Личные воспоминания

Кадетство

Расставаться с любимой родиной, с матерью, здоровье которой уже было подорвано бременем забот и тревог, с привязанными ко мне братьями и сестрами было тяжело. Отец довез меня до Шверина, и оттуда началось мое путешествие. Перешагнув через прусскую границу, я оказался на пыльной, прямой дороге, проходившей через голую степную равнину. Мною овладело чувство щемящего одиночества, усиливавшееся резким контрастом между местным пейзажем и тем ландшафтом, к которому я привык с детства. Перед моим отъездом в наш дом явилась делегация наиболее уважаемых крестьян, которые просили моего отца не посылать «такого хорошего парня» в голодную Пруссию, ведь и дома у меня есть чем заняться. Они никак не могли поверить словам моего отца, что и в Пруссии за приграничными степными есть плодородные земли. Хотя я был преисполнен решимости добиться успеха в жизни собственными силами, мне начало казаться, что крестьяне правы и что будущее мое в далеких краях будет безрадостным. Большим утешением для меня стало то, что по дороге я встретил образованного и веселого молодого человека, который, как и я, с сумкой на плечах шел в Берлин. Он хорошо знал этот город и уговорил меня остановиться в трактире, который всю дорогу усиленно нахваливал.

Таким образом, первую ночь в Берлине я провел в «Подворье пуговичника». Хозяин заведения сразу заметил, что я не принадлежу к его постоянным клиентам, и окружил меня особенным вниманием. Он старательно защищал меня от колкостей молодых пуговичников, а утром помог разыскать моего дальнего родственника, лейтенанта конной гвардейской артиллерии фон Юэ. Последний встретил меня очень любезно, но когда услышал, где я остановился, пришел в ужас и немедленно приказал денщику забрать мои вещи и снять для меня комнату в каком-нибудь небольшом отеле на Новой Фридрихштрассе. Также он предложил, как только я приведу в порядок свой костюм, свести меня с шефом инженерного корпуса, генералом фон Раухом.

Генерал в свою очередь решительно убедил меня отказаться от попыток поступить в инженерно-артиллерийское училище, ибо очередь из кандидатов была настолько велика, что я не мог и надеяться попасть туда ранее чем через четыре-пять лет. Он же дал мне совет поступить в артиллерию, курсанты которой обучаются так же, как и инженеры, и при этом имеют лучшие перспективы. Я решил внять его совету и, получив от отца лейтенанта фон Юэ, полковника в отставке фон Юэ, рекомендательное письмо к полковнику фон Шарнхорсту, командиру 3-й артиллерийской бригады, с легким сердцем отправился прямиком в Магдебург.

Полковник, сын известного прусского военачальника, тоже пытался отговорить меня от поступления, утверждая, что желающих слишком много и из 15 человек, уже пожелавших экзаменоваться, он сможет принять лишь четверых лучших. Но мне удалось его уговорить, и он дал обещание допустить меня к экзаменам при условии, что король даст позволение мне, иностранцу, вступить в прусскую армию. Ему явно пришлись по душе моя смелость и настойчивость, но решающим, по всей видимости, явилось то обстоятельство, что по моим бумагам, которые он тщательно просмотрел, оказалось, что моя мать, в девичестве Дейхман, происходила из Поггенгагена, граничившего с имением его отца.

Экзамены были назначены на конец октября, и у меня оставалось три месяца на подготовку. Я немедленно отправился на северо-восток Гарца, где в Родене находилось имение моего дяди по отцовской линии, и провел там, в кругу родственников, несколько недель. Две мои симпатичные взрослые кузины произвели на меня большое впечатление, и я охотно позволил им попытаться перевоспитать своего неотесанного двоюродного брата. Затем вместе с кузеном Луи Сименсом, который был меня на несколько лет младше, я перебрался в Гальберштадт, где начал усиленно готовиться к экзаменам.

