Мамусик против Ордена Королевской кобры

Глава 20

Моя сестра немного похожа на Анну Ахматову. Прямая темная челка, неизменный узел на голове, нос с горбинкой. Она высокая и худая, в отличие от меня, и одевается в стиле Серебряного века: длинные однотонные платья, легкие шали, никакой бижутерии – только скучные «гвоздики» в ушах. Портрет поэтессы стоит у Глафиры на тумбочке, в одинокой унылой спальне старой девы. Лично мне больше нравится Лариса Рубальская, но сейчас речь не об этом.

Замерев в нерешительности перед новыми «Крестами», я вспомнила несколько строчек Ахматовой. Глафира цитирует ее к месту и не к месту. Обычно меня это ужасно раздражает – скажите на милость, ну кто в обычной жизни разговаривает стихами? – но именно этот отрывок запомнился, поскольку сестра прибавила, что поэтесса провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде: в «Крестах» (исторических, на Арсенальной набережной, тех, что из красного кирпича) у нее были заключены муж и сын.

«И я молюсь не о себе одной,

А обо всех, кто там стоял со мною

И в лютый холод, и в июльский зной,

Под красною, ослепшею стеною».

Я, кажется, еще тогда подумала, что уж со мной-то ничего подобного произойти точно не может – я для этого слишком хорошая мать. А вот сейчас, пожалуйста: собираюсь постучаться в глухую, обитую железом дверь, чтобы упросить надсмотрщиков дать мне хоть минутку повидаться со Степочкой.

После ссоры с Володей я просто не могла усидеть дома. Напряжение зашкаливало. Вот что будет, если к кастрюле, в которой закипает вода, припаять крышку? Давление пара станет стремительно нарастать, и в конце концов кастрюля взорвется.

Пока майор отвечал на мои звонки, я чувствовала хоть какую-то, пусть косвенную, связь с моим сыночком. Но теперь – кто мог дать мне гарантии, что у Степочки все в порядке?

Я должна была его увидеть.

И я начала действовать.

Упал – не забудь подняться, так ведь?

Мои собственные поиски полковника Орлова, который мог бы организовать мне встречу с малышом, ни к чему не привели. Почему-то диспетчеры, отвечающие по номеру «02», ведут себя на удивление черство и не желают диктовать гражданам мобильные телефоны высокопоставленных сотрудников главка, даже если эти граждане бьются в истерике. Тоже мне, экстренные службы!

Поэтому мне ничего не оставалось, кроме как напечь оладушек-пятиминуток (на обстоятельные пирожки не было времени) и на маршрутке отправиться в петербургский пригород – Колпино, где располагалось новое здание следственного изолятора. В этот раз я даже ни с кем не поругалась по дороге – если не считать небольшого инцидента с теткой на остановке, отвесившей критическое замечание по поводу моей вишневой сумки с крупными белыми сердечками, которой я ее случайно задела. Полагаю, я научила эту выскочку интеллигентности – в следующий раз она точно промолчит.

Пока тряслась в маршрутке, пыталась вспомнить – когда еще мы так надолго расставилась с моим зайчишечкой. И в Турцию ведь ездили вдвоем; и в поход на озеро вместе ходили; и на трехдневные гонки по бездорожью я тоже напросилась, кормила участников автокросса «Экстремальная жижа» гречей с тушенкой… И в армию я Степочку не отпустила, хотя он очень хотел служить; оформила справку, что у него ночное недержание. Липовую, конечно – здоровее моего малыша не сыскать!

Я не слышала его голос, не видела его милое румяное личико уже сто восемь часа. Невыносимо было думать, что Степочка, мой невинный, наивный ребенок, находится в одном здании с закоренелыми рецидивистами, убийцами, насильниками, грабителями. Хорошо хоть, Володя сумел организовать ему отдельную камеру с нормальным обслуживанием.

