Демон, которого ты знаешь

– Что для вас означает эта тишина? – поинтересовалась я.

Тони дернул головой, явно озадаченный моим вопросом, а затем на его лице появилась открытая, добрая улыбка. Я сразу поняла, каким обаятельным он может быть и с какой легкостью способен убедить клиента заказать блюдо дня или еще один бокал вина.

– Меня никто раньше не спрашивал о таком, – сказал он.

Я сообщила ему, что процесс терапии иногда может включать необычные вопросы, и, говоря это, постаралась поймать его взгляд. Глаза у него были такие темные, что казались почти черными, словно зрачки, подобно растекшимся яичным желткам, заполняли всю радужную оболочку. Он повел взглядом в одну сторону, посмотрев куда-то за мое плечо, затем взглянул на стеклянную панель двери позади меня, которая выходила в коридор. Оттуда доносились какие-то звуки, фоном для которых служил включенный у дежурного телевизор, – он работал всегда и в то время обычно был настроен на канал «Эм-ти-ви». Помимо этого слышались какие-то разговоры, точнее, неясное бормотание, звучавшее неподалеку. Где-то на более близком расстоянии кто-то заговорил громче, жалуясь на что-то кому-то из сотрудников персонала. Мы оба – Тони и я – прислушивались к этим звукам, пока они не стали удаляться и затихать. Затем пациент сказал:

– Мне кажется, я различил, как кто-то преувеличенно отчетливо выговаривает слова, – так делают те, для кого английский не родной язык. Здесь очень шумно.

– Вы так считаете? – спросила я.

У меня возникло ощущение, что мой собеседник говорит не о том, что происходило в данный момент, а вкладывает в свои слова какой-то более глубокий смысл.

– В соседней со мной палате какой-то мужчина по ночам постоянно кричит, и… – Тони умолк, словно ему требовалось проанализировать сказанное, возможно, он пытался произвести на меня приятное впечатление и не хотел, чтобы я приняла его за нытика. – То есть я вовсе не жалуюсь, здесь гораздо лучше, чем в тюрьме, но я не очень хорошо сплю… так что приятно какое-то время посидеть спокойно. Джейми, санитар, который за мной присматривает, сказал, что это для меня полезно, а он хороший парень. Я ему верю.

«Но у вас пока нет никаких причин верить мне», – подумала я, не произнося это вслух. Себе же взяла на заметку, что следует как можно скорее поговорить с Джейми. Реплика Тони ясно указывала на то, насколько важной может быть роль простого санитара или сиделки, – эти люди оказывают закрепленным за ними пациентам моральную поддержку и обычно лучше, чем кто бы то ни было, понимают, в каком состоянии и настроении те находятся. Моя работа состоит, помимо прочего, и в том, чтобы взаимодействовать с сотрудниками младшего медперсонала, которые проводят с пациентом гораздо больше времени, чем я, учитывать их наблюдения и с уважением относиться к их мнению.

Со временем, как станет ясно из этой и других историй, изложенных в книге, я в полной мере поняла, что очень важно, чтобы врач и младший медперсонал работали в контакте, чтобы не было упущено ничего важного, – это как учителя и родители, которые должны взаимодействовать, чтобы процесс взросления и развития детей протекал нормально. Я вовсе не хочу сказать, что наши пациенты инфантильны (хотя некоторые и зациклены на своих детских воспоминаниях). Но требования безопасности неизбежно ограничивают их свободу и самостоятельность действий, из-за чего они могут ощущать себя в каком-то смысле детьми и чувствовать свою зависимость от медиков-профессионалов, которые помогают им получить то, что они хотят.

Во время первой встречи с Тони у меня очень быстро сформировалось впечатление, что он оказался в психиатрической больнице по воле Провидения, – для него это была поистине счастливая альтернатива тюрьме. В СМИ любят муссировать идею о том, что преступники стараются добиться перевода из тюрьмы в психиатрические лечебницы с усиленным режимом безопасности, поскольку для них куда легче и приятнее находиться в больничной палате, нежели в тюремной камере. В реальности же все иначе. Пребывание в заведении для душевнобольных – это огромное психологическое напряжение. В тюрьме у человека есть возможность слиться с массой остальных заключенных, раствориться, стать незаметным в монотонности тюремной рутины. Но в психиатрических лечебных учреждениях все, что касается возможностей выбора и шансов на уединение, жестко ограничено. Больному постоянно приходится вступать в контакт с профессионалами, такими людьми, как я. Они без конца задают ему всевозможные и весьма непростые вопросы по поводу его настроения и эмоций, которые он испытывает. Фактически дело обстоит таким образом, что большинство преступников не хотят, чтобы их переводили в психиатрические лечебницы (есть на этот счет неприятное выражение – «выпнуть в шизовник»). Это считается позорным, и к тому же если в тюрьме большинство заключенных отсиживают какой-то определенный срок, то в психиатрическую больницу человека можно поместить на какой угодно период времени, без каких-либо ограничений.