Полученная от полковника фон Шарнхорста программа экзаменов привела меня в немалое смущение. Кроме математики в ней присутствовали еще история, география и французский язык. Между тем все означенные предметы преподавались в гимназии Любека весьма слабо, и пары месяцев на восполнение пробелов в этих дисциплинах было мало. Кроме того, за это время я должен был раздобыть освобождение от воинской повинности в Магдебурге, для чего отец обязан был внести в казну выкуп, и получить разрешение на службу в прусской армии от самого короля.

Все это меня очень тревожило, и в середине октября я поехал в Магдебург, однако письма из дома с необходимыми документами, которые я так ждал, там не было. Тем не менее к назначенному времени я отправился на экзамен и, к своей великой радости, встретил на пути отца, приехавшего в Магдебург для того, чтобы лично передать мне бумаги, так как почта в те времена работала крайне медленно.

Первый же день экзамена, вопреки ожиданиям, сложился для меня крайне удачно. По математике я далеко превзошел всех своих 14 конкурентов. По истории мне улыбнулась удача, и я сдал ее вполне успешно. В иностранных языках я был несколько слабее других претендентов, но компенсировал это основательными познаниями языков древних. Большие сложности были с географией: я сразу заметил, что мои соперники знают ее гораздо лучше. Тут меня спас случай.

Экзамен принимал капитан Мейрик, человек высокообразованный, но большой оригинал. Как мне стало известно позже, он был большим любителем токайского вина, и, возможно, это побудило его задать вопрос о том, где находится Токай. Никто не знал правильного ответа, чем экзаменатор был крайне недоволен. Только я вспомнил, что доктор как-то прописал матери токайское вино, которое также называлось венгерским, поэтому я смело выпалил: «В Венгрии, господин капитан». Лицо капитана просияло: «Ну как можно, господа, не знать токайского вина!» По географии он поставил мне высший балл из возможных.

Так я оказался в четверке лучших. Но мне пришлось провести еще четыре недели в ожидании королевского разрешения на мою службу. И даже когда оно в конце ноября пришло, я все равно еще не мог быть зачислен, так как родился 13 декабря 1816 года и необходимо было подождать, пока мне исполнится полных 17 лет. Ко мне приставили специального сержанта-инструктора, который усиленно занимался со мной, одетым в гражданскую еще одежду, на Магдебургской соборной площади.

Мои успехи радовали нашего старого бомбардира, и только одно обстоятельство приводило его в отчаяние: по уставу требовалось, чтобы мои волосы были гладкими и прикрывали виски, они же были темно-русые, кучерявые и никак не желали подчиняться правилам. На смотре капитан высказал мне по этому поводу строгое замечание, и я приступил к проведению всевозможных экспериментов с тем, чтобы исправить этот досадный изъян. Наиболее эффективным средством оказался один из популярных в то время в Магдебурге сортов пива, причем даже не само пиво, а его осадок. После многократного применения волосы наконец укладывались в требуемом порядке, но ненадолго: к ужасу бомбардира, они как раз во время парадов частенько опять превращались в кудри и выбивались из-под головного убора наружу.

Несмотря на трудности в обучении и грубость сержанта-инструктора, я до сих пор вспоминаю время моего кадетства с удовольствием. Грубость эта была, если разобраться, частью системы и никак не ставила целью унизить подчиненного или оскорбить его, она не была преднамеренной, поэтому и не принималась близко к сердцу. Скорее, напротив, в сочетании со своеобразным армейским юмором она освежала, ободряла и придавала новые силы. Так получилось, что после окончания обучения вся прошлая грубость была забыта, а вот чувство настоящего товарищества осталось надолго. Именно это чувство, пронизывавшее всю прусскую армию, от простого рекрута и до самого короля, помогало мириться со строжайшей дисциплиной, заставлявшей стойко переносить все тяготы и лишения армейской жизни и объединять армию в одну большую семью, поддерживавшую тебя и в горе, и в радости. Возможно, именно поэтому старым солдатам трудно освоиться на гражданской службе: им как раз и не хватает той самой армейской грубости, носящей чисто дружеский характер.

