Король смеха

Борцы

На первом организационном собрании «Общества русских граждан, сорганизовавшихся для борьбы со спекуляцией» («Обспек») инициатор организации Голендухин говорил:

– Господа! Не только административными мерами нужно бороться со спекуляцией! На помощь власти должны прийти сами граждане, должна прийти общественность! Посмотрите на Англию (и все посмотрели на Англию): там однажды торговцы повысили цену на масло – всего два пиастра на фунт – и что же! Вся Англия встала на ноги, как один человек, – масло совершенно перестали покупать, всеобщее возмущение достигло такой степени, что…

– Простите… – поправил Охлопьев, – но в Англии пиастров нет. Там – пенни.

– Это все равно. Я сказал для примера. Обратите внимание на Германию (и все обратили внимание на Германию): там на рынке фунт радия стоит…

– Я вас перебью, – сказал Охлопьев, – но радий на фунты не продается…

– Я хотел сказать – на пиастры…

– Пиастры – не мера веса…

– Все равно! Я хочу сказать: если мы сейчас повернемся в сторону России (и все сразу повернулись в сторону России), то… Что мы видим?!

– Ничего хорошего, – вздохнул Бабкин.

– Именно, вы это замечательно сказали: ничего хорошего. У нас царит самая безудержная спекуляция, и нет ей ни меры, ни предела!.. И все молчат, будто воды в рот набрали! Почему мы молчим! Будем бороться, будем кричать, разоблачать, бойкотировать!!

– Чего там разоблачать, – проворчал скептик Турпачев. – Сами хороши.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать о нашем же сочлене Гадюкине.

– Да, господа! Это наша язва, и мы ее должны вырвать с корнем. Я, господа, получил сведения, что наш сочлен Гадюкин, командированный нами за покупкой бумаги для воззваний, узнал, что на трех складах, которые он до того обошел, бумага стоила по 55 тысяч, а на четвертом складе с него спросили 41 тысячу… И он купил на этом складе 50 пудов и продал сейчас же в один из первых трех складов по 47 тысяч.

– Вот-те и поборолся со спекуляцией, – вздохнул Охлопьев.

– Ловко, – крякнул кто-то с некоторой даже как будто завистью.

– Именно что не ловко, раз попался.

– Внимание, господа! – продолжал Голендухин. – Я предлагаю пригвоздить поступок Гадюкина к позорным столбцам какой-нибудь видной влиятельной газеты, а самого его в нашей среде предать… этому самому…

– Чему?

– Ну этому… Как его… остро… остра…

– Остракизму? – подсказал Охлопьев.

– Во-во! Самому острому кизму.

– Чему?

– Кизму. И самому острейшему.

– Позвольте: что такое кизм?

– Я хотел сказать – изгнание! Долой спекулянтов!

Встал Охлопьев:

– Господа! Конечно, мы должны бичевать спекулянтов, откуда бы они ни появлялись… Но вместе с тем мы должны и отдавать дань уважения тем коммерсантам, которые среди этого повального грабежа и разгильдяйства сохранили «душу живу». Я предлагаю послать приветствие оптовому торговцу Чунину, который, получив из заграницы большую партию сгущенного молока, продает его по 1100 р., в то время когда другие оптовики продают по 1500, и это при том условии, что сгущенное молоко еще подымется в цене!!

– А где он живет? – задумчиво спросил Бабкин.

– А вам зачем?

– Да так, зашел бы… поблагодарить. Отдать ему дань восхищения…

– Он живет: Соборная, 53, но дело не в этом…

Встал с места Турпачев:

– Предлагаю перерыв или вообще даже… Закрыть собрание…

– Почему?

– Да жарко… И вообще… Закрыть лучше. До завтра.

– Да! – сказали Грибов, Абрамович и Назанский. – Мы присоединяемся. Закрыть.

Большинством голосов постановили: закрыть.

* * *

У ворот дома Соборная, 53 столкнулись трое: Абрамович, Бабкин и Грибов.

– Вы чего тут?!

– А вы?

– Да хочу зайти просто… От имени общества принести благодарность Чунину, этому благородному пионеру, который на фоне всеобщего грабежа, сияя ярким светом…

– Бросьте. Все равно опоздали!

– Как… опоздал?

– Свинья этот Голендухин. А еще председатель! Инициатор…

– Неужели все скупил?

