Черное солнце

Она улыбнулась мне, и села рядом, говоря, что теперь мы можем ехать на Александерплатц. Помню, что при взгляде на нее, еще более красивую, чем прежде, и очень взволнованную, – может быть, виной тому была обстановка всех последних дней, – я не знал, что сказать. Я застыл на месте, как немой соляной столб, и только молча смотрел на нее, пораженный ее сиянием.

Она улыбалась мне, – весело, открыто и чуть нервно, с дрожащим в улыбке уголком полных губ, – и явно ожидала от меня каких-нибудь слов. Но я, как это часто со мной бывает, молчал, не найдя подходящих слов, которые бы могли выразить… я схватился за руль, время прошло, и Элис перевела взгляд на дорогу, молча рассматривая прохожих.

Согласно заданию, свадьба Харри и Агны Кельнер должна была быть скромной, но со свидетелями. Не найдя никого из проходивших мимо людей на эти почетные должности, мы решили, что возле канцелярии, на самой оживленной берлинской улице, свидетелей будет более, чем достаточно.

Церемония прошла быстро и точно, четко уложившись в пятнадцать минут, которые были отведены на регистрацию каждой пары. Мы уже подходили к «Мерседесу», когда дорогу нам перешел высокий толстый мужчина. Он остановился перед нами и ждал, пока мы поравняемся с ним. При необходимости, я еще мог выстрелить в него из «Вальтера», но что было бы потом, когда меня схватили бы и обвинили в покушении, – или даже убийстве, – самого Херманна Гиринга? А передо мной и Эл стоял именно он, рейхсминистр авиации Третьего рейха.

Я не успел подумать о том, догадалась ли Элис, кто он, – искусственная улыбка раздвинула его губы, когда мы остановились рядом с ним. После обмена приветствиями Гиринг захотел узнать наши имена, и, оглянувшись на «Мерседес», улыбнулся еще шире.

Каково же было его удивление, когда я протянул ему паспорта Харри и Агны Кельнер и свидетельство о браке, заключенном только что. Казалось, что и истории про наш «Мерседес», сделанный по специальному заказу, он вполне поверил. В начале его смутило, что мы приехали на «машине фюрера», – так он выразился, потому что правом ездить на таких автомобилях обладали только высшие чины нынешней Германии.

Сказав «ну раз уж вы немцы!», Гиринг захохотал, поправил козырек серой фуражки, и вернул мне документы, пристально рассматривая Эл. Я почувствовал, как она вздрогнула и сжала мою руку. Потом, сделав легкое движение вперед, Элис очаровательно улыбнулась Гирингу и наклонила голову в знак благодарности. А он, звонко хлопнув в ладоши и глядя на нас долгим взглядом, ответил, что не оставит нас, пока не увидит поцелуй молодоженов.

Фраза была произнесена вполне благодушно, но за этим покровом был явно различим приказ. Мы посмотрели друг на друга, и когда я наклонился к Эл для поцелуя, она быстро закрыла глаза, чуть приподняв голову вверх. Ее губы были сухими, – совсем не такими я запомнил их с момента поцелуя в Кале. Дыхание Элис прервалось, она хотела сделать вдох и не могла.

И весь поцелуй вышел неловким и странным. Гиринг, снова рассмеявшись, махнул рукой, словно завершая свое выступление, и говоря, что мы – «настоящие молодожены, если целуемся так неуклюже». Прощаясь с нами, он выразил пожелание о новой встрече, которая должна была состояться этим же вечером, назвал адрес, подмигнул Элис и исчез в плотной толпе прохожих.

1.6

Гиринг давно растворился в толпе, но Элис все так же стояла на тротуаре, пытаясь разглядеть его среди прохожих. Холодный ветер играл вуалью ее белой шляпки, а она застыла на месте, словно в гуле уличной толпы ей одной было слышно то, что осталось тайной для всех остальных.

– Агна, пойдем, – наклонившись, сказал Харри.

Она скользнула рассеянным взглядом по лицу Эдварда, и снова начала рассматривать прохожих. Неужели она думала, что снова увидит Гиринга?

Вздохнув, Эдвард встал позади Элис, и, закрывая ее от колючего холода, взял за локоть.