Я спросила у Тони, может ли он более подробно рассказать мне о своих проблемах со сном. Он пребывал в депрессивном состоянии, так что бессонница, скорее всего, была следствием чувства обеспокоенности и аффективного расстройства, но меня заинтриговало то, что он так быстро сообщил мне о том, что плохо спит.

– Меня мучают кошмары.

Это был прорыв. Большинство людей обычно не склонны признаваться посторонним в проблемах со сном или в том, что им снятся кошмары, – это происходит только в тех случаях, когда человек хочет снять с себя некую тяжкую ношу, которая его гнетет. Некоторые медики по-прежнему руководствуются пустившими глубокие корни стереотипами, согласно которым сны можно как-то интерпретировать и таким образом объяснить людям, в чем их проблема. Но хорошие врачи предпочитают не делать этого, а следовать за пациентом – лучшим экспертом в том, что касается его сознания. Однако в те времена, о которых я сейчас рассказываю, в психотерапии я была вроде ученика в автошколе – стремилась все делать по учебнику. На какой-то короткий момент мне вдруг пришла в голову безумная мысль о том, что, возможно, следует, как «настоящему психоаналитику», попытаться проникнуть в сны Тони. Не этого ли он хотел от меня? Когда я спросила, может ли он более подробно рассказать о своих кошмарах, Тони отрицательно покачал головой, причем весьма энергично. В комнате снова воцарилась тишина. Я сидела на стуле, стараясь выглядеть спокойной, на языке тела давая понять, что его отказ не вызвал у меня никакой негативной реакции. В самом деле, двум взрослым незнакомым людям всегда непросто бывает начать разговор о каких-то неприятных вещах.

Я невольно подумала о других первых сеансах, о мнении моих коллег и наставников по поводу того, как нужно разговаривать с людьми, которые совершили убийство, и как их слушать. Вскоре я так углубилась в собственные мысли, что чуть не забыла, где нахожусь. Меня вернул к реальности голос Тони, который нарушил молчание.

– Ну и как это работает? – спросил он с некоторым вызовом в голосе. – Мы что, будем просто сидеть здесь? Разве вы не будете о чем-нибудь еще меня спрашивать?

Похоже, пациент перестал чувствовать себя комфортно в тишине. В ответ я сказала, что нам может понадобиться время, чтобы получше познакомиться друг с другом и почувствовать себя свободнее, а пока в ходе нашего общения время от времени будут возникать паузы, во время которых мы будем молчать. Я напомнила своему собеседнику, что еще совсем недавно, когда мы с ним сидели молча, он ощущал себя вполне нормально, и поинтересовалась, означает ли его реплика какие-то перемены.

– Теперь я почему-то чувствую себя немного напряженно, – ответил Тони.

Мысленно я торжествующе вскинула руку – этот вроде бы простой и нейтральный ответ означал, что Тони способен замечать различия в своем эмоциональном состоянии и описывать его изменения. Кроме того, он ответил на прямой вопрос, не прибегая ни к каким защитным маневрам. Всякий раз, встречаясь с кем-то в качестве специалиста-психотерапевта, я хочу знать – любопытен ли мой собеседник? Готов ли он помогать мне? Интересно ли ему состояние его собственного сознания? И если на эти вопросы можно ответить положительно, то это хороший знак.

Я знала, что на начальной стадии терапии людям иногда бывает легче отвечать на вопросы, чем задавать их или просто разговаривать. Поэтому я решила спросить Тони еще кое о чем. Я поинтересовалась, видит ли он какую-то связь между своей напряженностью и кошмарами, о которых он упомянул. Он скрестил руки на широкой груди, и мне показалось, что пациент хочет «закрыться» от меня, – своим жестом он, помимо прочего, как бы прикрывал сердце, словно защищая его от какой-то угрозы.