Маршрутка, поплутав по колпинским улочкам, высадила меня на остановке «Кресты-2». Позади остались обыкновенные спальные девятиэтажки, с детскими площадками и магазинами, а прямо передо мной, среди зеленых полей, раскинули свои светлые крылья два грандиозных корпуса тюрьмы.

– Батюшки-светы, – прошептала я.

Как же Степочке повезло, что вся эта история случилась именно сейчас, а не полгода назад, когда подследственных еще отправляли в угрюмые казематы на Арсенальной набережной! Я в потусторонние явления не очень-то верю, но, говорят, в старом здании до сих пор бродит призрак его архитектора по фамилии Томишко. Яков Матвеевич рассказал совершенно несмешной «исторический анекдот». Томишко пришел на прием к Александру Третьему и, волнуясь, доложил: «Я построил вам тюрьму». Царь поправил его: «Не мне, а себе», – и бросил беднягу в камеру номер 1000. При том, что в здании было всего – внимание! – 999 камер. «Как хотите, Любовь Васильевна, но где могила Томишко – никто не знает», – заключил Яков Матвеевич.

Стены новых «Крестов» были выложены плитками цвета крем-брюле, со вставками благородного шоколадного оттенка. Никаких привидений, никаких вышек с часовыми, ничего гадкого или мрачного.

Тюрьма больше всего напоминала пятизвездочные отели в Анталье, работающие по системе «Ультра всё включено». Мы-то со Степочкой, когда были в отпуске, жили в скромных трех звездах над закусочной, где круглосуточно жарили курятину. Но на первой линии моря красовались именно такие люксовые громадины – украшенные куполами, окруженные хозяйственными постройками-спутниками, обнесенные высокими узорчатыми заборами. Ирония судьбы – Степочка так мечтал побывать в одной из этих роскошных гостиниц!

Пока я осматривалась, небо потемнело. Сгущались тучи. Солнечные лучи вязли в них, теряя свою ослепительную яркость. Дело шло к дождю. Добрый для любого петербуржца знак.

Я перевела дух, подошла к бежевой будке, от которой начиналась длинная крытая галерея, ведущая к основным корпусам, и толкнула железную дверь. Мда, в турецком отеле вы таких грубых материалов не найдете.

Обстановка внутри КПП тоже сильно отличалась от заграничного ресепшена. Никаких тебе экзотических букетов или, скажем, керамических ваз с яблоками. Простые оштукатуренные стены, железная скамья для посетителей и бронированная каморка постового.

На скамье сидели несколько человек, но я не стала занимать очередь, а решительно направилась к окошку постового, отодвинув плечом какого-то вялого дядьку в черной футболке. Достаточно я уже натерпелась! Не могу больше ждать!

– Молодой человек, я к Суматошкину Степану Петровичу, – сообщила я в окошечко безапелляционным тоном. – Не могу сказать, какой у него номер камеры, знаю только, что она отдельная и со всеми удобствами, вряд ли у вас таких много. Свертесь, будьте любезны, со своей системой регистрации и скажите, куда мне идти. Только объясните подробно, а то буду еще по вашим коридорам до скончания века бродить.

– А? – ошалело переспросил юный постовой, выглядывая из окошка. Дядька, которого я бесцеремонно толкнула, тоже смотрел на меня во все глаза.

– Я от Володи, – промычала я, состроив таинственную гримаску а-ля Штирлиц. – От Володи Уточки.

– Какой уточки? – Постовой уставился на меня как на сумасшедшую.

– Батюшки-светы, наберут бестолковую молодежь, мучайся с ними, – вздохнула я и повторила погромче: – Я говорю, мне надо увидеться с моим малышом, Степаном Петровичем Суматошкиным, по рекомендации майора Уточки.

– Малышом? Мы здесь несовершеннолетних не держим. Сколько лет вашему мальчику?

– Двадцать пять, – воинственно заявила я. – Но для меня он навсегда останется ребенком!

– Понятно. Разрешение следователя, пожалуйста, – сказал постовой.