Важное событие произошло после шести месяцев занятий: меня произвели в бомбардиры. Приятно было сознавать, что теперь сотни тысяч людей обязаны отдавать мне честь. Меня командировали в конную артиллерию. Тут, на стрельбах, я впервые убедился в своей склонности к технике, которую осваивал довольно легко, в то время как другим она давалась с большим трудом. Наконец осенью 1835 года я получил долгожданное направление в Берлинское инженерно-артиллерийское училище, где мог осуществить свое давнее желание – изучить важные и полезные для меня науки.

В училище я провел три года, с осени 1835-го по лето 1838 года. Я считаю эти годы одними из счастливейших в своей жизни. Совместная жизнь со сверстниками, придерживавшимися сходных с моими взглядов, работа под руководством таких выдающихся людей, как математик Ом¹⁵, физик Магнус¹⁶ и химик Эрдман¹⁷, открывших передо мной интереснейший мир науки, – все это придавало моему существованию в тот период особую, неповторимую прелесть. Здесь же я нашел и самого настоящего преданного друга, товарища по бригаде Вильгельма Мейера, самые крепкие связи с которым поддерживал потом до самой его смерти. В любекской гимназии я тоже был близко знаком с одним человеком, которого считал хорошим, надежным другом. Но однажды, когда я пришел к нему домой, мне сказали, что его нет, хотя я заметил, что он дома и просто прячется от меня. Тогда я воспринял это как нарушение товарищеских отношений и с тех пор уже не мог воспринимать его как друга.

Знакомство с Мейером состоялось еще во время службы в конной артиллерии, куда его определили незадолго до меня. Мейера нельзя было назвать красавцем, он не обладал какими-то особенными талантами, зато отличался острым умом, честностью, непритязательностью и удивительной открытостью. Мы сошлись с ним в училище, учились вместе, жили в одной квартире и проводили время вместе, когда это позволяли обстоятельства. Про нашу близкую дружбу знали все. После того как я первым восстал против тирании старшекурсников и вызвал на поединок старшего по нашей квартире, пригласив Мейера своим секундантом, во всех последующих происходивших в нашем училище дуэлях секундантами неизменно приглашали именно нас.

Такие дуэли очень редко заканчивались серьезными ранениями, зато имели поистине благотворное влияние на коллектив, так как обязывали придерживаться вежливого тона при общении и разговоре. В год нашего поступления были введены новые экзаменационные правила, по которым программа была значительно усложнена, зато кандидаты могли подавать заявку уже после первого года службы. Ранее это можно было сделать только после нескольких лет казарменной жизни, и при этом, независимо от звания, к экзаменам допускали лишь самых способных и получивших наилучшие рекомендации. Грубоватый тон, характерный для курсантов и молодых офицеров, был следствием регулярного общения с малообразованными товарищами по казарме, и дуэли являлись наиболее действенным и оперативным средством для исправления этого досадного недостатка.

Три года обучения прошли без особых происшествий. Несмотря на то что я часто страдал от перемежающейся лихорадки, а несколько месяцев провел в лазарете из-за ранения голени, мне удалось хоть и не блестяще, но вполне удовлетворительно сдать три экзамена – на звание прапорщика, армейского, а затем и артиллерийского офицера. Перед испытаниями я просто вызубривал все то, что было для них необходимо, с тем чтобы сразу по их окончании скорее все позабыть. Все свободное время я посвящал изучению моих любимых наук – математики, физики и химии. Любовь к ним осталась у меня на всю жизнь и стала прочным базисом всех моих последующих успехов.

Офицер

Когда курс обучения был окончен, мы с Мейером, к великой нашей радости, получили четырехнедельный отпуск для поездки домой. За прошедшие годы число моих братьев и сестер выросло до десяти, а сам я настолько изменился, что родители меня еле узнали.

