В координатах мифа

3. У зубчатой стены

 

 
Отошли далеко времена
Оголтелых баскаков и ханов.
Хорошела страна, веселела сполна
Под охраной кровавого хама.
Там, на башнях, давно не орлы —
Пентаграммы сверкают упрямо,
Но кресты уцелели на храмах
От погромов «грядущего хама»
Посредине огромной Орды.
 

4. Михаилу Булгакову

 

21 ноября обрела наконец книгу о нем, долгожданную, тщетно искомую.

 
В день архангела Михаила
Я нашла ненароком то,
Что так долго не находила…
 
 
(А осенних дней решето
Исходило злыми дождями,
Теми, что не от слова «жди».
Время – стерто распрями, прями,
И слепыми поводырями,
Повторяющими упрямо,
Что они лишь – шагают прямо,
Что они-то и впрямь вожди…)
 
 
…Вы – у красной зубчатой стены
С ощущением зыбкой вины.
 
 
Метафизика здешних мест —
И надежда —
Меж рубиновых знаков – крест.
Как и прежде.
 
 
Запрокинете голову: «Боже!
Ну, ответь мне: доколе, доколь?!..»
Ветер – стоном сонма казненных.
 
 
А за Вами – странный прохожий…
Ба! Фигура в пальто казенном,
Наживая себе звезду
На невидимых миру погонах,
Находя поступок резонным,
Вслед метнется – серая моль.
Не «пузырь асфальта» – мозоль.
 
 
«Что ж, на набережную!
Уйду».
 

5. Доносы

…Это были не доносы, а докладные записки.

Фраза преподавателя «общественных наук»

 
…Ну, а когда возник протез ликбеза,
То всякий возомнил,
Что мил богам – кто грамоте обучен.
И в этом мире, грязном и вонючем,
Теперь уж каждый с музами дружил
И рифмовал: «Даешь! – Ядрена вошь!»
 
 
О, графомания советского доноса,
Еще не писана история твоя.
Стояли буковки доверчиво и косо,
Идейно-ядовитая струя
С конца пера напыщенно свисала…
За ордера квартирные, за сало.
 
 
А зачастую просто так – из зоологии,
Геронтологии, а не «идеологии»
Сжирал сосед соседа, нависая
Над строчками доноса… Будто сало
Сжирал. И было мало, мало, мало.
И мама мыла, мыла, мыла раму.
 
 
Усатый все винищем запивал.
И к новым достиженьям призывал.
 

6. Новый «НЭП»

 
Вы скажите на милость:
Как вам наш новый «НЭП»?
Все смешалось, свалялось, свалилось
В темном вихре судеб.
 
 
Это время похоже
На затоваренный склеп.
Все дороже, дороже, дороже —
И улыбка, и хлеб…
 
 
И шарашит морозом по коже!
 
 
Восхваляет время сие, кто выгодно слеп.
Восхваляет вслух
Лишь тот, кто выгодно глух.
О, глумливое время! На золоте – крови след.
 
 
И «горящее сердце Данко» —
В толстом сейфе швейцарского банка!
 

7. Непраздничное обращение в праздничный день

…Станиславский был так красив, что и я загляделся. Он был естественный король во всяком царстве, и всех королевских тронов на него не хватило бы. Немирович же был так умен, что мог у лучшего короля служить в министрах (обоих видел у барона Н. В. Дризена.)

В. В. Розанов «Как падала и упала Россия».

 
Ах, Константин Сергеевич!..
Вы так очаровательно рассеяны,
Как будто спор ведете с Немировичем
О странном бюсте, что гнездится в вестибюле…
Искусствоведческий, суровый спор.
Диспу́т!..
 
 
(О, как Вы светитесь при взгляде
Из наших нор, и шор, и пут…)
Хотя и нас, и Вас надули эти люди.
 
 
О, ветры времени. От них не поздоровится.
Такие арсеналы не расстреляны.
 
 
Погаснет свет! Даешь Театра Мрак!
Да будет так.
 