– Но… где он?

Эл, словно очнувшись ото сна, с тревогой смотрела по сторонам.

– Пойдем, нам пора.

– Но куда он ушел? Это же…

– Я знаю, Агна.

Не желая идти, Элисон упиралась изо всех сил, и Эдварду пришлось приложить немало усилий, чтобы сдвинуть ее с места и не быть грубым. Может быть, сам Эдвард не рассчитал силу, а может быть Элис, забывшись, слишком сильно выворачивалась из его рук, но сходя с тротуара, она неловко повернулась и вскрикнула от боли в плече.

– Ты в порядке?

В голосе Милна послышалась тревога.

Они остановились у машины и посмотрели друг на друга, а затем Эл, взявшись поврежденной рукой за ручку автомобильной дверцы, рванула ее на себя. Новая волна боли пробила руку Эл током, – от кончиков пальцев до самого плеча, – но девушка, упрямо храня молчание, села в машину, спрятавшись в самом дальнем от водительского места углу. Убежище было смехотворным. Тем более, что у Эдварда не было никакого намерения говорить с Элисон, но, если подобрав под себя ноги и свернувшись в комок она чувствовала себя лучше, что ж, пусть. Развернув «запрещенный» автомобиль, Харри помчался в фешенебельный район Груневальд, где у новоиспеченной четы Кельнер был шикарный дом.

На часах было без четверти девять, когда Элис, одетая в темно-зеленое длинное платье, вышла из своей спальни, и с решительным видом направилась к радиоприемнику. Она долго искала нужную волну, но когда нашла, не услышала ничего, кроме музыки Вагнера.

– Опять!

Элис с такой злостью крутила ручку приемника, что гостиная наполнилась звуками радиопомех, извещая всех, кто только мог быть в доме, что на данной частоте эфиры отсутствуют.

– Иди к черту!

Ударив по крышке приемника правой рукой, Эл поморщилась от боли. Когда она уже запомнит, что утром повредила эту руку?

Словно отвечая на шум, вторая дверь, ведущая из гостиной в другую спальню, открылась, и на пороге показался Эдвард. Застегнув запонку, он оглядел гостиную, в которой Элис воевала с радио.

– Агна?

Эл оглянулась на Эдварда. Ей хотелось сказать, что она никакая не «Агна», но вовремя спохватилась.

– Эфир закончился.

– Да, только что. Я послушал музыку.

– И что же?

– Я не стану тебе отвечать, когда ты так злишься. Кроме того, нам пора.

– Ты все время говоришь одно и то же: «Нам пора», «нам надо идти», «пойдем»… мне это надоело!

Выражение лица Милна не изменилось, не считая того, что одна бровь немного приподнялась, напоминая крышу домика с детского рисунка. И если бы Элис знала Эдварда лучше, она бы поняла, что это забавное изменение в его лице – ничто иное, как предупреждение. Но фрау Кёльнер была слишком увлечена самой собой, чтобы заметить в этот момент что-то еще. Ступая бесшумно, Милн подошел к бару, спрятанному в большом глобусе, отвел крышку назад и уставился на графины и бутылки со спиртным разных видов и сортов.

– Сегодня важный вечер, Агна. Вполне вероятно, от того, как он пройдет, будет зависеть очень многое. Поэтому, если ты и дальше намерена вести себя как маленькая капризная девочка, то тебе лучше остаться дома.

– Я не хочу быть фрау Кельнер, – с горечью произнесла Элисон.

– Что ж… хотя бы в этом мы согласны друг с другом.

1.7

– Я могу помочь.

Элис остановилась за спиной Эдварда, наблюдая за тем, как он готовит машину к поездке.

– Я почти закончил.

Милн наклонился над пассажирским сидением, в котором обычно сидела Эл, и поднял с коврового покрытия крохотную мятую ромашку. Выпрямившись, он покрутил цветок в руке, и аккуратно положил его между двумя камнями.

– Можешь садиться в машину, Агна.

Дверца приятно щелкнула, закрываясь за девушкой, и она принялась расправлять вечернее платье.

Прошло уже несколько минут, Элис подумала, что Эдвард ждет, пока она закончит возиться с нарядом, но он молчал, задумавшись о чем-то своем.