– Не хочу говорить о кошмарах. Это меня расстроит, а как это мне поможет, я не вижу.

Что ж, все было достаточно ясно. Я не стала пытаться уговорить его быть откровенным. В психологии существует странный парадокс – когда врач уговаривает пациента все ему рассказать, у того, напротив, зачастую складывается впечатление, что специалист не хочет ничего слышать о его проблемах. Такое порой случается и в других ситуациях – на работе, в школе, в семье. То есть именно в тех случаях, когда между людьми происходит диалог о переживаемых ими эмоциях. Я понимала, что должна наглядно продемонстрировать готовность внимательно выслушать все, что скажет мой собеседник, когда он будет к этому готов, – даже если это окажется нелегко. Меняя тему разговора, я напомнила Тони, что встречаюсь с ним по его просьбе, и прямо спросила:

– Вы можете сказать мне, почему выразили желание встретиться с врачом?

Еще раз напомню – я тогда делала лишь первые шаги в своей профессии. Теперь, когда у меня есть опыт, я бы вряд ли на столь ранней стадии задала пациенту вопрос, содержащий слово «почему», – это может восприниматься как излишняя навязчивость или бестактность. Однако Тони снова без всяких колебаний ответил:

– Потому что я думаю… Я знаю, мне нужно попытаться понять, что я сделал, и, полагаю, разговор со специалистом может в этом помочь. Говорю же вам – так сказал Джейми.

Зацепившись за очередное упоминание пациентом его санитара, я решила продолжить тему и стала выяснять, что мой собеседник думает о людях, которые за ним так или иначе присматривают и ухаживают, а затем поинтересовалась, как получилось, что его перевели из тюрьмы в психиатрическую лечебницу. Тони рассказал, что после того, как он провел десять лет своего пожизненного срока в тюрьме строгого режима, на него как-то раз напали на лестнице другие заключенные, обозвавшие его хорьком, – это уничижительный термин из уголовного жаргона, который применяют по отношению к тем, кто совершил преступление на сексуальной почве. Тони, по его словам, оступился, шагая по ступенькам, и в ту же секунду на него набросились трое. Повалив его, они стали наносить ему удары самодельным холодным оружием, которое, как он выяснил впоследствии, оказалось заточками, сделанными из зубных щеток. Тони потребовалась срочная операция, и ему еще повезло, что он остался в живых. Поправившись физически, он впал в состояние депрессии – этому, в частности, поспособствовало то, что одного из троих нападавших он считал своим другом. Тони предпринял серьезную попытку самоубийства. Это привело к тому, что ему поставили диагноз «тяжелая депрессия» и в конце концов перевели из тюрьмы в психиатрическую больницу для лечения.

Когда наш первый сеанс закончился, я спросила у него, удалось ли ему избавиться от изначального чувства напряженности. Тони ответил, что да и он с удовольствием встретится со мной снова, после чего добавил:

– Все оказалось не так плохо, как я думал.

Такие слова – волшебная музыка для ушей психотерапевта. Позднее я разыскала Джейми и, представившись, стала расспрашивать его про проблемы Тони со сном. Санитар оказался скромным, приятным мужчиной с очень теплой улыбкой. Джейми рассказал мне, что до того, как устроиться на работу в заведение для душевнобольных, он был садовником и ландшафтным дизайнером. Мне показалось, что точность и детальность его наблюдений объяснялась в том числе особенностями предыдущей профессии – садовники обычно очень внимательно следят за состоянием цветов и других растений. Прежде чем ответить на мой вопрос по поводу ночных кошмаров Тони, он долго думал, а потом не только рассказал, что знал, но и поведал мне кое-что о том, как эти кошмары влияют на других больных.

– Для нас это проблема, так как пациент из соседней палаты жалуется, что Тони кричит во сне и все время его будит. Но мы здесь мало что можем сделать. Свободных палат, куда можно было бы перевести Тони, нет.

Слова Джейми меня несколько озадачили. Когда я возвращалась в административное здание, минуя бесконечные тамбуры и ворота, мне в голову вдруг пришла странная мысль: а не был ли кричавший во сне и тот, кто жаловался на его крики, одним и тем же человеком? Не могло ли оказаться, что оба они – это Тони?