27 марта. День Театра

8. Гелла

 
Холодное, мертвое тело,
Ведомое праведным гневом,
О, Гелла, ужасная Гелла,
Зеленая голая дева.
 
 
Творя отомщение смело,
Растут оголенные руки.
О, Гелла, бесстыдная Гелла,
Тень страсти в сиянии муки!
 
 
А в теле – душа изболела.
А телу – претит неподвижность.
Убийственно светится Гелла
Волос своих факелом рыжим!
 
 
Разбужена. После – забыта,
Когда свое сделала дело.
Что дальше с тобой – шито-крыто.
О, Гелла, трагичная Гелла!
 
 
Зеленые бедра и груди,
А волосы – факелом взмыли!
Орудие. Просто орудье.
Использовали – зачехлили.
 
 
Такого ль желала удела?..
В ответ захохочешь хрипато.
О, Гелла, о, бедная Гелла,
Читатели не виноваты…
 

9. Коровьев

 
Ах, сударь в клеточку,
Постой минуточку,
Подстрой-ка шуточку,
Или дай под дых!
Скажи двусмысленность;
Комплимент изысканный,
И до того неискренний,
Что захватит дух!
Зависни в воздухе,
Ведь ни житья – ни роздыху.
Управдомы грозные —
А ты плюнь на них!
Черканут квитанцию
И запретят вибрацию
Мотыльковых крыл
Невидимых твоих…
 

10. Пилат

 
Среди бурлящих толп Ершалаима
Ему не плыть. Чужое – мимо, мимо…
Пускай кипят умы!
 
 
Вот педантично так и аккуратно
Уже намылил руки прокуратор.
Осталось лишь умыть.
 
 
Толпе на радость выпущен Варавва.
…И тут надежды искра умирает.
 
 
Пилат уныло руки утирает.
…Вода в сосуде дочерна кровава.
 

11. Темные лошади

 
Эх, палки-елки,
Сколько в челке
Контрабандного серебра!..
 
 
И – маловато
Роста – «в холке»,
Знать, мало холят,
А хотят,
Чтобы бежали мы
Не слишком малахольно!..
 
 
Мы, лошади, которые – во тьме,
Так любим поворчать
Насчет своей планиды.
Но знаем: где-то и на нас
Имеют виды.
И будет ипподром
Еще от нас торчать, —
Как космодром!
 
 
Мы кони тьмы,
Мы негатив победы,
Мы дети удивленного побега
От неизбежности.
Мы вносим неожиданную ясность
В нахально подтасованный итог.
 
 
Тот, кто на нас не ставит,
Тот рискует не проигрышем —
Временным и энным:
Рискует вечным выигрышем он.
Не видя нас, едва-едва бредущих,
По колено в восторгах,
Адресованных не нам,
Едва скользящих в черных, ломких травах…
(О, хоть бы горсточку небесного овса…
Не ведаем виновных или правых,
Но чувствуем, что бегу – нет конца…)
 
 
Не ставящий на нас – не просекает
(вот паразит),
То, что сквозь нас сквозит
И то, что в нас самих таинственно сверкает.
И вас сразит.
Оно сильнее нас.
Сейчас, сейчас
 
 
На нас, – оплеванных, чешуйчато-лишайных,
Приблудных чужеродных попрошаек
Поставьте, сударь, грошик.
Отломится вам выигрыш хороший.
Вы с нами – изживете неизбежность!
 
 
…Но, право, сколько в гриве седины.
 

12. Оглянувшийся вниз

 
Ушедший с надеждой —
В живого надежду вселит
И веру в холодный,
Но непотопляемый мир.
Где звоны колодников
Гулкий глотает эфир.
Где чрево земное,
Как тело людское, болит…
 
 
Старинные странники
Смутной бредут чередой
В раздранных одеждах.
 