– Харри, что случилось?

Эл коснулась локтя Милна, но он резко отдернул руку в сторону.

Послышался глубокий, медленный вдох.

– Сегодня утром, возле мэрии, мы с тобой видели Херманна Гиринга, «министра без портфеля», рейхсминистра авиации, или, что еще проще, – того, кто входит в ближайший круг Грубера. Сейчас мы едем в дом другого приближенного…

– Министра пропаганды, который тоже входит в этот круг, – в тон Эдварду продолжила Элисон. – Зачем ты говоришь мне это?

– Я хочу быть уверен, Агна Кельнер, что вы в полной мере понимаете, куда именно мы сейчас отправимся.

Милн так пристально посмотрел на Элисон, что она не выдержала его взгляда и отвела глаза в сторону.

– Ты все помнишь?

– Да. Я – Агна Кельнер, твоя жена. Сегодня утром мы поженились в мэрии, а в конце церемонии купили это.

Элис ткнула пальцем в книгу с заголовком «Mein Kampf» и угодила прямо в глаз Груберу. – Ты – Харри Кельнер, сотрудник…

– Где твое кольцо? – резко спросил Милн, прерывая Элисон.

Послышалось тихое «merde!», и зеленое платье исчезло в темноте. Элисон вернулась очень быстро. Вытянув вперед левую руку, она продемонстрировала Эдварду массивное обручальное кольцо, закрывшее всю фалангу ее безымянного пальца. Оно было сделано в форме ромба, острые вершины которого расходились вверх и вниз, а центр кольца, где соединялись грани, выполненные из золота и серебра, украшало множество бриллиантов.

Милн коротко кивнул и поднес руку к замку зажигания, когда Элисон спросила:

– Как мне себя вести?

– Просто хорошо сыграй свою роль. И притворись, что любишь меня.

***

Особняк на Рейсхканцлер-платц светился огнями, когда Харри и Агна Кельнер шли к широкой мраморной лестнице. Харри подал руку, и Агна, улыбаясь, сжала его ладонь.

– Я была влюблена в тебя. То Рождество, помнишь? И потом, долго после него.

Черные блестящие ботинки Кельнера застыли на месте.

– Я хотела, чтобы…

Громадная входная дверь особняка медленно отъехала в сторону и слова Элис, сказанные шепотом по-французски, исчезли в темноте. Служанка с дежурной улыбкой смотрела на то, как они медленно приближаются к дому ее хозяина Йозефа Гиббельса.

Фрау Кельнер любезно улыбнулась девушке, а Харри, сняв с плеч своей супруги накидку, расшитую золотой нитью по темно-зеленому бархату, застыл на месте, уставившись на спину Агны. На обнаженную красивым вырезом платья спину Агны.

Почти соприкасаясь с краями выреза, по спине девушки спускалась вниз тонкая золотая цепочка. Харри пробежал взглядом по спине Агны, удивляясь тому, как точно все грани цепочки образуют идеальный золотой треугольник, и, посмотрев на его перевернутую вершину, увидел ответ: внизу, в той точке, где сходились грани, раскачивался маленький бриллиант. Сверкая разноцветными огнями, он едва касался ложбинки на спине фрау Кельнер, и снова уходил назад, создавая эффект драгоценного маятника, к которому неизменно возвращался взгляд стороннего наблюдателя.

Тихо выругавшись, Кельнер прикрыл глаза. А открыв их, увидел как Агна, улыбаясь, идет навстречу Гирингу, который уже заметил и ждал ее. Левая ладонь министра скользнула по спине девушки и вернулась обратно, вытягиваясь вдоль толстого тела своего хозяина. Харри быстрым шагом прошел по гостиной, остановился рядом со своей женой и обнял ее за талию.

– А вот и он!

Министр, страдая манерами устаревшей театральности, широко улыбнулся Кельнеру, и, изучив его лицо за пару секунд, энергично выбросил вперед правую руку для приветствия. – А я подумал, вы не придете.

– Мы не могли пренебречь таким приглашением, – ответила Агна.

Ее голос прозвучал так близко, что Харри почувствовал дыхание девушки. Девушка перевела взгляд на мужа и чудесно улыбнулась ему.