– До последней баночки. А? По 1100… А я-то и пообедать не успел, и извозчика гнал.

– Возмутительно!! В эти дни, когда общественность должна бороться… Где он сейчас?

– Только что за угол завернул. Еще догоните.

Из ворот вышел Турпачев:

– Господа! Я предлагаю не оставлять безнаказанным этого возмутительного проступка представителя общественности, в то время, когда наша Родина корчится в муках, когда уже брезжит слабый свет новой прекрасной России…

– Слушайте, Турпачев… А он по 1300 не уступил бы?

– Какое! Я по 1400 предлагал – смеется! Если мы, господа, обернем свои взоры к Англии…

Но никто уже не оборачивал своих взоров к Англии. Стояли, убитые.

Торговый дом «Петя Козырьков»

Мы уже стали забывать о тех трудностях, с которыми сопряжено добывание денег «до послезавтра».

В свое время – до революции, которая поставила все вверх ногами, – это было самое трудное, требующее большой сноровки искусство.

Подходил один знакомый к другому и, краснея и запинаясь, и желая провалиться сквозь землю, тихим, умирающим голосом спрашивал:

– Не можете ли вы одолжить мне пятьдесят рублей на две недели?

– Знаете что? – находчиво возражал капиталист. – Я лучше одолжу вам два рубля на пятьдесят недель.

Иногда ловили на ошеломляющей неожиданности:

– Послушай, – запыхавшись, подлетал один к другому, – нет ли у тебя двугривенного с дырочкой?

– Н-нет… – растерянно бормотал спрашиваемый. – В… вот – без дырочки есть.

– Ну черт с тобой, все равно, давай без дырочки! – И, выхватив у сбитого с толку простака серебряный двугривенный, исчезал с ним.

Были случаи и явно безнадежные:

– Что это у вас?.. Новая сторублевка? Вы знаете, моя жена еще таких не видела. Дайте, снесу покажу ей… Да вы не бойтесь – верну. Дня через три-четыре встретимся, и верну.

А вот случай, чрезвычайно умилительный по своей беспочвенности:

– Что это вы все в землю смотрите?

– А? Полтинник ищу.

– Обронили, что ли?

– Я? Нет. Но я думаю, может, кто другой обронил.

Ах, с каким трудом раньше давали взаймы. По свидетельству старинных летописцев (да позволено нам будет выразиться по-церковнославянски), это было «дело великого поту»…

Должник приступал к этой несложной операции, будто к операции собственного аппендицита, дрожа, заикаясь и спотыкаясь, заимодавец – с наглостью и развязностью необычайной, неслыханной – третировал несчастного en canaille^[33], задавая ему ряд глупых вопросов и одаривая его попутно ни к черту негодными советами:

– А? Что? Да! Взаймы просите. Вы что же думаете, что у меня денежный завод, что ли? Нужно жить экономнее, молодой человек, сообразуясь с вашими средствами! Если бы я еще сам печатал деньги – тогда другое дело!.. А то ведь я их не печатаю, не правда ли? Чего вы там бормочете? А? Что? Ничего не понимаю!

Фу, какое было гадкое чувство!

* * *

А теперь у нас, в России, настал подлинный золотой век:

– А, что? Просите 7 тысяч? Да какой же это счет – 7 тысяч? Не буду же я ради вас менять в лавочке десятитысячную?! Или берите целиком десятитысячную, или подите к черту.

– Очень вам благодарен… Поверьте, что я на будущей неделе… сейчас же…

– Ладно, ладно, не отнимайте времени пустяками…

– Ей-богу, я как только получу от папы деньги…

– Да отстанете вы от меня или нет?.. Действительно, нашел о какой дряни разговаривать…

– Поверьте, что я никогда не забуду вашей… вашего…

– А, чтоб ты провалился! Не перестанешь приставать – выхвачу обратно бумажку и порву на кусочки!

– Однако… Такое одолжение… Так выручили…

Сразу видно, что это старозаветный, допотопный должник.

Новый возьмет и даже не почешется.

А если вся требуемая сумма – тысяча или две – так он это сделает мимоходом, будто, летя по своим делам, на чужой сапог сплюнул.

– Сколько стоят папиросы? Две тысячи? Сеня! Заплати, у меня нет мелких. Как-нибудь сочтемся, а не сочтемся – так тоже неважно!

И Сеня платит, и Сеня смеется, распялив рот, не менее весело, чем жизнерадостный курильщик.