 
Свирепствует воздух седой —
Ветр стадных времен
В разметенных и взвихренных космах!
Но в каждом провальном зрачке
Разверзается Космос…
Земля остановит скитальца,
Хлеба преломив.
 
 
Наивна, невинна, нетленна ее атмосфера…
Он видит:
…По центру Сахары, не тая,
Петляют следы Агасфера;
По следу – слепой и усталый слоняется миф.
Цепочка следов вырастает…
Кончается Эра.
 

13. Реклама

 
Храните вашу валюту
В несгораемых примусах!
 

Театр Карабаса

1. Полечка

 
Маленькие куколки, тонкие и хрупкие,
С крохотными губками, бусинками глаз,
Танцевали полечку на потеху публике
В голубом и розовом театре «Карабас».
 
 
«Карабас-Барабас любит нас!
Никому никогда не отдаст!»
 
 
Танцевали полечку милую, веселую,
Танцевали в сотый, в миллионный раз.
Потешали публику. С каждого – по рублику
В голубом и розовом театре «Карабас».
 
 
«Карабас-Барабас это – да-с!
Никому никогда не продаст!»
 
 
Публика кричит: «Еще!» Дивно! Обхохочешься!
Ну-ка, ну-ка, куколки, распотешьте нас!
Снова мини-каблучки четко ритм отстукивают
В голубом и розовом театре «Карабас».
 
 
«Карабас-Барабас! Вот – дает!»
 
 
И у касс не редеет народ!..
 

2. Представление окончено

 
Отзвучали маленькие флейты.
Факелы погасли. И теперь
Суета лакеев и форейторов
Не ворвется в низенькую дверь…
Но за стенами полотняными,
Полосатыми, балаганными
Мрачно ходит шагами пьяными,
Раздавить сапогами грозит
Их хозяин и злобно басит:
 

3. Куплеты Карабаса

 
Я великий Карабас, знаменитый Барабас
И моя борода – бесконечна!
Я и в профиль и анфас бесподобный Барабас!
И неведома мне человечность!
Я великий Барабас, несравненный Карабас!
Возразить не посмеют, конечно же.
Танцевать заставлю враз этой плеткой хоть сей
Кучу грязной вонючей ветоши!
 

4. Танец плетки

 
По бархатным жилетам
Жгу! Жгу!
По кружевным манжетам
Бью! Бью!
По лицам тонким, бледным
Хрясть! Хрясть!
Ни в первый – ни в последний!
Власть! – Всласть!
 

5. Актеры

 
Промокнула слезинку Мальвина
Кружевною своей пелериной.
Рукавом, скроенным хитро,
Пот холодный утер Пьеро.
Из-за мокрых усталых спин
Тяжело смотрел Арлекин.
 

6. Силуэт К-К-Карррабаса

 
Он восседает в темноте.
В плаще, в цилиндре, в бороде.
И бородища так длинна,
Что полусонная Луна
Была захлестнута жгутом
Клочкастым, рыжим, и потом
Ее принудили на треть
Накала медленно гореть.
И с Карабасовой руки
Пихнули на колосники.
И до сих пор она висит.
Не гаснет… Но и не горит!
Висит одна… На высоте…
«Бананы зреют в темноте!»
 

7. Думы Карабаса

 
«Под пленною Луною,
Ленивою, больною,
Зато такой ручною
Мне сладко пребывать…
 
 
Горжусь своей мошною!
Полегче-ка со мною!
Монетки – я не скрою —
Все будут прибывать!
 
 
Я мыслю очень здраво,
Пью кофе и какао.
Мой капитал – направо —
И я направо пру!
 
 
Кто пикнет, что неправый,
Когда имею право!
Командуя оравой,
Сказать умею «тпру»!
 
 
Панически боятся
Тряпичные паяцы!
Пугаются и пальца,
И голоса, и глаз…
 
 
Но… мне пора податься
В привычное палаццо,
Как следует проспаться
И подвести баланс!»
 
 
(Широко и громко зевает.
Развешивает актеров по гвоздям.
Грозит плеткой сцене. Уходит.)
 