– Рад это слышать, фрау Кельнер. Такой случайностью нельзя пренебрегать, тем более в день свадьбы.

Оркестр заиграл «Ich Steh mit Ruth gut», и последние слова Гиринг прокричал, наклонившись вплотную к Агне. Затем он отошел к большой группе гостей и Харри пригласил жену на танец.

Незатейливая песня звучала в точности как рождественские мелодии, и Агна очень старалась танцевать как можно лучше, хотя все время, что длился танец, ее не покидало ощущение нереальности происходящего. Музыка еще звучала, когда Гиббельс кривой, медленной походкой подошел к Кельнерам и остановил их танец. Не утруждая себя приветствиями, он остановился в двух шагах от Агны, разглядывая ее фигуру мертвым взглядом темных глаз, и сказал так громко, чтобы его слышало как можно больше гостей:

– Кто вы?

Повернувшись к Гиббельсу, и едва успев посмотреть на Харри, Агна ответила:

– Здравствуйте, министр. Я Агна Кельнер, а это мой супруг, Харри.

Восхищенный взгляд первого карлика Третьего Рейха остановился на темно-рыжих волосах Агны.

– Я знаю, что вы приехали в Берлин только сегодня утром. Для чего?

– Я назначен на должность в одном из филиалов фармацевтической компании «Байер», министр, – учтиво ответил Харри, переводя внимание министра пропаганды и просвещения на себя. – Моя супруга сопровождает меня в поездке. К тому же, мы не могли отказать себе в удовольствии пожениться в таком прекрасном городе, как Берлин.

Пепельно-черный взгляд Гиббельса обратился к Кельнеру, и в эту минуту к ним присоединился Гиринг.

– В самом деле, Йозеф! Я могу сам рассказать тебе о них буквально все.

Грузный министр рассмеялся собственной фразе, проверяя взглядом наличие улыбок на лицах Кельнеров. Их лица действительно улыбались, а большим пальцем левой руки, которую она завела за спину, Агна не переставая трогала обруч своего обручального кольца. Министры заговорили и медленным шагом ушли в противоположный угол зала. Отвечая своему коллеге, Гиббельс вдруг оглянулся на Агну, и вновь остановил на ней свой выжженный взгляд. Кольцо на безымянном пальце фрау Кельнер снова сдвинулось вперед.

***

Элисон забежала в свою комнату, на ходу закрывая дверь перед Милном. Но это не помогло: стеклянная дверная ручка, ударившись о стену, разбилась на мелкие осколки.

– Ответь мне!

– Нет, я не стану с тобой говорить, когда ты так злишься.

Элис вернула Милну его же слова, сказанные им несколько часов назад, и теперь смотрела на него в ожидании ответной реакции.

– Как ты могла надеть такое платье?! Это безумие!

– Неужели? А по-моему, всем оно очень понравилось!

Девушка попыталась пройти мимо Эдварда, но он преградил ей путь.

– Что ты сказал перед тем, как мы поехали туда? «Сегодня важный вечер, Агна. От того, как он пройдет, будет зависеть очень многое».

Элисон так точно изобразила голос Эдварда, что он забыл о своем гневе, и в удивлении посмотрел на нее.

– И вечер прошел так, как было нужно, Харри Кельнер. Спроси у Гиринга.

– Лучше у Гиббельса.

Лицо Милна скривилось в отвращении.

– Он не отстанет от тебя, Эл. И может случиться так, что никто не сможет тебя от него защитить.

Эдвард почувствовал рядом с собой движение, и мгновенно проснулся, выхватывая из-под подушки нож, и со свистом рассекая им ночную темноту. Нож разрезал воздух, но не встретил никакой преграды. Спрятав лезвие, Милн поднялся с кровати. Элис стояла перед ним в длинной белой сорочке, застегнутой под самым горлом. Ее правая рука заметно дрожала.

– Ты… они убьют нас, да? Убьют, Эд?