* * *

Позвольте рассказать об операции, которую любой из читателей может проделать в любой день недели и которая тем не менее несет благосостояние на всю остальную жизнь…

Один ушибленный жизнью молодой человек, по имени Петя Козырьков, не имея ни гроша в кармане, лежал в своей убогой комнате на кровати и слушал через перегородку, как его честила квартирная хозяйка:

– И черт его знает, что это за человек? Другие, как люди: спекулируют, хлопочут, торгуют, миллионы в месяц зарабатывают, а этот!.. И знакомства есть всякие, и все… а черт его знает, какой неудалый! Слушайте, вы! Еще месяц я вас держу и кормлю, потому я вашу покойную маму знала, а через месяц со всеми бебехами вон к чертям свинячим! Вот мое такое благородное, честное слово…

А надо сказать, Петя не зря лежал: он дни и ночи обдумывал один проект.

Теперь же, услышав ультиматум, дарующий ему совершенно точно один месяц обеспеченной пищей и кровом жизни, Петя взвился на дыбы, как молодой конь, и, неся в уме уже выкристаллизованное решение, помчался на Нахимовский проспект.

Известно, что Нахимовский проспект – это все равно что Невский проспект: нет такого человека, который два-три раза в день не прошелся бы по нем.

И вот на этом свойстве Нахимовского построил Петя свою грандиозную задачу: стал у окна гастрономического магазина Ичаджика и Кефели, небрежно опершись о медный прут у витрины, и стал ждать…

Ровно через три минуты прошел первый знакомый…

– Афанасий Иванович! Сколько лет, сколько зим… Голубчик! У меня к вам просьба: дайте десять тысяч. Не захватил с собой бумажника, а нужно свечей купить.

– Да сделайте ваше такое одолжение… Пожалуйста. Что поделываете?..

– Так, кой-чего. Спасибо. Встречу, отдам.

– Ну какие глупости. Будьте здоровы. Почин, говорят, дороже денег.

Через полчаса у Пети было уже 70 тысяч, а через четыре часа 600.

Это была, правда, скучная работа, но Петя для развлечения варьировал ее детали: то ему нужно было купить не свечей, а винограду для именинницы, то «ему предлагали приобрести очень миленькое колечко за триста тысяч» и не хватало десяти.

Короче говоря, к шести часам вечера Петя встретил и задержал на минутку сто знакомых, что составляло по самой простой арифметике – миллион!

Пересчитал Петя добычу, сладко и облегченно вздохнул и помчался в кафе.

Уверенно подошел к одному занятому столику.

– Сгущенное молоко есть?

– Сколько надо?

– А почем?

– Оптом две тысячи.

– Пятьсот коробок.

– Ладно. Завтра утром на склад.

Свез Петя пятьсот коробок домой, сунул их под кровать, лег на кровать – и начался для него месяц самой сладкой жизни: дни и ночи лежал он на кровати, этот умный Петя, и чувствовал он, что в это самое время под ним совершается таинственный и чудный процесс постепенного, но верного обогащения его сгущенным швейцарским молоком, – не исследованный еще новыми экономистами процесс набухания и развития.

И ровно через месяц слез Петя с кровати, пошел в кафе и, усевшись за столик, громогласно сказал:

– Есть пятьсот банок сгущенного молока. Продаю. – Налетели, как саранча.

– Почем?

– А сколько дадите?

– По четыре!

– По шесть дайте.

– По пять!!

– Сделано.

Получил Петя два с половиной миллиона, расплатился с добросердечной хозяйкой, пошел на Нахимовский, стал на то же место и принялся ловить своих заимодавцев:

– Афанасий Иванович! Сколько лет, сколько зим. Что это я вас не видел давно? Там за мной должок… Вот, получите.

– Ну что за глупости. Стоит ли беспокоиться. Я, признаться, и забыл. Спасибо. Ну, что поделываете?

– Так, кой-чего. Александр Абрамович! Одну минутку. Здравствуйте… Там за мной должок.

– Ну, какой вздор. Спасибо. Что это за деньги, хе-хе. Одни слезы.

– Ну все-таки!