8. Недоумение Луны

 
Я – ночное светило.
Я недавно – светило!
Но когда это было…
Но когда это было…
 

9

 

 
Марионетка по ночам не интригует.
Ее эмоции сгорают постепенно,
Когда на ржавом гвоздике привычном
Она висит, висит себе всю ночь…
 
 
Марионетка ночью обмозгует
Своих поступков скорбные ступени,
И степень истины доступной,
И наитий неуправляемые,
Страстные приливы.
 
 
И все свое отличие от прочих,
И общее постигнув в одночасье,
Дабы не чувствовать себя несчастной,
Она безотлагательно захочет
Бежать, бежать, бежать отсюда прочь.
 
 
С гвоздя ль сорваться.
Нити ль перегрызть.
Но действовать. (Устала – только мыслить).
Но создавать. (Устала – сознавать).
 
 
Уже не будет в душу ей плевать
Надменный кукольник.
И в бессловесном штате
Числить.
 

Литературой греясь на бегу
Лена Берсон. Израиль, г. Тель-Авив

От автора:

Родилась в Омске, жила сначала в Тверской области, потом в Москве, сейчас живу в Тель-Авиве. Окончила журфак МГУ, правда, это было уже довольно давно. С тех пор работаю журналистом. Не представляю своей жизни без книг и собак. Люблю самодостаточные голоса и осмысленные поступки.

© Берсон Лена, 2016

«В детстве, когда мы бывали в Сочи…»

 
В детстве, когда мы бывали в Сочи,
Как я мечтала о разных странах!
Вроде я выросла, даже очень,
Вроде пока не считаюсь старой.
Больше не нужно скрывать от мамы
То, что лишает ее покоя.
Даже бразилии и вьетнамы
Теоретически под рукою.
Белые яхты на водной глади,
Снежная пыль в середине лета.
Я не хочу ни вершин, ни впадин,
Ни восхититься: «Живут же где-то!»
Все, что, казалось бы, достижимо,
Чем неоправданнее – тем ближе.
Что мне смотреть, как живут чужие,
Если годами своих не вижу?
Время приходит, снимает скальпы,
Прячет в больницы и богадельни.
Господи, что-нибудь, кроме скайпа,
Есть в твоей милости беспредельной?
 

«Тут у нас включается свет…»

 
Тут у нас включается свет
Для побед над силами тьмы.
Это дом, в котором сто лет
Не были счастливыми мы.
Вот он, одичавший подъезд
С выбитым над ним кирпичом.
Я мечтала жить, но не здесь.
Мама – я не знаю, о чем.
Столько разномастных частей
Ни за что не сложишь в одно.
Здесь, когда мы ждали гостей,
Солнце ударяло в окно.
Под непробиваемый джаз
Гости приникали к еде.
Что же остается от нас,
Если ничего и нигде.
Ни в какой прекрасной стране
Ни в какой ужасной стране.
Разве это все обо мне?
Разве это все обо мне?
Раньше б я сказала – ого,
Столько вообще не живут.
А теперь я знаю, живут.
И не говорю ничего.
 

«Когда у нас 8.15, у вас война…»

 
Когда у нас 8.15, у вас война.
Но те же дворы и дороги, и галок стаи.
Ты разве не чувствуешь, боже мой, тишина
Пугает сильнее, чем раньше пугала старость?
 
 
Ну, слушай, когда мы стареем, то это гуд,
И наши болезни – всего лишь болезни роста.
Ох, как мы развеемся – в смысле, когда сожгут,
Хотя это здесь не положено и непросто.
 
 
Нам с возрастом стала нужнее родная лесть.
И нежное слово мерцает во тьме кромешной.
Не надо, чтоб все оставалось таким, как есть.
Пусть все остается, но только другим, конечно.
 
 
Герой разревется, но выйдет вперед слабак,
И скажет – ну где, мол, победа и где, мол, жало?
Когда на иконах начнут рисовать собак
Мы станем как дети. А раньше не стать, пожалуй.
 