Возвращение «мушу», как крестьяне звали детей из нашей усадьбы, стало праздником для всей деревни. Самые уважаемые люди собрались для того, чтобы посидеть и побеседовать со мной и с Мейером, которого я уговорил погостить у нас. Вид прусских офицеров, совершенно не соответствовавший представлениям о голодающей Пруссии, вызвал у них искреннее уважение.

Матильда, моя старшая сестра, тогда готовилась к свадьбе с профессором Карлом Гимли¹⁸ из Геттингена, который оставался моим неизменным другом до самой смерти. Повзрослевшие Ганс и Фердинанд стали фермерами. Вильгельм, третий младший брат, учился в любекской школе и мечтал о торговой карьере. Еще два младших брата, Фридрих и Карл, также учились в Любеке и жили у местного торговца Фердинанда Дейхмана, младшего брата моей матери.

Намерение Вильгельма «стать деловым человеком» мне совершенно не нравилось. Я тогда вполне разделял распространенное среди прусских офицеров пренебрежение к купеческим занятиям. Кроме того, я прекрасно видел, что брат, будучи замкнутым и сложным человеком, тем не менее обладает здравым и пытливым умом. Поэтому я уговорил родителей отпустить его со мной к месту будущей службы в Магдебург, где надеялся пристроить его в местное коммерческое промышленное училище. Родители дали свое согласие, и мы забрали Вильгельма в Магдебург, где устроили его в пансионе, поскольку по установленным правилам первый год службы я должен был жить в казарме.

После года напряженной службы мы с моим другом Мейером арендовали частную квартиру, в которую переселился и 16-летний Вильгельм. Я по-отечески радовался его успехам в учебе и сам в свободное время помогал ему в освоении школьной премудрости. Я убедил его отказаться от уроков математики и сделать основной упор на изучение английского языка, что впоследствии ему весьма пригодилось. Математику же, которую в училище преподавали из рук вон плохо, мне приходилось давать ему лично, каждое утро с 5 до 6 часов. Мои старания были вознаграждены: Вильгельм сдал экзамен по этому предмету на «отлично». Кроме того, уроки эти помогали мне отвлечься от соблазнов офицерской жизни и энергично продолжать свои научные занятия.

К сожалению, жизнь наша вскоре была омрачена поступившим от отца печальным известием о сильно пошатнувшемся здоровье нашей горячо любимой матушки. 8 июля 1839 года она скончалась, оставив убитого горем отца с целой кучей малых детей на руках. Не стану описывать глубокое горе, постигшее нас в связи с этой невосполнимой потерей. Любовь к матери связывала нашу семью, и опасение огорчить ее уже само по себе часто выступало лучшим гарантом нашего хорошего поведения.

Я получил короткий отпуск для того, чтобы иметь возможность посетить отчий дом и могилу матери. Слабое здоровье отца и тревога за будущее младших членов семьи уже тогда внушали мне серьезные опасения. И они подтвердились очень скоро. Отец пережил мать всего на шесть месяцев и умер 16 января 1840 года.

После смерти родителей управление имением Менцендорф было передано братьям Гансу и Фердинанду, а для несовершеннолетних детей сиротский суд назначил опекунов. Наш дядя Дейхман, живший в Любеке, взял себе мою младшую сестру Софью, а бабушка оставила в Менцендорфе на своем попечении Вальтера и Отто.

Гальваника – первый успех

Научно-технические изыскания, которым я посвящал все свое свободное время, чуть было не окончились весьма трагически. Я узнал, что мой дядя, офицер ганноверской артиллерии А. Сименс, произвел успешные опыты с трубчатыми взрывателями для пушек, которыми можно было заменить использовавшиеся до того поджигаемые вручную фитили. Мне была очевидна важность такой работы, и я решил провести несколько экспериментов в этой области. Действие испытанных мною до того зажигательных веществ меня не удовлетворяло. Поэтому я приготовил рыхлую тестообразную водную суспензию из фосфора и хлористокислого калия, в отсутствие другой подходящей посуды заполнил ею фарфоровую помадную банку с толстым дном, поставил в прохладный угол на подоконник и отправился на плац на построение.