После первого сеанса с Тони у меня не сложилось о нем какого-то определенного мнения. О серийных убийцах принято думать, что все они психопаты, но у меня не было уверенности, что эта точка зрения применима и к нему. Мне казалось, что это не так, но я могла и ошибаться. Психопатия – явление весьма сложное. Впервые оно было описано в психиатрии в 30-х годах XX века, а после Великой депрессии и Второй мировой войны стало весьма распространенным. В обществе возрастало беспокойство по поводу людей, которые вели себя так, словно общества как такового не существовало. На этих людей сильнейшее эмоциональное воздействие оказали экономические катаклизмы и война – они словно забыли о существовании определенных социальных норм поведения. Грубые, бестактные, они вели себя по отношению к другим так, словно те были не такими же людьми, как они сами, а некими неодушевленными предметами, «вещами». К 1970-м годам такое антисоциальное поведение было подробно описано и включено в третье издание «Диагностического и статистического руководства по психическим расстройствам» (ДСР-3), которое периодически выпускает Американская ассоциация психиатров. Описана такая манера поведения и в сборнике «Международная классификация болезней» (МКБ), выпущенном в свет Всемирной организацией здравоохранения. И в ДСР, и в МКБ о ней говорится как об антисоциальном личностном расстройстве (АЛР), и большинство специалистов утверждают, что психопатия является тяжелой формой этой аномалии.

В 1941 году американский психиатр Герви Клекли опубликовал очень важное, можно сказать, знаковое исследование с весьма красноречивым названием «Маска здравомыслия»^[10]. Благодаря ему понятие «психопат» получило широкое распространение и стало общеупотребительным. По иронии судьбы Клекли писал монографию в то самое время, когда нацистские правители в Германии создавали свою концепцию Холокоста – массового уничтожения евреев, работа над которой была завершена в январе 1942 года на Ванзейской конференции, вскоре после выхода в свет книги «Маска здравомыслия». Мне всегда хотелось узнать, как бы расценил Клекли это «мероприятие», если бы узнал о нем. Интересно, квалифицировал бы он всех участников конференции как психопатов?

В ходе своего исследования Клекли изучал группу людей, которые казались «нормальными» и которых вполне можно было бы назвать довольно обаятельными. Но при всем том их совершенно не интересовали чувства, эмоции других. Многие из них попали в число объектов эксперимента по той причине, что на них жаловались родители или сожители, отмечавшие их склонность ко лжи, стремление манипулировать другими людьми, эмоциональную глухоту, неискренность, а также очевидное неприятие общепринятых моральных норм и правил. А самое главное – эти мужчины и женщины, судя по всему, не испытывали никаких угрызений совести или сожаления по поводу тех мук и горя, которые они причиняли своим близким. Они обещали исправиться, измениться, но никогда этого не делали. Важно при этом отметить, что лишь очень немногие из психопатов, которых изучал Клекли, были склонны к насилию или жестокости. Некоторые отбывали небольшие сроки за драки или кражи, но не за тяжкие насильственные преступления. Поражает также то, что три женщины-психопата, которых Клекли для примера решил включить в число участников своего эксперимента, похоже, попали в этот список по той причине, что не соблюдали некие социальные правила поведения, принятые в обществе в то время. Главным индикатором их психопатии были многочисленные внебрачные сексуальные контакты.

В 1970-х годах профессор Роберт Хэйр, канадский специалист по криминальной психологии, использовал поведенческие характеристики объектов исследования Чекли для определения степени выраженности психопатии, создав так называемую контрольную таблицу Хэйра ^[11]. Он применял ее при анализе личностей большого количества преступников, осужденных за совершение насильственных преступлений. В итоге Хэйр обнаружил, что всего лишь около трети из них, если оценивать по таблице, имели большой коэффициент криминогенности. Именно они обнаруживали высокую склонность к проявлениям жестокости и такие ключевые, типичные для подобных людей черты характера, как отсутствие ярких эмоций и склонность ко лжи. При этом их криминальные проявления были исключительно разнообразными и связанными с особой, подчас запредельной жестокостью. Кроме того, они повторно шли на совершение преступлений чаще, чем те, чей коэффициент, в соответствии с таблицей, был относительно невысоким.