– Следователь в командировке, нет у меня его разрешения. – Я была раздражена неповоротливостью системы исполнения наказаний. – Но у меня есть знакомый майор полиции, я вам уже говорила.

– Тогда мне нужно разрешение суда. – Постовой, два вершка от горшка, был непреклонен. – В противном случае я не смогу пустить вас на встречу с заключенным. Несмотря на всех ваших знакомых майоров вместе взятых.

– Молодой человек, – проникновенно сказала я и театрально взмахнула рукой, жалея, что постовой не видит меня во весь рост: – Я мать – неужели этого недостаточно?! Неужели вам нужны еще какие-то пошлые бумаги?

– Вообще-то да, нужны. – Прыщавый юнец с достоинством поправил фуражку. – Если у вас их нет – прошу не мешать. Отойдите, гражданка!

Я поняла, что разговор окончен.

– Может, оладушки вас немного смягчат? А, молодой человек? Только что со сковородки! Я и сгущенку захватила!

Постовой покачал головой.

Вялый дяденька с сочувствием посмотрел на меня и подвинулся обратно к окошечку.

– Хотя бы скажите, шампунь ему гипоаллергенный дали? – крикнула я постовому из-за дядькиной спины. – Степочка обычно «Крякряшкой» моется, с желтым утенком на упаковке. И обязательно детское мыло, а то раздражение начнется…

– Какая еще «Крякряшка», вы о чем? – повернулся ко мне дяденька в черной футболке. – Это же тюрьма, женщина.

– Я знаю, что тюрьма, но мне сказали, что моему малышу выделят отдельный номер со всеми удобствами – с накрахмаленными полотенцами, банным халатиком, трехслойной туалетной бумагой…

Кто-то в очереди расхохотался. Дядька покачал головой:

– Кто вам такое сказал? Это же Россия, женщина. Туалетная бумага! Да еще и трехслойная! Хорошо, если у вашего Степана хотя бы ватный матрас есть. И я сильно сомневаюсь, что при нынешней переполненности «Крестов» его поселили в одиночную камеру. Мне жаль вас расстраивать, но скорее всего, сидит ваш сын сейчас в теплой компании беззубых друзей, и счастьем будет, если у него самого все зубы пока на месте.

– Постойте… – Я не верила своим ушам. – Так у него там и телевизора нет?

– Конечно, нет.

– И ковролин не пылесосят?

– Что вы, нет в камерах никакого ковролина. Бетонный пол.

– Но как же… Как же все эти музеи и спортзалы, библиотеки и прочие новинки?

– Неужели вы думаете, что кто-нибудь пустит туда заключенных, женщина? В лучшем случае – надзиратели в них развлекаются, но скорее всего все эти помещения наглухо заперты.

Я покачнулась. Меня будто ударили в солнечное сплетение. Словно мне прямо в живот влетел каменный шар, которым разбивают дома.

Мой нежный, ранимый Степочка – в общей камере. Бах!

У него нет ничего, даже простыней. Бах!

Все это время Володя мне врал. Бах!

– Так он что там… – Меня осенила страшная догадка. – Он что там – голодный? Неужели ему на завтрак не дают свежевыжатый сок?

– Да боже мой, гражданка, нет, конечно, – не выдержал постовой. – Разваренную кашу в лучшем случае.

Ну, не хочу утомлять вас лишними подробностями, но скандал, который я сразу после этого устроила в будке, был несусветным даже по моим меркам. Горе, разочарование, страх, усталость, накопившаяся за последние дни, – всё это слилось в гремучий коктейль, который я немедленно выплеснула на беднягу постового. Несчастному пареньку пришлось вызвать подкрепление. Сперва меня хотели сдать в полицию, но потом сжалились и просто выставили на улицу.

Некоторое время я билась в железную дверь, требуя пустить меня к сыночку – или хотя бы передать ему оладушки, завернутые в фольгу, еще теплые, со сгущенкой.