Вернувшись, я сразу проверил, на месте ли находится оставленный мною опасный препарат. К счастью, банку никто не тронул. Но стоило мне только осторожно взять ее в руки и дотронуться до оставленной в ней спички, которой я размешивал массу, как раздался мощный взрыв. С моей головы сорвало кивер, а во всем помещении выбило оконные стекла вместе с рамами. Фарфор, из которого была изготовлена банка, превратился в порошок и разлетелся по полу, а толстое дно врезалось глубоко в подоконник.

Как оказалось, причиной этого взрыва, которого я совершенно не ожидал, было то, что мой денщик, занимаясь уборкой, на несколько часов поставил банку в печку для просушки, после чего вновь выставил ее на подоконник. К счастью, я получил минимальные ранения. Взрывной волной мне повредило указательный и большой пальцы левой руки, на которых образовались крупные гематомы. Кроме того, мне пробило правую барабанную перепонку: я заметил это по тому, что теперь мог продувать воздух через оба уха. Левая моя перепонка была повреждена еще год назад, во время артиллерийских учебных стрельб. В первый момент после взрыва мне показалось, что я совершенно оглох, поскольку не слышал абсолютно никаких звуков. Я не слышал даже, как распахнулась дверь и в комнату ввалилась куча перепуганных людей. Как выяснилось потом, они были полны уверенности, что застрелился кто-то из проживавших здесь офицеров.

После этого инцидента я долго страдал осложнением слуха, от которого часто мучаюсь и сейчас, когда заросшие перепонки вновь прорываются.

Осенью 1840 года меня на год перевели в Виттенберг¹⁹, где я в полной мере почувствовал всю сомнительную прелесть жизни в маленьком гарнизонном городке. С другой стороны, здесь я еще более активно продолжил свои научные исследования. В том году в Германии стало известно об изобретении Якоби²⁰, открывшего способ осаждения тонкого слоя меди из раствора медного купороса под действием гальванического тока. Процесс сей меня чрезвычайно заинтересовал, так как я понимал, что открытие русского ученого будет иметь самое решающее значение для целого класса ранее неизвестных явлений. Вскоре мне удалось получить медный осадок, и я решил попробовать повторить опыт уже с другими металлами, но у меня сильно не хватало как средств, так и оборудования, поэтому полученные результаты отличались чрезвычайной скромностью.

Мои эксперименты были прерваны событием, которое сыграло большую роль в моей последующей жизни. Ссоры между офицерами в маленьком гарнизонном городке – дело частое и вполне обыкновенное. Одна из таких ссор, происшедшая между пехотным офицером и моим знакомым артиллерийским офицером, послужила поводом к вызову на дуэль. Знакомый пригласил меня в качестве секунданта. Поединок окончился вполне благополучно, легким ранением пехотинца, но о нем стало известно командованию, и дело было передано в трибунал. Прусское законодательство относительно дуэлей отличалось драконовской жестокостью, но суд тем не менее почти всегда заканчивался помилованием. И правда, военный суд Магдебурга приговорил дуэлянтов к десяти, а секундантов – к пяти годам заключения в крепости.

Для меня была выделена камера в Магдебургской цитадели, куда я должен был явиться после подтверждения приговора. Перспектива провести в тюрьме по крайней мере полгода²¹ мне абсолютно не нравилась, но я утешал себя мыслью о том, что там мне никто и ничто не помешает заниматься наукой и научными экспериментами. Чтобы эффективно использовать это время, я по дороге в крепость нашел аптечный магазин, в котором купил все необходимое для проведения задуманных химических опытов. Работавший там любезный молодой человек согласился доставить все заказанное оборудование и реактивы в цитадель контрабандным путем и обещал исполнять во время заключения все мои заказы, что он, действительно, и делал потом весьма аккуратно.