«Все детство я пробегала за хлебом…»

 
Все детство я пробегала за хлебом,
За солью, за минтаем, за сметаной.
Поэтому не знаю, как устроен
Наш мир, где нет того и нет сего.
Я как-то пропустила объясненья
И все пришлось додумывать потом.
А юность я пробегала за водкой,
За пивом, за кагором, за портвейном,
Любуясь на бегу архитектурой,
Литературой греясь на бегу.
Я выучила стансы и сонеты —
Так часто было с ними по пути.
А вот теперь я бегаю по кругу,
Не то чтоб ничего не покупая,
Но больше не надеясь, что сметана,
Минтай и хлеб мою изменят жизнь.
Поэзия тем более бессильна,
Но греет как зарвавшийся портвейн.
 

Новый год в Тель-Авиве

 
Первый январский, безжалостный, как приговор.
Новое счастье, но как новоселье убого.
В полночь Серега с Аленой выходят во двор.
Ну, покурить, ну, оправиться, шутит Серега.
В прошлом году мы справляли его юбилей.
Стукнуло сорок. Он, в общем, неплохо устроен.
Жалко Аленку. Ей с возрастом все тяжелей.
Двое детей и собака. Практически трое.
Моет квартиры и школу – не ту, где Антон.
Старший ее. Говорит, стал немного спокойней.
А у Сереги разладилось дома. Зато
Сделали боссом. Он только смеется: «На кой мне?»
В общем, у нас оливье и другая еда.
Все с майонезом. Девчонки готовили сами.
Выпьем за старый… за старый и новый года,
Как полагается в мире, протоптанном нами.
Сколько ненужного напривозили с собой.
Сколько любимого было по дури не взято.
Первый январский, а солнечный, а голубой.
– Ты вспоминаешь?
– А я вспоминаю.
– А я-то…
Сколько надышано было. Да ладно, бог с ним.
Только предчувствие боли по-новому дразнит.
И никому уже, собственно, необъясним
Наш неизвестно на чем отмечаемый праздник.
 

«В каракули спрячу в эти…»

 
В каракули спрячу в эти,
А чем я могу помочь?
Там ветер сменяет ветер,
За ночью приходит ночь.
Там свечи едва погасли —
Уж новые под рукой.
Там в праздники все на масле,
А в будни тоска-тоской.
Там если восстал из праха,
Смотри, не жалей потом.
Там память смиряют страхом,
Поклонами и постом.
Там даже святые с нимбом
Из нежности, черт возьми,
Темнеют лицом на снимках
Для нерукотворных СМИ.
Там все, что вчера сияло,
Сегодня почти зола.
Там даже под одеялом
Не выцыганить тепла.
Там надо скрывать увечье,
Пока на своих двоих.
Там мертвые человечней,
А то и живей живых.
Где ветер сменяет ветер,
Где может пропасть любой…
В расхристанном сером свете
Сгорает моя любовь.
 

«Господи, как я хочу в Москву!..»

 
Господи, как я хочу в Москву!
Господи, как я о ней скучаю!
Будто бы где-то еще живу
Будто куда-то вхожу с ключами.
В светлом сиянье ее огней
Я бы с размахом взялась за дело:
Я бы ухаживала за ней
И нестерпимо ее жалела.
Я б утирала ее платком,
Я бы ее посыпала дустом.
С этим кремлевским ее катком,
Самодержавьем и самодурством.
Я бы согрела ее за так —
Ей ли мои обновлять заплаты?
Больше не может поймать закат
Остекленевший балкон на пятом.
Если погашены все огни,
Если не скоро зажгутся снова —
Выбери и пересохрани
Музыку, что ли. Хотя бы слово.
 

Марина Ивановна

 
Бабушкина подруга к нам на тарелку супа
Шла, как идут на плаху и на условный знак.
«Голод, моя родная, это такая сука,
Выжить как будто можно, а пережить никак!»
 