В глазах Элис блестели слезы, и у нее никак не получалось сфокусировать взгляд на фигуре Эдварда. Вместо того, чтобы быть четкой и высокой, она расплывалась и распадалась на светлое и темное пятно. Девушка почувствовала, как Эдвард обнял ее, и расплакалась еще больше. И если бы он не обнимал ее крепко и тепло, кто знает, сколько бы еще она мучилась от жуткого страха, который не давал ей заснуть, напоминая, к тому же, о том, что Милн, конечно, оказался прав, и ей не стоило надевать то зеленое платье.

Спокойный, глубокий стук его сердца, и слова, которые Эдвард шептал ей на ухо, постепенно успокаивали Элис, вытаскивая ее из омутов бесконечного страха. Она вдруг почувствовала, как сильно устала, и, глубоко вздохнув, уткнулась носом в грудь Милна. Эдвард подхватил Элисон на руки, и отнес девушку в ее спальню.

1.8

Паркет под ногой скрипнул, и Элис вздрогнула от собственного движения. Опустившись в кресло, она медленно осматривала гостиную своего нового дома. Камин с черной решеткой, зеркало в тяжелой золотой раме над ним… взгляд девушки задержался на картинах с изображением лесных пейзажей и сцен охоты, а потом снова вернулся к Эдварду. Он спал, откинув голову на спинку дивана, на коленях лежал новый номер Volkischer Beobachter, а простой карандаш, которым он, очевидно, делал какие-то заметки, по-прежнему был зажат в правой руке. Во сне Эдвард выглядел не таким суровым, а светлая прядь волос, упавшая на лоб, придавала его лицу еще больше мягкости, отчего он казался почти ровесником Эл.

Рассматривая его лицо, девушка улыбнулась. Ей вдруг захотелось прикоснуться к этой пряди волос. Она поднялась из кресла и уже сделала шаг вперед, протягивая руку к лицу Эдварда, как он открыл глаза, с удивлением смотря на нее туманным ото сна взглядом.

Она снова улыбнулась и отошла назад. Полы ее шелкового халата едва слышно прошелестели, когда она, по своей привычке, устраивалась в кресле, подогнув под себя ноги. У нее оказалось еще несколько секунд, пока Эдвард приходил в себя, окончательно просыпаясь, и Элисон, может быть впервые с момента их встречи в Лондоне, открыто посмотрела на Милна.

– Если будешь и дальше на меня так смотреть, я спрошу у тебя то же, что спросил Рочестер у Джейн Эйр. – Эдвард наклонился вперед, к Элисон, и, подражая ей, начал рассматривать лицо девушки.

– А что он спросил у нее? – смущенная улыбка приподняла уголок полных губ Эл.

– Находит ли она его красивым.

Милн улыбнулся, внимательно наблюдая за Элисон, и румянец неровными пятнами побежал по ее щекам.

– И что она?

– Ответила, что он нисколько не красив, но на его возмущение, чего же ей нужно, ведь руки-ноги при нем, добавила, что дело не во внешней красоте.

Милн, зная, что его взгляд очень смущает Эл, намеренно и пристально следил за переменами ее лица, отмечая про себя как в свете солнечных лучей меняется цвет ее глаз. Посмотрев в окно, девушка опустила голову, а потом снова взглянула на Эдварда.

– Хорошо, что у тебя голубые глаза.

Брови Милна сдвинулись на переносице, и опять разошлись в стороны.

– Звучит вполне в духе Джен Эйр.

– Прости, я не… ты красивый, очень, но их требования…

Девушка поднялась из кресла и встала напротив Милна, но даже выпрямись она как натянутая струна, Элисон все равно достала бы макушкой только до середины плеча Эда.

– Все в порядке. Для сегодняшней Германии это действительно большая удача.

Эдвард отошел к камину и достал из кармана сигареты Amateur. Красная пачка с тихим хлопком упала на мраморную полку, и, проехав по ней, остановилась на другом конце, зависнув над полом. Послышалось шипение, и в гостиной запахло сигаретным дымом.

– Нам нужно многое обсудить.

Милн говорил не оборачиваясь, и Эл смотрела на него со спины, отмечая про себя, как ровно, до одного уровня, закатаны до локтей рукава его белой рубашки.

– У нас будет домработница, и…

– Я могу все делать сама!

– Нет, не можешь.

Милн оглянулся на Элисон и отрицательно покачал головой.