Но потом, сбив кулаки в кровь, я затихла и принялась бродить по полю вокруг забора. Достала театральный бинокль из своей вишневой в сердечках сумки – и стала высматривать Степочку в зарешеченных окнах.

Видимость была плохая – начал моросить дождь. Земля под ногами моментально размякла и стала заползать в мои ортопедические туфли – вот где подходящая трасса для «Экстремальной жижи».

Сейчас, на фоне грязно-серых туч, корпуса тюрьмы напоминали уже не турецкий отель, а большую больницу. Все окна в окулярах бинокля были однотипными, за решетками я видела лишь какие-то силуэты, и очень быстро у меня закружилась голова.

Зачерпывая грязь, я поплелась по полям обратно к остановке, припоминая один репортаж, который видела полгода назад в новостях. Длинноносая девица тогда рассказывала, что строительство новых «Крестов» сопровождалось сплошным криминалом: заказными убийствами подрядчиков, миллионными взятками, мошенничеством. Сплошные аресты. Вот парадокс: строители, наверное, ждут суда здесь же. Заточены в своей же тюрьме, как архитектор Томишко. Может, даже в одной камере со Степочкой.

Я всхлипнула – слез под дождем все равно не видно; но тут же тряхнула мокрой головой, от которой ужасно несло пивом.

Не распускаться, Люба!

Упал – не забудь подняться, так ведь?

Надеяться больше не на кого.

А значит, пришло время Немезиды из Купчина.

Глава 21

На самом деле, я немножко вам приврала. От отчаяния. Конечно, у меня еще оставались верные союзники.

Когда я вернулась домой, обнаружила два факта. Во-первых, я забыла свой мобильник на кухонном столе. Во-вторых, телефон аж разогрелся от количества поступивших звонков. Десять непринятых вызовов к одиннадцати утра воскресенья!

Итак, докладываю в порядке увеличения:

– один звонок от Глафиры, которой я вообще ничего не рассказывала про произошедшее. Незачем ее волновать. Она все это время думала, что мы остались в городе, дабы принять участие в кулинарном конкурсе «Вкусно до потери пульса». Желая поскорее от нее отвязаться, я быстренько ей перезвонила и допросила с пристрастием, как там поживают мои посадки на даче. Оказалось, что сестра полностью погрузилась в эксперимент, посвященный влиянию классической музыки на рост помидоров и огурцов, и звонила мне, чтобы узнать, где я храню виниловые пластинки с записью арий из опер Верди, Беллини, Штрауса и Моцарта. Я сказала, что подпираю ими ножку шкафа в гостевой комнате. Попутно выяснилось, что про другие мои растения Глафира совершенно забыла и ни разу их не полила, но, к счастью, начавшийся недавно дождь исправил ее огрехи. На прощание я сказала ей, что вышла во второй тур конкурса «Вкусно до потери пульса», а потому мы задержимся здесь еще на какое-то время.

– по два и три звонка соответственно от Павлика и Андрюши. Мальчишки переживали, как я вчера сходила на заседание Ордена, и как я вообще себя чувствую. Ребята не поленились встать в выходной день ни свет ни заря – и все ради меня! Обычно они раньше полудня по воскресеньям не просыпались. Я сказала, что у меня все в порядке, но с подробностями пока повременила – маленькие еще, нечего их пугать коварными замыслами древнего Ордена или историями про отвратительные условия, в которых содержится их лучший друг. Оба предлагали помочь мне по хозяйству или еще чем-нибудь, но я отказалась – мне сейчас было не до домашней суеты.

– больше всего вызовов поступило от Якова Матвеевича. Четыре звонка! Для такого деликатного человека – это просто шквал эмоций. Посему я не стала ограничиваться сухими телефонными переговорами и решила заглянуть к соседу в гости. Предварительно переодевшись, конечно (неброская трикотажная кофточка расцветки «божья коровка», открывающая заманчивый вид на ложбинку, сверкающий павлин на груди, свежая пара черных брючек, коих у меня примерно полдюжины), и обновив свою пивную прическу.