 
Бабушкина подруга не выносила сборищ,
Шумных семейных празднеств с топотом у стола.
Дикую эту птицу ради своих «сокровищ»
Ни приручить, ни выгнать бабушка не могла.
 
 
Бабушкина подруга шила чертей и кукол,
Высокомерных кукол и молодых чертей.
«Старость, моя родная, эта такая штука,
Чтоб разозлить героев и напугать детей».
 
 
Бабушкина подруга втайне гордилась строчкой
Как уцелевшим текстом из устаревших слов.
«Строчка должна быть вечной или хотя бы прочной», —
И разминала пальцем крестообразный шов.
 
 
Бабушкина подруга мало кого любила
И говорила только, зная наверняка.
Если она дарила что-то, то это было
Чем-то не больше спички, стачанным на века.
 
 
И у меня остался поздний ее лукавый.
Сшиты крестообразно плюшевые края.
Бабушка говорила: «Что ты, Марина, право!»
«Что вы, Марин Иванна…» – ей говорила я.
 

Дерево

 
Никто не захочет дерево утешать.
Не сунет озябшие ветки в пальто и шарф.
Щекой не прижмется, не скажет: «Да ладно, деревце,
Ну, как бы там ни было, будем пока надеяться…»
Оно от избытка нежности каждый год
Других утешает тем, что опять цветет.
Само удивляется, машет листвой растерянно:
«Я и забыло… забыло, что я растение».
И робко касаясь глупых людских голов,
Всегда не находит слов, не находит слов.
 

Нона

 
Здесь вечером все друг к другу нежны
И все друг другу нужны.
Какие глаза у его жены
Под пеплом чужой войны!
Когда она просит пресветлый лик
Вмешаться, рассеять ночь.
то даже джонджоли и базилик
стараются ей помочь.
«Мы с морем похожи», – твердит она,
Наверно, куда верней.
Душа подымается как волна
И соли не меньше в ней.
Все, что уцелеет, зажму в горсти,
Спасу для себя одной.
Чтоб только дыханье перевести
С грузинского на родной.
 

«Конечно, ни кукол уже, ни лошадок…»

 
Конечно, ни кукол уже, ни лошадок.
Она их и в детстве любила не очень.
Но запах мой дочери все еще сладок,
Когда прибегает ко мне среди ночи.
Пока я колдую над сахаром жженым,
Над горькой микстурой, над складками платья,
Она зарывается, как медвежонок,
В мои не готовые к миру объятья.
Я тоже недавно не знала, я тоже,
Как в комнаты входит безумье украдкой,
Как солнце касается высохшей кожи,
Как память, стираясь, меняет повадку.
Как память, стираясь, лишает покоя.
Мы бродим по дому, друг друга теряя.
И я говорю своей матери, кто я.
«Мне хочется к маме», – она повторяет.
 

«К маме бы… она не узнаёт…»

 
К маме бы… она не узнаёт.
А еще недавно узнавала.
Пахнет морем – не наоборот —
Йод на отвороте одеяла.
К ней в палату приводили пса,
Он смешно ей тыкался в колени.
Бабушкина вера в чудеса
Выцветает в третьем поколенье.
Если эта степень пустоты
Означает встреченную старость —
У меня осталась только ты,
И не говори, что не осталась.
 

Когда мне было пятнадцать лет

 
Когда мне было пятнадцать лет,
Такой короткой казалась жизнь.
Казалось, могут «оставить след»
Ну, разве кетчуп и рыбий жир.
А кто постарше – проеден ржой,
И сорок с лишним – уже конец.
И «в общем, близкий» всегда чужой.
И «в общем, честный» всегда подлец.
Когда мне было пятнадцать плюс,
Я шла на казнь к девяти утра.
Когда на мамино «я боюсь»
Я отвечала: «а мне не стра…».
Таким ужасным казался мне
Мой бледный профиль, а также фас.
И непонятно, по чьей вине
Разрез японский еврейских глаз.
На Дом печати цепляли флаг,
По главной улице тек народ.
Но запах «Явы» читался как
Обетованье иных широт.
Метель сжигала сухие лбы,
И ветер горькие рты кривил,
Но наш вокзал у базара был
Обетованьем иной любви.
И перемерзшие поезда —
Обетованьем любви иной.
И это то, что спасло тогда,
И это то, что еще со мной.
 