– Не можешь и не будешь. Этот вопрос уже решен, и даже не нами.

Стряхнув пепел от сигареты в хрустальную пепельницу, Эдвард продолжил.

– Гиринг вчера был настолько предупредителен, что обещал отправить подругу своей домработницы Цилли к нам на помощь. Проверенные люди министра.

– То есть мы не сможем…

– Нет, Агна, не сможем. И поэтому у нас будет общая спальня.

Заметив, что Элисон нервно сглотнула, Милн поспешил добавить:

– Как я уже сказал, ты можешь мне доверять. Здесь тебе бояться нечего. Но одна из наших задач – правдоподобно изобразить семейную пару, поэтому…

– Я и не боюсь! – Элисон торопливо прервала Милна, и посмотрела на него. – Это… понятно.

Эдвард кивнул, и сказал, – задумчиво и медленно, словно вовсе не хотел, но вынужден был это сделать:

– Вчера вечером ты сказала, что была влюблена…в меня.

Элисон бросила на Эдварда быстрый, взволнованный взгляд.

– Да, я… давно… – девушка нервно вздохнула. – И спасибо тебе за вчерашний вечер, и за то, что когда я пришла к тебе ночью, ты…я еще не привыкла ко всему этому, но обещаю…

– Привыкнуть? – подсказал Милн и улыбнулся, умалчивая о том, что к той постоянной опасности, в которой они теперь находились, если и можно привыкнуть, то, кажется, не так скоро, как хотелось бы.

– Да.

1.9

Прошло около двух недель с того памятного вечера в доме Гиббельса. Я говорю «памятного», потому что он стал увертюрой к тому, что мне и Эл предстояло пережить в Берлине. Несмотря на потрясение, которое испытала Элисон от встречи с теми, кто мечтал о тысячелетнем Рейхе, после, когда волнение прошло, и я, и она сошлись на том, что все виденное нами, начиная от «случайной» встречи с Гирингом возле мэрии, в день свадьбы Агны и Харри, и заканчивая, – на тот момент – прощанием в конце длинного праздничного вечера в доме маленького министра пропаганды, было не более, чем началом игры.

Насколько большой и опасной? Этого мы знать не могли. Думаю, этого тогда не знал и сам Гиринг, должно быть, считавший себя нашим главным кукловодом. Многие приближенные Грубера, впрочем, как и сам он, обладали чрезвычайной экспрессивностью во время публичных выступлений. Резкие, быстрые и неожиданные пассы руками, пальцы, вывернутые в этой же экспрессии, иной раз, под невероятным углом, – все это не было выдумкой фанатов.

Именно при помощи такой постановочной игры, в основе которой, конечно, был точный и четкий расчет, множество людей было мгновенно превращено в пламенных, если не сказать ярых сторонников Грубера – «нового солнца» германской истории. Вот только солнце было черным.

Но тогда, в пылу «обиды», нанесенной Германии в Первой войне, о чем рейсхканцлер постоянно твердил своему народу, этого почти никто не замечал или – не хотел замечать.

…Итак, мы моментально оказались в игре, и знали, что за вечером, проведенным в доме Магды и Йозефа Гиббельсов, от Гиринга и прочих людей того круга, вполне возможно, вновь последуют приглашения. Мы были для них развлечением, – незнакомым, забавным, и, что лучше всего, – новым. Им ничего не стоило уничтожить нас, но игра забавляла куда сильнее. Кроме того, приблизить к кругу избранных людей с улицы, какими мы тогда выглядели в глазах Гиринга, было весьма пикантно. А ведь он был единственным из всей «верхушки», кого простые немцы любили за импровизацию.

Эту способность он и сам очень любил в себе, любовался ею и – собой, преображенным с ее помощью так, что, может быть, физическая боль и мучительные воспоминания об унизительном ранении в пах, уходили на второй план, меркли в лучах восходящего черного солнца, которому, сами не зная, что творят, рукоплескали тысячи и миллионы людей: мужчин и женщин, мальчиков из «Груберюгенд» и светловолосых девочек, еще слишком маленьких для того, чтобы узнать, что они и их тела целиком и полностью принадлежат Груберу и всей Германии. И нет ничего более почетного, чем стать матерью как можно большего числа «арийцев», а рождены они в законном браке или нет – не важно, ведь сама Герда Бортман, темноволосая красавица, исповедовала полигамные отношения и свободу нравов.