Он моментально открыл дверь, словно только и ждал моего визита.

– Слава Мадонне, вы живы! – с облегчением выдохнул он. Кажется, я впервые видела Якова Матвеевича небритым – впрочем, его благородное лицо легкая серебристая щетина нисколько не портила. Напротив, придавала беззащитный вид. Словно броня его интеллигентной невозмутимости дала трещину. Он даже забыл про шейный платок – под домашним халатом виднелся лишь накрахмаленный воротничок рубашки.

– Слава мне, а не Мадонне, – заметила я, заходя в его квартиру. – Мадонна тут совершенно не причем. Только благодаря моей находчивости, изворотливости и безупречной логике я все еще жива. Но это, Яков Матвеевич, только внешне… Внутри меня выжженная пустыня – как та, в которой очнулся марокканский король из «Цветка миндаля», когда его пытались свергнуть с престола…

– Неужели заседание Ордена произвело на вас такое угнетающее впечатление? – взволновался сосед. – Я был уверен, что ваш дух непоколебим, что ничто и никто не может смутить вас…

– Ах, да причем здесь какой-то дурацкий Орден! – отмахнулась я. – То есть там тоже было страшно, но это все ерунда… Степочка, моя кровинушка!

И я обессиленно опустилась на табуретку в коридоре, слегка придавив спавшего на ней Ренуара. Котяра взвыл и кинулся на кухню рыжим кудлатым вихрем.

– Степан? Что с ним? – с тревогой спросил Яков Матвеевич. Степочка часто помогал ему по хозяйству: то новый стеллаж для книг соберет, то разболтавшееся колесо инвалидного кресла наладит, а то и просто так заглянет послушать удивительные истории про средневековых мореплавателей… Затем сосед прибавил еще что-то про Ахиллесову пяту, совершенно некстати – что мне до пыльных босых ног замшелых греков, когда с моим сыночком такое творится!

– Вы не поверите, милый соседушка, в каких условиях содержится мой невинный цветочек, мой чудесный ангелочек! – Я едва сдерживала слезы, рассеянно смахивая с черных брючек рыжие шерстинки. – С утра я поехала в новые «Кресты»…

– О нет, – вздохнул Яков Матвеевич. – Я этого боялся.

– Так вот, вообразите – все это время Володя плел мне сказки! Оказывается, нет там никаких пуховых одеял, нет там библиотечки приключенческих романов про кругосветные путешествия, даже фумигатора, и того там нет! А значит, моего сыночка кусают злые колпинские комары – а может, и того хуже, истязают злые сокамерники! – Я все же разрыдалась. – Представьте, Яков Матвеевич, он сидит в общей – в общей! – камере!

– Любовь Васильевна, несравненная моя, уверен, что Степан сможет постоять за себя. – Сосед пытался воззвать к моему здравому смыслу, не понимая, что когда материнское сердце стонет, разум молчит. – Вдумайтесь в эти внушительные цифры: ему двадцать пять лет, он в самом расцвете своей физической силы; почти два метра ростом; около ста килограммов весом. Разве сможет кто-нибудь его обидеть?

– Ах, это все видимость, Яков Матвеевич, – ревела я, – а на деле он такой ранимый!

– Может, чай с трюфелями немного облегчит ваши душевные муки? – сочувственно предложил Яков Матвеевич. – Всё уже готово.

На кухне сосед включил чайник, который закипел сразу же – видимо, не раз подогревался. Заварочный пузанчик тоже был горячим, на столе стояли две фарфоровых чашечки с блюдцами и конфеты, мои любимые – трюфели.

Пока Яков Матвеевич разливал нам чай – на этот раз с терпкой вишней – я, не выбирая выражений, высказалась насчет всего, что думаю о новых «Крестах», о бездушной системе исполнения наказаний, о Володе и его беспросветной жестокости по отношению к подруге детства. Выговорилась, отвела душу. Если честно, орала так, что Ренуар с испуга забился под антикварный, в янтарной мозаике телефонный столик в коридоре и тихо поблескивал оттуда зелеными фосфоресцирующими кругляшками.