Таким образом мне удалось создать в моей относительно просторной камере некое подобие маленькой лаборатории, чему я был вполне рад. Удача мне явно сопутствовала. Мне вспомнились совместные опыты с моим шурином Гимли, в которых мы воспроизводили фототипии по недавно открытому методу Дагера²². Тогда обнаружилось, что гипосульфит натрия спокойно растворял соли золота и серебра, которые до того считались нерастворимыми. В своей тюремной лаборатории я решил проверить, насколько эти растворы подходят для электролиза. К моей великой радости, эксперименты закончились полным успехом. Это был один из счастливейших моментов в моей жизни, когда обычная немецкая серебряная ложка через несколько минут после того, как я погрузил ее в сосуд с раствором золота в гипосульфите и подсоединил к цинковому катоду элемента Дэниела²³ (его медный анод был подключен к золотому луидору), засверкала чистейшим золотым блеском.

Гальваническое золочение и серебрение, по крайней мере в Германии, тогда еще совершенно не было известно, и изобретенный мной метод произвел в кругу моих друзей и знакомых настоящую сенсацию. Мне удалось почти сразу заключить сделку с одним магдебургским ювелиром, который, прослышав о методе, лично пришел ко мне в крепость. Я продал ему право на использование моего метода за 40 луидоров²⁴, которые мне были необходимы для продолжения исследований.

Так прошел первый месяц моего заключения. Будучи уверенным, что у меня впереди есть еще по крайней мере несколько месяцев спокойной работы, я не торопясь доработал свою установку и подал заявку на выдачу патента, которая была удовлетворена для Пруссии необычно скоро. Патент был выдан на пять лет. В самый разгар работы неожиданно явился дежурный офицер и, к моему ужасу, принес королевский указ о помиловании. Но оторваться от такой удачной серии экспериментов было уже невозможно.

И я написал прошение, адресованное коменданту крепости, в котором просил продлить мое пребывание в тюрьме хотя бы на несколько дней, с тем чтобы я мог завершить свою работу. Однако прошение не возымело действия. В полночь меня разбудил офицер охраны, приказавший немедленно покинуть казенное помещение. Мало того что просьба моя не была удовлетворена, комендант усмотрел в ней неблагодарность за оказанную самим королем милость. Мне пришлось покинуть крепость и всю ночь с вещами искать себе подходящее пристанище в городе.

К счастью, меня не вернули в Виттенберг, а отправили служить на пиротехнический завод в Шпандау²⁵ в качестве специалиста по фейерверкам. Мое открытие, известие о котором успело дойти до командования, внушило им мысль о том, что я слабо пригоден к действительной службе, а пиротехническая наука еще со старых времен считалась венцом канонирского искусства. Новое назначение представлялось чрезвычайно занятным, и я с радостью отправился в Шпандау, где поселился в той части гарнизонной крепости, в которой располагались пиротехнические мастерские.

Новое поприще на самом деле представляло для меня большой интерес, и я с рвением взялся за дело. Особую важность имел большой заказ пиротехники, предназначенной для проведения праздника в честь дня рождения русской императрицы, который должен был пройти в парке принца Чарльза в Глинике, близ Потсдама. Успехи химии тогда позволяли производить разноцветные фейерверки, неизвестные старым канонирам. Система фейерверков, которую я организовал на озере Гавел, произвела большое впечатление на гостей и заказчиков именно благодаря богатству красок. Сам принц лично пригласил меня к своему столу, после чего предложил поучаствовать в парусных гонках с молодым принцем Чарльзом-Фридрихом, так как парусная лодка, на которой я доставил свои фейерверки из Шпандау в Глинике, сразу обратила на себя внимание высокой скоростью хода. В состоявшейся гонке я одержал победу над будущим героем войны, который уже тогда впечатлил меня своей решительностью, энергичностью и ловкостью.