Работа Хэйра вызвала огромный интерес и породила множество аналогичных исследований по всему миру. Психопатию как явление изучают очень многие представители науки, и в этой сфере до сих пор формируются новые интересные идеи. Проблема все еще остается открытой, как и вопрос о методах ее решения. Пожалуй, наиболее перспективным является предположение, согласно которому психопатия возникает где-то на стыке между генетикой и воздействием окружающей среды, но я уверена, что здесь очень многое еще подлежит изучению. Меня всегда больше интересовали не конкретные случаи психопатии, а идеи, касающиеся методик ее лечения. Они начали возникать в 1960–1970-х годах. Стало появляться все больше свидетельств, что люди с диагнозом «психопатия», способные хоть к какому-то самоанализу, хорошо поддаются воздействию применяемых в тюрьмах программ комплексной групповой и индивидуальной терапии ^[12]. Однако индивидуальная работа с подобными пациентами все еще требует осторожности, поскольку существует риск, что пациенты могут попытаться обмануть проводящих сеансы специалистов и каким-то образом использовать в своих интересах.

* * *

К моменту нашего с Тони знакомства, – а это произошло почти через двадцать лет после того, как Хэйр создал свою таблицу, – в моей профессии появились новые веяния. Некоторые исследователи стали задаваться вопросом: существует ли психопатия вообще как таковая, и если да, можно ли считать, что склонность к нарушению закона является обязательной особенностью личности типичного психопата. Возникло предположение, что в нашем обществе может существовать огромное количество психопатов, причем вполне успешных по существующим социальным меркам – взять, к примеру, тех умных, обаятельных, но тем не менее безжалостных людей, которые управляют нашими банками и промышленными предприятиями или отдают приказы о военном вторжении на территории более мелких и слабых государств ^[13]. Сложность вопроса в том, что по причине успешности этих людей та же психопатия в их случае может быть истолкована как черты характера – твердость и решительность. Так что получается, что психопатия должна быть весьма распространенным диагнозом в таком обществе, как наше. Однако, согласно имеющимся статистическим данным, это не так. Мне также непонятно, что может означать постановка этого диагноза тем, кто не совершал никаких преступлений – помимо того, что это как бы подразумевает, что они люди злые и неприятные, но окружающие, как правило, и так об этом знают.

Каким образом применить все, о чем говорилось выше, к Тони и таким, как он? Психопаты, которые находятся в тюрьме или психиатрической больнице, по определению люди, потерпевшие жизненный крах, а никак не успешные. Плюс к этому, что также очевидно, они не обладают тем умом, который необходим для того, чтобы суметь воспрепятствовать своему выявлению. Я подозреваю, что большинство дееспособных психопатов-преступников никогда не применили бы насилие сами (хотя вполне были бы способны добиться того, чтобы за них это сделал кто-то другой) – по той причине, что подобные действия рушат их жизнь, которая может быть вполне комфортной. Большинство психопатов, с которыми мне приходилось контактировать на протяжении всей моей жизни, не обладали блестящим умом и не были людьми успешными в социальном плане или обаятельными. Обычно они бывали настолько бесчувственными, что понятия не имели о том, какое впечатление могут производить на других, а потому вели себя и действовали таким образом, что лишь настраивали других против себя. Такой человек вряд ли станет просить, чтобы ему организовали сеансы психотерапии, – они не хотят унижаться, обращаясь к кому-либо за помощью. Им кажется, что они и так все знают. Если исходить из этих представлений, Тони вряд ли подпадал под определение психопата независимо от того, сколько человек он убил.

Я предполагала работать с ним на протяжении долгого времени, постепенно создавая некий альянс с другими специалистами, – теми самыми людьми, кого Джон Боулби, британский медик, новатор в сфере психиатрии и психотерапии, назвал надежной базой ^[14]. Для того чтобы установить между мной и пациентом уровень доверия, который позволил бы Тони «раскрыться», мог потребоваться год. Я решила вернуться в беседах с ним к теме, которую он сам поднял во время нашей первой встречи. Хотя он и заявил, что не хотел бы говорить о своих кошмарах, я испытывала желание побольше узнать о связи между ними и проблемой кричащего пациента. Меня очень заинтересовала идея, согласно которой Тони мог создать этого «кричащего мужчину» в своем воображении и ассоциировать с ним самого себя, используя психологический механизм, который называют проекцией. С его помощью мы как бы переносим неприятные нам чувства или желания и наделяем ими другого человека – как некое изображение на экране. Я понимала, что должна действовать осторожно, поскольку проекция – это защитная мера, которая подразумевает некое искаженное «тестирование реальности». Этот термин, к которому я еще вернусь, описывает способность человека различать, что реально, а что нет, а также определяет, может ли человек адекватно оценивать ту или иную ситуацию и соответствующим образом реагировать на нее. Строго говоря, мы все обладаем этой способностью, но у тех, кто страдает психическим расстройством, она может быть нарушена или выражена не в полной мере.