«Не надо трясти архивом…»

 
Не надо трясти архивом.
Давно никаких бумажек,
Ни фоток, ни даже писем,
Не прячу и не храню.
Но памяти наших сборищ
Остался короткий список.
Тогда отмечали что-то.
Скорее всего, фигню.
Салат «Оливье» – Марина.
Марине чего попроще.
Марина опять влюбилась
И всюду сплошной разлад.
Доверишь картошку чистить
И прячешь подальше ножик —
Марина отрежет палец
И кровью зальет салат.
Любые закуски – Оля.
Пусть делает, что захочет.
Она – вегетарианка,
Совсем ничего не ест.
А Олю едят все время —
Коллеги, соседи, мама.
И Оля молчит и терпит,
Мол, надо нести свой крест.
Горячее. Лень возиться.
Пусть будет Наташка – рыба.
Наташка мечтает замуж
И смотрит программу «Смак».
И что-нибудь вроде торта,
И что-нибудь вроде чая.
Ну, это на всякий случай.
Вдруг что-то пойдет не так.
Последняя строчка: Слава —
Джин-тоник, портвейн, пиво.
Какое, почем и сколько?
Но Слава – знаток и спец.
А может быть, это значит —
Вино и хлеба́ отдельно,
А глория, то есть слава,
Появится под конец?
Ты помнишь, я отвечала
За встречу гостей в подъезде,
Курение на балконе
И выпивку тет-а-тет,
За вымытую посуду,
За фразу «А я останусь?»,
Но нет меня в этом списке.
И в памяти тоже нет.
 

«От первого снега омского…»

 
От первого снега омского —
До первого света осени —
Двора с одинокой шавочкой,
Сменились не только шапочки,
Не только фасон и выделка,
Еще – объектив и выдержка.
 
 
Мы словно бы тут и не жили,
Не нас берегли и нежили.
Привычные к вечной копоти,
Не мы запирались в комнате.
Не мы вырывались в праздники,
Не все запивалось красненьким.
 
 
Мы до смерти в счастье верили,
В окно выходя ли, в двери ли —
В никем никогда не житое,
По мерке особой сшитое.
В глазок допотопной оптики
Его вычисляли оттиски.
 
 
По рельсам в морозном крошеве
Уехало наше прошлое.
Внезапным прощаньем скованы,
Никто не кричал: «До скорого!»
И память в подтеках окиси
Уже не составит описи.
 
 
Мне ясен, не надо паники,
Распад серебра и памяти.
Все кончится, стукнет форточка.
Останется только фоточка —
Где все так размыто, смазано.
Не высказано. Не сказано.
 

«От прогорклой крепости до крыльца Никольского…»

 
От прогорклой крепости до крыльца Никольского
Черною зимой
Я ходила тропочкой, узкою да скользкою,
В школу и домой.
Ну, была я девочкой, ну ходила в кофточке,
Купленной в Москве.
Все, что было дорого, будто навью косточку,
Пряча в рукаве.
От казачьей ярмарки до колбасной фабрики
Остановок пять.
Разве только бабушка называла зябликом.
Некому сказать.
Сладость чая мятного, одеяла ватного,
Вещего тепла.
Что я из прощального шепота невнятного
Вспомнить не смогла?
Все гадала-думала, кто ко мне наклонится,
Кто коснется рук?
Что ж меня так запросто оплетайки-кровницы
Выпустили вдруг?
От меня до крепости – только что не просека,
Донник да паслен.
Ну, какая просека? Что-то вроде прочерка
В перечне имен.