До вечера простоял у магазина Ичаджика и Кефели честный Петя, а на другой день купил на оставшийся миллион спичек и папирос, сунул их под кровать, сам лег на кровать, и так далее…

Если вы, читатель, ходите по Нахимовскому, а живя в Севастополе вы не можете избежать этого, вы должны заметить большой магазин, заваленный товарами, а над огромным окном – золоченая вывеска:

«Торговый дом «Петр Козырьков». Мануфактура и табачные изделия. Опт.»

Дневник одного портного

Мне нужно было заказать себе костюм. Я пришел к портному и спросил:

– Вы портной?

– Видите ли, – отвечал он. – Короче говоря, я действительный член профессионального союза «Игла».

– Костюм мне сшить можете?

– М-м-м… Пожалуй. Только ведь это очень трудная штука – сшить костюм. Вы не думайте, что это так себе, пустяк.

– Я знаю. Если бы это было «так себе», я сшил бы сам. Сколько возьмете с моим матерьялом?

– Триста тысяч.

– Виноват, я даю и подкладку.

– А то как же. И пуговицы за ваш счет, и нитки. А иначе, согласитесь сами… Давайте задаток. Сто.

Я дал задаток и выжидательно остановился перед ним.

– Чего ж вы стоите? Ступайте домой. Как-нибудь на днях заверните.

– Виноват… А мерку?

– Можно и мерку. Впрочем, это не важно – рост у нас один. На какой-нибудь вершок вы выше и худее.

* * *

Вернувшись домой, я спросил у соседа:

– Сколько зарабатывает теперь ремесленник или рабочий?

– А черт его знает. Тысяч триста, я думаю.

– Не может быть! С меня сейчас за шитье одного костюма взяли триста тысяч!!

– А может быть, он будет шить ваш костюм целый месяц.

– Как месяц?! Раньше в два дня шили!

– Кто?!

– Портные.

– А теперь кто шьет?

– Действительный член профессионального союза «Игла».

– Ну вот видите.

– А может, и этот, тово… В два дня… А?

– Тогда нужно предположить, что за 24 рабочих дня в месяц он зарабатывает три миллиона шестьсот тысяч.

– Это неслыханно!!

– Вот видите.

* * *

Через неделю я пошел к портному на примерку. Он сказал:

– Не готово к примерке.

Я беспомощно обвел глазами комнату, и вдруг мой взгляд упал на тоненькую тетрадку, валявшуюся на краю огромного стола. На обложке было написано:

«Дневник действ. члена проф. союза «Игла» Еремея Обкарналова»…

– Хоть стакан воды дайте, – кротко попросил я. Он пошел за водой, а я украл тетрадку, сунул ее в карман и тихо вышел.

Дома прочитал. Выписываю без сокращений и изменений.

* * *

2-го числа. Принимал сегодня заказ. Пока снимал мерку, торговался с заказчиком, глядишь – и день прошел.

3-го числа. Рассматривал материю. Какой хороший материал носят проклятые капиталисты, а? Пока пил чай, обедал, то, се – ан уж и вечер. Прямо ничего не поспеваешь делать. Засяду с завтрашнего дня!..

4-го числа. Праздник. Не работал. Отдыхал.

5-го числа. Ходил за нитками и пуговицами. Прихожу к магазину, а он закрыт. Вот черти – все бы им обедать. Вернулся домой, пил чай, пошел опять, а магазин совсем и закрылся. До чего народ дармоед пошел. Когда они и торгуют – не понимаю.

6-го числа. Воскресенье. Отдыхал.

7-го числа. Хоть голова и трещит, но работа – первое дело. Кроил штаны. Выкроил одну штанину – так разломило спину, что разогнуться не могу. Когда же, наконец, эта наглая эксплуатация нашего каторжного труда прекратится?

8-го числа. Престольный праздник. Слава богу, хоть денечек отдохнем.

9-го числа. Опять ходил за пуговицами. Три магазина обошел, пока нашел, что нужно. Так и проваландался. А здорово, черти, делают шашлык в погребе «Майская роза»! Только куда я задевал пуговицы? Неужто в «Майской розе» оставил? Пойтить, узнать.

10-го числа. Ну да – там. Как это я, ей-богу…

11-го числа. Штаны почти совсем выкроил. Разломило спину. Пьют, пьют нашу кровь, и когда это кончится – неизвестно.

12-го числа. Скроить жилетку, что ли?

13-го числа. Воскресенье. Разгибал спину.

14-го числа. Кроил жилетку. Ножницы совсем тупые. Снести поточить, что ли ча?