Проекция «кричащего мужчины» могла означать, что состояние Тони хуже, чем казалось на первый взгляд, и я чувствовала, что его нежелание говорить о своих кошмарах свидетельствует о том, что он тщательно выстроил довольно мощную эмоциональную защиту. Если бы она рухнула слишком резко и быстро, у него могло возникнуть ужасное чувство, что он не сумел сделать все как надо, что он ни на что не способен, и у него могли опять появиться суицидальные настроения. Мы с моим супервайзером также обсудили идею о том, что кошмары в сознании Тони могут и не иметь какого-то важного, принципиального значения, а также вероятность того, что «мужчина в соседней палате» – это обозначение чего-то такого, что Тони считал необходимым держать в узде. Мы обсудили, как именно следует поддержать Тони, что его не следует торопить и что он, возможно, сможет сам рассказать мне, чего больше всего боится. Мы с пациентом уже успели добиться некоторого прогресса, когда через несколько месяцев после начала нашей совместной работы Тони сказал, что готов поговорить о содержании своих ночных кошмаров.

Оно всегда одинаковое, начал он. Он душит симпатичного молодого человека, который пытается закричать, а Тони хочет заставить его умолкнуть. Он все сильнее и сильнее сдавливает молодому человеку горло, видит ужас, панику в глазах жертвы, и его охватывает ощущение собственной силы и власти, так называемого прилива – наслаждения, эйфории. Затем лицо юноши вдруг превращается в лицо отца Тони в уже довольно пожилом возрасте, и это лицо искажено гневом. Когда Тони описывал, как перед ним возникает нечто вроде мужского варианта лица горгоны Медузы с извивающимися змеями вокруг рта, изрыгающего ругательства, голос его дрожал. Во сне он всегда пытался заставить голову замолчать, но она всегда кричала на него. Слова звучали неразборчиво, пояснял Тони, но он не сомневался, что они означают что-то «очень нехорошее, презрительное». Они вызывали у него одновременно ужас и разочарование из-за того, что ему не удавалось их разобрать. Затем у него появлялась уверенность в том, что он должен выяснить, что они означают, – и тут он просыпался весь в поту, с отчаянно колотящимся сердцем, и до него доносились крики мужчины из соседней палаты.

Описание кошмара заставило нас более подробно поговорить о преступлениях Тони и о его семье. Мне были известны лишь основные факты, но хотелось узнать их непосредственно от пациента. Он начал с того, что жил в католической семье, его отец был англичанином, а мать – красивой, хрупкой испанкой. Она ничего не могла поделать с отцом, который бил и ее, и детей. Тони рассказал мне, что помнит, как прятался от отцовских кулаков в гардеробе с одеждой матери и как ему нравилось трогать тонкие, приятные на ощупь ткани и ощущать исходящий от них запах духов – для него это было что-то вроде лекарства от агрессивности отца. Иногда, оставшись один, он надевал какие-то вещи или играл с косметикой матери, что можно считать нормальным этапом человеческого развития: молодые люди экспериментируют, чтобы попытаться понять, что это такое – быть мужчиной и быть женщиной. Рассказ Тони заставил меня задуматься о том, не идентифицировал ли он себя больше с матерью, нежели с отцом. Однако это предположение пришлось отбросить, когда пациент описал, как по мере приближения к пубертатному периоду он стал презирать мать, отвергать все выражения любви и нежности и ненавидеть ее за слабость.