Яков Матвеевич понимающе кивал и приговаривал: «Берите конфетки, Любовь Васильевна».

Когда я немного пришла в себя, сосед с нежностью сказал:

– Знаете, а ведь я от беспокойства всю ночь не находил себе места.

Пожалуй, теперь я была способна вновь обратиться к событиям минувшего вечера. И даже кокетливо повести плечиком:

– Дайте-ка я угадаю: беспокоились за свой научный труд, Яков Матвеевич? Небось хочется поскорее получить Нобелевку за уникальное историческое исследование?

– Я беспокоился за вас, Любовь Васильевна, – просто ответил он. – Как могу я думать о науке, когда ваша жизнь в опасности?.. И просто чтобы вы знали – в списке номинаций Нобелевской премии нет истории, так что вряд ли я могу на нее рассчитывать… Разве что на премию мира – но не уверен, что хотел бы оказаться в одном ряду с Муссолини и Гитлером, которых номинировали на получение этой международной награды в 35-м и 39-м годах соответственно… Но мы отклонились от темы. Простите мне мою настойчивость, я понимаю, что мысли у вас сейчас заняты другим – но прошу, расскажите, что же произошло вчера на секретном заседании? Не терпится узнать.

Оклемавшийся Ренуар прыгнул к хозяину на колени и также выразил полную готовность к занимательному времяпрепровождению.

Знаете, есть большая разница – описывать удивительные события, стоя в дверях и глядя на кислую физиономию районного полицейского, или излагать то же самое, но уже сидя в удобном кресле, забрасывая в рот дорогущие шоколадные конфеты и чувствуя, как талантливый ученый с умным и тонким лицом впитывает каждое твое слово.

Почти не отвлекаясь на трюфели, я яркими красками живописала Якову Матвеевичу страшную ночь. Подземелье, Главный Магистр в сандалиях, толстуха Воронцова, змеиный яд в пластиковой трубочке, отвратительные специи, татуировка – вот у этой аудитории мой нательный рисунок в виде Кобры имел оглушительный успех. Сосед так и впился взглядом в припухшую змею в короне. Я порадовалась, что надела нарядный розовый бюстгальтер с красными цветочками. С ума сойти – еще только половина двенадцатого утра, а я уже дважды оголила грудь перед посторонними мужчинами.

Когда же я сказала, что в целях конспирации прикрылась его фамилией, на благородном лице соседа отразилась целая гамма эмоций: и удовольствие, и мука от несбывшегося, и восхищение моей сообразительностью.

– И – да, Яков Матвеевич, я видела ее! Ту самую украденную старую книжку!

– Святые небеса! «Книгу Пряностей»?

– Ага. Этот негодяйский Главный Магистр нахваливал этого негодяйского Черного Пса за то, что тот ее раздобыл… А Степочка, бедняжка мой, страдает по ложному обвинению…

Меня пронзила огромная, как шпиль телебашни, боль. Чтобы хоть немного ее притупить, я засунула в рот сразу две трюфелины и самовольно подлила себе еще чая – на холостяцкой кухне Якова Матвеевича я чувствовала себя вполне свободно.

– Так-так, и где же сейчас эта священная рукопись? – Глаза соседа посветлели от научного азарта. – Зная вас, несравненная Любовь Васильевна, я бы, пожалуй, не удивился, если бы вы сейчас вытащили «Книгу Пряностей» из своей сумки…

– Эх, хотела я ее стащить, – покаялась я, впрочем, не чувствуя за собой никакой вины, – да не вышло – они эту книжку, подлецы, сунули в стеклянный футляр. Никак к ней было не подобраться.

– Жаль, действительно жаль, – расстроился Яков Матвеевич. – Но хотя бы диктофонная запись у вас получилась?