Но все это возникало постепенно, и, вместе с тем, очень быстро, а пока мы с Эл привыкали к нашему дому в элитном районе Груневальд, и ко всей нашей новой жизни, где у нас были другие имена: Харри и Агна Кельнер.

С легкой подачи всезнайки Гиринга у нас появилась домработница Эльза. Высокая и худая, она очень напоминала высохшее дерево.

С ней и я, и Эл были очень осторожны и предельно лаконичны в общении: мы знали, что она дружит с Цилли, домоправительницей Гиринга, а значит, то, что я не нашел в нашем доме микрофонов и жучков, когда мы заехали в дом Кельнеров, совсем не означало, что за нами никто не следит. Все было с точностью наоборот, и, должен сказать, мы с Эл неплохо разыгрывали свои партии влюбленных друг в друга супругов, живущих в прекрасном трехэтажном доме с темно-синей крышей.

Разобрав вещи и осмотрев дом, мы решили обустроить нашу спальню на втором этаже, в самой просторной комнате. Эльза очень гордилась нашим выбором, и с истинно арийским рвением к порядку, которое некоторых приводило к созданию концлагерей, а иных – к спасению заключенных из этих лагерей, обустраивала нашу спальню.

Со стороны могло показаться, что избалованная фрау Кельнер, топнув ножкой, упросила своего не слишком сговорчивого мужа переехать в эти апартаменты, но настоящая причина была в том, что помимо удобного расположения, в этой комнате была еще одна небольшая комната, тайная, скрытая толстыми дубовыми перегородками. Я обнаружил ее, когда обходил дом в первый раз, и об этой комнате было известно только мне и Эл.

Кстати, об Эл.

Помня тот взгляд, каким она посмотрела на меня, когда я сказал об общей спальне, я думал, что у нас ничего не получится. Не получится изобразить супружескую пару. Эл тогда была похожа на солнечного зайчика, который, – даже если он запущен тобой, – никак не удается поймать.

Я видел, что ей мало нравится дом, и в нем ей вряд ли было комфортно. Но она ни разу этого не показала, и не упрекнула меня или обстоятельства ни единым словом или даже жестом. Днем мы играли счастливую семейную пару, в условленные часы перехватывали по радио шифровки, в которых нас хвалили, – часто слишком сильно – за успехи и ценные сведения, сообщенные Центру, или отправлялись подальше от дома Кельнеров, чтобы передать новую информацию, – а вечером ложились спать в одну кровать.

И Эл, одетая все в ту же сорочку с высоким воротом, которая была на ней в ночь после вечера в доме Гиббельса, желая мне доброй ночи, отворачивалась и думала о чем-то своем. Она по-прежнему отказывалась говорить о своем брате, часто вздрагивала в ответ на мои вопросы о нем, и потому я решил, что именно он занимает ее мысли.

Эл была скрытной, а может, она боялась меня? Ее стеснительность могла бы показаться наигранной, но для девушки, воспитанной в строгих стенах закрытой школы для девочек, оказалось, что она на удивление быстро умеет оценивать обстановку и вести себя согласно ей. Этот природный талант Эл не раз спасал ее и нас. Так же, как он спас ее в феврале 1933 года. Элис было сложно, но я видел, что она очень старается как можно скорее войти в окружающую нас обстановку с наименьшими потерями, и за это я ей очень благодарен.

***

Это было 28 февраля. Позже его назовут «последним днем Веймарской республики», но на самом деле, эта республика исчезла много раньше, чем Грубер пришел к власти. В тот день я, несмотря на протесты Эдварда, поехала в Берлин одна.