15-го числа. И где это я мог забыть? Неужто опять в «Майской розе»?

16-го числа. Так и есть.

17-го числа. Табельный день.

18-го числа. Собрание профессионального союза «Игла». Когда же это я за пиджак примусь?

19-го числа. Очень большой праздник.

20-го числа. Воскресенье.

21-го числа. Заказчик ругался, как какая-то собака. Побыл бы в моей шкуре! В биоскопе – картина «Зачем ты, безумная, губишь того, кто увлекся тобой». Пойтить после работы, что ли…

22-го числа. Принимал заказ от какого-то Аверченки. Очень подозрительная личность. Чуть ли не собирался торговаться. Наглеет публика, сил нет. «Мерку, говорит, сними». Смех один. Будто с покойника.

25-го…

24-го…

25-го…

26-го…

Кройка брюк, полпиджака, «Майская роза», пуговицы в лавке, в биоскопе «И сердцем, как куклой, играя, вы сердце, как куклу, разбили». Прямо чуть не плакал.

На этом дневник обрывался.

* * *

Было время, когда рабочие и ремесленники с оружием боролись за введение 8-часового рабочего дня.

Я думаю, если бы мы, буржуи, ввели теперь для рабочих и ремесленников восьмичасовой рабочий день, они оказали бы нам вооруженное сопротивление.

Сентиментальный роман

Один Молодой Человек влюбился в одну девушку. Он встретился с нею у одних знакомых, познакомился и – влюбился.

Дело известное.

А девушка тоже в него влюбилась.

Такие совпадения иногда случаются.

Они пошли в кинематограф, потом в оперу. И влюблялись друг в друга все больше и больше по мере посещения кинематографа, оперы, цирка и театра миниатюр.

Молодому Человеку пришла в голову оригинальная мысль: объясниться с девушкой и предложить ей руку и сердце.

Этот Молодой Человек был проворный малый и знал, что первое дело при предложении руки и сердца – стать на колени. Тогда уж никакая девушка не отвертится.

Но где проделать этот гимнастический акт?

В опере? В цирке? В театре миниатюр светло и людно. Всюду такие сборы, что яблоку упасть некуда, не то что Молодому Человеку – на колени.

В кинематографе? Там, наоборот, темно, но и это плохо. Девушка может подумать, что он уронил шапку и ползает в темноте на коленях, отыскивая ее. В таких делах минутное недоразумение – и все погибло.

Мелькала у Молодого Человека мысль пригласить девушку к себе, но она была застенчива и никогда бы не пошла на эту авантюру.

И вдруг Молодого Человека осенило: «Пойду к ней!»

– Можно вас навестить, Марья Петровна? – однажды осведомился он сладким голосом.

– Мм… пожалуйста. Но у меня тесно.

Молодой Человек парировал это соображение оригинальной мыслью.

– В тесноте, да не в обиде.

– Ну что ж… приходите.

– Ей-богу, приду! Посидим, помечтаем. Вы мне поиграете.

– На чем?!

– Разве у вас нет инструмента?

– Есть. Для открывания сардинок.

– Да, – печально согласился Молодой Человек. – На этом не сыграешь. Ну все равно приду.

* * *

Молодой Человек надавил пальцем пустой кружочек, оставшийся от бывшего звонка, стукнул ногой в дверь и кашлянул – одним словом, проделал все, что делают люди в наш век пара и электричества, чтобы им открыли дверь.

– Что вам угодно? – спросил его сонным голосом неизвестный господин.

– Дома Марья Петровна?

– Которая? Их в квартире четыре штуки.

– В комнате номер три.

– В комнате номер три их две.

– Мне ту, что рыженькая. В сером пальто ходит.

– Дома. А вы чего ходите в такое время, когда люди спят?

– Помилуйте, – изумился Молодой Человек, – всего 7 часов вечера.

– Ничего не доказывает. У нас три очереди на сон. Всегда кто-нибудь да спит. Идите уж.

Столь приветливо приглашенный Молодой Человек вошел в указанную комнату – и остолбенел: глазам его представилось очень большое общество из мужчин и дам, а в углу, на чемоданчике, – мечта его юных дней.

– Что это? – робко спросил он, переступая через человека, лежащего посередине пола на шубе и укрытого шубою же. – У вас суарэ^[34]? Вы, может быть, именинница? Недобрая! Неужели скрыли?

– Какое там суаре! Это жильцы.

