналам, налаженным через Польшу и Западную Украину, в указанный ею тайник без личного контакта с Грешницей, что очень важно, связник-таможенник доставил две крупные суммы денег, для нее и Южного Странника. Сам Южный Странник, как оказалось, служит в Севастополе, в какой-то водолазной школе, но в то же время числится офицером ГРУ, то есть Главного разведуправления Генштаба, внедренным в береговую структуру флота. А еще – он готовится к поступлению в военную академию. Очевидно, на заочное отделение. Ну а Грешница числится не только его нештатным агентом-осведомителем, но и достаточно засвеченной любовницей, что позволяет им встречаться вполне легально и оправданно.

Выслушав эту информацию, барон облегченно вздохнул. Первую часть многолетней операции «Южный Странник» можно было считать завершенной. А ведь когда в сорок втором году он предложил идею своей акции «Странник», в Главном управлении имперской безопасности встретили её почти агрессивно. Жаль, что теперь уже некого упрекнуть в этом, поскольку не существует и самого СД.

Нет, в общем-то замысел – приступить к подготовке нескольких будущих резидентов из числа детей русских белоэмигрантов и прибалтийских немцев, взращивая их на разведывательно-диверсионной практике и на идеях гитлерюгенда, – был воспринят, как ему объяснили, «с профессиональным пониманием». Но в том-то и дело, что само по себе появление идеи «Странника» предполагало глубокое неверие в то, что в войне на Востоке рейх способен одержать победу. Ведь что ни говори, а юных неофитов «плаща и ножа» следовало готовить для работы уже… в послевоенной, а значит, непобежденной России.

…В течение следующих двух-трех минут Розанда несколько раз подносила к губкам свой бокал с вином, но всякий раз на лице ее вырисовывалась такая гримаса, словно бы в руке у нее находилась ритуальная чаша с ядом. Поняв, что барон слишком занят собственными рефлексиями, вызванными шифрограммой, она мельком взглянула на ручные часики и поднялась.

– Провожать меня не нужно, майор, – предупредила поспешно поднявшегося барона. – Оставайтесь здесь; я так понимаю, что вам следует побыть наедине. Возможно, увидимся завтра, в отеле «Иллирия».

– Но, может, все-таки мне следует проводить вас? – начал медленно и неохотно выбираться из-за стола фон Штубер.

– Не имеет смысла. У въезда в порт меня ждет машина. – Она выдержала небольшую паузу и, оскорбленно поджав губы, проговорила: – Все равно ведь никакого особого желания видеться со мной у вас не возникало, иначе…

– …Иначе я приехал бы к вам в Тирану? Исключено, я – на службе, синьора.

– Может, вы мне объясните, дела какой такой службы заставили вас прервать отношения со мной еще там, в Генуе? Причем сделать это сразу же, как только, подключив все свои связи, а также связи отца, я добилась того, чтобы вы попали на службу в контрразведку?

Гримаса, которая мгновенно превратила ангельское личико Розанды Лукании в застывшую маску некоего сатанинского отродья, заставила диверсанта внутренне содрогнуться. А лишь на мгновение представив себе, как бы он почувствовал себя, увидев подобную гримасу на лице женщины, оказавшейся рядом с ним в постели, барон еще и внутренне перекрестился. Да и каблучками о паркет княгиня отстучала так, словно расстреляла его очередью из пулемета, заставив при этом отказаться от нахлынувших было робких сомнений: «Может, все-таки следовало затащить ее там, в Генуе, в постель? Вдруг оказалось бы, что в объятиях мужчины эта мегера способна перевоплощаться?»

Правда, существовал еще один фактор, который сдерживал барона в его отношениях с Розандой. Сразу же после знакомства с Луканией его предупредили, что она – женщина князя Валерио Боргезе. Несмотря на то что Черный Князь находится в тюрьме, они продолжают поддерживать отношения, и Розанда употребляет все мыслимые связи, чтобы как можно скорее вытащить Валерио из-за решетки.

…Наверное, идея операции «Странник», – возвращался фон Штубер к своим воспоминаниям, вновь усаживаясь за стол, – так и оказалась бы похороненной, если бы слух о ней не дошел до шефа абвера адмирала Канариса. Как человек, который априори не сомневался в том, что против стольких врагов на востоке и западе Германии не выстоять, он тут же поручил полковнику Сиверсу, курировавшему подготовку агентуры на оккупированных территориях Союза, связаться с бароном.

Их встреча произошла в Подольске, в старинной крепости, которая буквально со дня взятия города была отдана разведывательно-диверсионному отряду фон Штубера с условием, что тот поможет в борьбе с партизанами, с опасной быстротой размножавшимися по окрестным лесам. Полковник не только поддержал план Штубера, но и предложил рассредоточить таких юных агентов по регионам. На первом этапе это должны быть: балтийский (в районе Ленинграда), крымский, московский и киевский регионы. Мало того, он заявил, что специалисты абвера уже работают над подбором этих кандидатов, разрабатывают основы сотворения их легенд и условия подготовки. Правда, их готовят для разведывательной работы в тылу русских уже сейчас, во время войны, в качестве несовершеннолетних агентов. Но ведь ничто не мешает изменить предназначение этих курсантов.

Взамен, от имени Канариса, он просил Штубера о внедрении в состав его отряда СД «Скиф» двух агентов абвера, которые бы не только оперативно давали сведения о ситуации в ближних тылах войск, но и создавали сеть «оккупационной» агентуры военной разведки. Причем о присутствии этих агентов в «Скифе» не должны были знать ни в самом отряде, ни в руководстве Главного управления имперской безопасности.

Именно тогда, в ходе общения с полковником Сиверсом, барон сумел уяснить для себя, насколько глубоки и опасны разногласия, существовавшие между Гиммлером и Канарисом, между разведывательно-диверсионной службой СД и абвером^[19].

Впрочем, все это – уже детали. Важно, что буквально месяц спустя человек Сиверса доставил в Степногорск, в который отряд барона перебазировали в виде десанта, четырнадцатилетнего Георга Доланда, выступавшего под именем Николай Безроднов.