Предлог у меня был более, чем веский, – Агна Кельнер записалась в салон красоты, где из ее длинных рыжих волос должны были сделать модную короткую стрижку: если уложить волосы «мягкими волнами», то вы несомненно попадете в число самых модных девушек. Помню, как перед уходом я спорила с Эдвардом, доказывая, что короткая дамская стрижка теперь – такая же необходимость, как высокий рост, хорошее сложение и голубые глаза. Было и смешно и грустно смотреть, как Эд уверял меня не подстригать волосы, говоря, что они очень красивые, но мы оба знали, что и ему, и мне необходимо стать «истинными немцами». И чем скорее и больше мы сольемся с беспокойными толпами людей на улицах Берлина, тем будет лучше для нас.

Я задержалась в городе гораздо дольше, чем планировала. Любой хороший агент знает, что помимо языка той страны, в которой он выполняет задание, очень важно владеть невербальной стороной общения. Именно поэтому после парикмахерской я долго гуляла по улицам города, рассматривала прохожих – мужчин, женщин, детей. Кто-то торопливо перебегал улицу, кто-то ждал трамвай на булыжной мостовой, а один мальчик, лет восьми, выбежал на улицу из булочной и едва не упал, пытаясь на ходу поправить непонятно как оказавшуюся на его голове кепку, которая была ему слишком велика. Он улыбался так задорно и счастливо, что мне показалось, будто тревога, которая окутывала Берлин со всех сторон, растворилась.

Сейчас удивительно об этом вспоминать, но до 1933 года Берлин обладал огромной славой, которая ничуть не уступала легендам, сложенным о Лондоне или Париже. Берлин влюбил в себя множество людей, именно здесь люди самых разных взглядов и предпочтений чувствовали себя свободно и легко. Не случайно Кристофер Ишервуд позже скажет об этом городе: «Берлин значил – мальчики».

О пожаре в Рейхстаге стало известно около десяти вечера. Я оказалась в толпе прохожих, замерших при виде бушующего огня. Громадное пламя вырывалось вверх, сквозь купол, сжигая великолепное здание изнутри. Как завороженные, мы следили за огненным представлением. И это было именно представление: вскоре, после того, как оно началось, на него пожаловали самые «первые люди». Я видела как стремительно, почти шаг в шаг, Грубер и Гиббельс подошли к Гирингу, который уже был у здания. Они о чем-то говорили, и Грубер резко взмахнул правой рукой. Черная челка упала ему на лицо, и он снова гневно поднял руку.

…Огонь тушили несколько часов, и еще до того, как пламя затихло, Гиринг объявил, что это был поджог. Во всем обвинили коммуниста Маринуса ван дер Люббе и еще нескольких человек. После «суда» Маринуса, которого многие считали неуравновешенным пироманом, казнили. Отсечение головы.

Но это было позже, осенью. А на следующее утро, в первый день весны, по указанию Грубера, были подписаны указы, ограничивающие неприкосновенность личности и собственности, свободу слова, печати и тайну переписки.

Так начались массовые аресты, были открыты «дикие тюрьмы». Это стало началом явного проявления террора.

Когда я вернулась в Груневальд, Эдвард ходил по комнате как часовой, шаг за шагом измеряя ее своими длинными ногами. Увидев меня, он остановился и закрыл глаза, что-то прошептав. А я, помню, что от волнения не могла перестать улыбаться. Мне снова стало очень страшно. За себя, за нас. И за мальчика, выбежавшего из булочной, который, может быть, так и не дорастет до своей большой кепки.

1.10

– Где ты была?

Вопрос Эдварда прозвучал громко и резко, но Элисон этого будто не слышала.

– Рейхстаг горит, – только и смогла сказать она, глядя перед собой широко раскрытыми глазами.

Сбросив маленькую черную сумочку, на которой еще блестели дождевые капли, с руки в кресло, девушка быстрым шагом подошла к радиоприемнику, и остановилась. Конечно! Как она могла забыть? Нужно составить сообщение, согласно таблицам для бухштабированию, и только потом передавать его! Эл тяжело вздохнула. Какая глупость! Если так пойдет и дальше, ей не стать настоящим разведчиком. И тогда… кто знает, где она окажется? Может быть, ее, как и сотни других людей, затолкают в грузовик и увезут в одну из тюрем на пытки? Эшби отошла от радиоприемника и не глядя села на край дивана.

– Я видела их. Грубер, Гиббельс и Гиринг. Гиринг бы там раньше остальных. Как думаешь, это поджог?