– А где же ваша комната?

– Вот она.

– А они чего тут?

– Они тут живут.

– В вашей комнате?

– Трудно и разобрать – кто в чьей: они ли в моей, я ли – в их. Садитесь на пол.

Молодой Человек опустился на пол и ревниво спросил:

– Где же вы спите?

– На этих чемоданах.

– Но… тут же мужчины?

– Они отворачиваются.

– Марья Петровна! Я хотел с вами серьезно поговорить…

– Что слышно на фронте, Молодой Человек? – спросил господин, выглядывая из-под шубы.

– Не знаю. Я вот хотел поговорить с Марией Петровной по одному интересному вопросу.

– Послушаем! – откликнулся старик, набивавший папиросы. – Люблю интересные вопросы.

– Но это… дело интимное! – в отчаянии воскликнул Молодой Человек (не могу же я перед таким обществом бухнуть перед ней на колени!).

– Что ж, что интимное. Мы тут все свои. Только… виноват! Вы своей левой ногой залезли в мою площадь пола. Если бы вы у меня были в гостях – другое дело.

– Послушайте… Марья Петровна, – шепнул ей на ухо Молодой Человек, подбирая ноги. – Я должен вам…

– В обществе шептаться неприлично, – угрюмо сказала старая дева, поджимая губы.

Из угла какой-то остряк сказал:

– Отчего говорят: «не при лично»? Будто переть нужно поручать своему знакомому.

– Марья Петровна! – воскликнул Молодой Человек, горя, как факел, в неутолимой любовной лихорадке… – Марья Петровна! Хотя я сам происхожу из небогатой семьи…

– А ваша семья имеет отдельную комнату? – с любопытством спросил старик.

Молодой Человек вскочил на ноги… Пробежал по комнате, лавируя между всеми жильцами, перескочил через лежащего на полу и, придав себе таким образом разгон, бухнулся на колени.

– Марья Петровна, – скороговоркой сказал он. – Я вас люблю надеюсь что и вы тоже прошу вашей руки о не отказывайте молю осчастливьте а то я покончу с собой!

Старик и господин под шубой завопили:

– Несогласны, несогласны! Знаем мы эти штуки!!

– Позвольте!.. – с достоинством сказал Молодой Человек, поднимаясь с колен. – Что значит «эти штучки»?

– Насквозь вижу вас! Просто вы хотите этим способом втиснуться в комнату седьмым! Дудки-с! Нет моего согласия на этот брак!

– Господа! – моляще сказала Марья Петровна, соскальзывая с чемодана и простирая руки к жильцам. – Мы тут в уголку будем жить потихонечку… Я его за этим чемоданом положу – его никто и не увидит. О, добрые люди! Дайте согласие на этот брак!

– К черту! – ревел жилец из-под шубы. – Он уже и сейчас въехал ногами в плацдарм Степана Ивановича! А тогда, за чемоданом, он будет въезжать головой в мое расположение. Нет нашего благословения!

– Однако, – возразил удивленный Молодой Человек. – С чего вы взяли, что я буду жить здесь? У меня есть своя комната, и я заберу от вас даже Марью Петровну.

Дикий вопль радости исторгся из всех грудей.

– Милый, чудный Молодой Человек! Желаем вам счастья! Господа, благословим же их скорее, пока они не раздумали! Дайте я вас поцелую, шельмец! Ах, какая чудная пара! Знаете, вы бы сегодня и свадьбу справили, а? Чего там!

Энтузиазм был неописуемый: старик совал в рот Молодому Человеку только что набитую папиросу. Старая дева порывисто дергала его за руку с явным намерением изобразить этим поступком рукопожатие, человек на полу под шубой ласково трепал Молодого Человека по лодыжке, а в углу у чемоданов невесты двое жильцов, рыча и фыркая, как рассерженные пантеры, планировали по-новому свои угодья, примыкавшие к участку Марьи Петровны.

А когда счастливый, пьяный от радости Молодой Человек спускался с лестницы, его догнал старик, набивщик папирос.

– Слушайте, – задыхаясь, шепнул он. – Обратили внимание на другую девушку? Она хоть и немолодая, но замечательная – ручаюсь вам. Человек изумительного сердца! Нет ли у вас для нее какого-нибудь подходящего приятеля?.. Она сделает счастье любому человеку, да и мы бы заодно избавились от этой старой ведьмы, прах ее побери!