В средней школе он испытывал проблемы с самооценкой и считал себя внешне безобразным. Я нередко слышу подобное от людей, которые в детстве подвергались издевательствам и страдали от недостатка заботы, – например, что-то похожее мне говорил Маркус, еще один пациент, описанный в этой книге. Были проведены исследования, в ходе которых изучались реакции таких детей на свое отражение в зеркале – в основном это были тревога и враждебность. Еще у них часто с большим трудом формируется так называемый социальный мозг – другими словами, они нередко бывают не способны взаимодействовать с другими людьми из-за резких перепадов настроения и неумения контролировать гнев и раздражение. Меня нисколько не удивило, когда я узнала, что в юности в классе у Тони было мало друзей. Часто говорят, что трудные дети – скрытные, замкнутые, с серьезными проблемами в семье – обладают большой стойкостью и силой характера. Впрочем, так регулярно говорят обо всех детях, словно речь идет о растениях, способных выживать в суровом климате. Точнее было бы сказать, что ребенок, который в раннем детстве недополучил заботы и ласки, живет словно в эмоциональной засухе, пребывает как бы во сне, в состоянии гибернации. Чтобы защитить себя, такие дети могут отрешаться от реальности. Они подобны растениям, на которые обрушивается кислотный дождь или которые просто растут на бедной, истощенной почве. Сознание таких детей прекращает развиваться – точно так же, как растения, находящиеся в неблагоприятных условиях, останавливаются в росте и перестают цвести.

Тони рассказал мне, что его ответом на возникшие в школе проблемы стали тренировки – он принялся наращивать мышечную массу. Вскоре он начал поколачивать других мальчишек, издеваться над ними и обнаружил, что это вызывает у него сексуальное возбуждение. Нечто подобное я часто слышу от людей, совершивших преступления на сексуальной почве. Такая закономерность подтверждается и специальными исследованиями, проводившимися на протяжении многих десятилетий. Благодаря достижениям нейробиологии мы знаем, что те зоны мозга, которые «включаются», когда человек испуган, возбужден или взволнован, расположены близко друг от друга, и в них задействуются одни и те же нейронные связи. Когда Тони заговорил о сексуальном возбуждении, которое он испытывал, третируя и запугивая других учеников, у меня возникло ощущение, что для него это могло быть своеобразным защитным механизмом. Вызывая страх у других детей, он чувствовал себя сильным, ощущал свое превосходство. Это позволяло ему избавиться от собственного страха перед отцом, словно бы перегружая его на других людей. Многие пациенты описывали в беседах со мной нечто подобное, рассказывая, как совершаемое насилие позволяло им почувствовать себя более защищенными и вызывало ощущение некоего удовлетворения. Хотя большинству из нас, возможно, трудно будет в этом признаться, но, по-видимому, всем нам знакомо чувство Sсhadenfreude (это слово в немецком языке в буквальном смысле является комбинацией слов «вред» и «радость»), то есть радости по поводу чьего-то несчастья, или, проще говоря, злорадства. Это тоже нечто вроде защитного механизма – чье-то страдание дает нам возможность почувствовать себя лучше, некую искорку облегчения. В случае с Тони эта искорка в итоге превратилась в ревущее пламя.

В молодости Тони еще был способен сочувствовать другим людям и обладал достаточной социальной сознательностью, чтобы испытывать беспокойство по поводу обуревавших его чувств. Кроме того, он все еще не определился окончательно по поводу своего сексуального влечения к мужчинам. По его словам, он понимал, что родители, ревностные католики, считавшие гомосексуалистов исчадиями ада, воспримут это как позор и проклятие, если их сын сделает выбор в пользу нетрадиционной ориентации. Его отец называл мужчин-геев педиками и терпеть не мог каких-либо проявлений женственности в представителях сильного пола. Тем не менее Тони нередко пытался в своих фантазиях вообразить, что это такое – быть с другим мужчиной и подчинять его, красивого и одновременно слабого, себе. Я часто представляла, как испуганный мальчишка, возможно, наблюдал сквозь щели в гардеробе за половыми актами между отцом и матерью, в которых в той или иной степени присутствовало насилие и подчинение. Тони рассказал мне, что когда он начал драться в школе, отец всегда хвалил его за это, приговаривая: «Вот теперь ты настоящий парень». Наверное, может показаться сложным связать воедино маркиза де Сада и Пиноккио, но когда Тони сообщил об этом, на ум мне пришел именно кукольный мальчик. Я невольно подумала о любви, которая сделала Пиноккио человеком, и о его связи с «отцом» Джепетто, давшим ему жизнь.