– Самое обидное, что нет! – Я снова чуть не расплакалась. – Нельзя, нельзя доверять технике, Яков Матвеевич! Если бы не дурацкий телефон – подвел меня так невовремя! – Володя бы мне поверил…

Яков Матвеевич наклонил голову и с усилием потер седые виски.

– Я сам попробую с ним поговорить, Любовь Васильевна, – сказал он после паузы. – Полагаю, найдется у меня один убедительный аргумент…

– Какой? – тут же спросила я с любопытством.

– Простите, я не имею права обнадеживать вас понапрасну, поэтому не могу пока посвятить вас в свои предположения, – твердо заявил он, повернувшись ко мне аристократическим профилем. И сразу сменил тему: – Мне очень приятно, Любовь Васильевна, что вы носите мой подарок, я рад был вам угодить…

– Да, Яков Матвеевич, павлин просто шикарный! – с благодарностью отозвалась я.

Сосед бросил взгляд на брошь (как умно было с моей стороны надеть кофточку с вырезом!) и, против ожидания, нахмурился:

– Если позволите, Любовь Васильевна, я бы хотел рассмотреть украшение поближе – кажется, из хвоста птицы выпал камешек…

– Правда? – удивилась я, опустив голову и разглядывая брошь. – Я никаких дефектов не вижу.

– Разрешите? – Он протянул узкую ладонь.

Я едва не возмутилась во всеуслышание – тоже мне, интеллигент называется! – но вовремя сообразила, что Яков Матвеевич не собирается варварски хватать меня за грудь, а тихо ждет, пока я отстегну павлина и положу ему в руку.

– Да, так я думал. – Прищурившись, сосед бережно ощупал блестящую птичку. – Не хватает одного сапфира.

Я расстроилась. Неприятно, когда обновка хороша лишь на девяносто девять процентов.

– Не переживайте, Любовь Васильевна, – успокоил меня сосед. – Оставьте павлина мне, я его обменяю на нового – коллеги привезут из Эрмитажа.

– Вам не сложно? – обрадовалась я.

– Ну что вы, это же мой подарок, я ответственен за то, чтобы он был идеальным. Вы достойны самого лучшего, несравненная Любовь Васильевна. – И снова этот ласковый, но при этом – полный грусти взгляд. Он убрал павлина в лаковую шкатулку, стоявшую тут же, на подоконнике среди книг – подальше от страшно заинтересованного птичкой Ренуара. – Брошь – эта такая малость… Как жаль, что я не могу защитить вас от всех перипетий судьбы… Заклинаю, Любовь Васильевна, успокойте меня, пообещайте, что вы не воспользуетесь приглашением Главного Мошенника и не пойдете сегодня на форум!

Похоже, Яков Матвеевич искренне за меня переживал. Он всем корпусом подался вперед, руки умоляюще сжаты.

– А что мне там делать, на форуме? – пожала я плечами. – Готовить вместе с Кобрами отравленные кушанья? Остановить этих безумцев я все равно не смогу, а если даже и остановлю – что толку? Районная полиция в лице майора Уточки мне снова не поверит, полковник Орлов по-прежнему недоступен… Нет, Яков Матвеевич, я лучше отлежусь дома, сериал посмотрю, сегодня повтор всех серий за неделю…

– И правильно, Любовь Васильевна, правильно, – успокоился сосед. – Зачем вам становиться соучастником крупнейшего преступления со времен китайской императрицы Цыси?

Ренуар у него на коленях сладко потянулся и перевернулся на другой бок.

– Кого? – переспросила я. – Какой еще Кисы?

– Цыси, – поправил меня Яков Матвеевич. – Достойная продолжательница традиций «аптекаря сатаны» Борджиа, а также жестоких римских властителей Калигулы и Нерона. Эта малосимпатичная компания все свои проблемы решала при помощи ядов. Нерон подавал своим врагам к столу отравленную воду и натирал им нёбо смертельно опасными растениями, Калигула завел огромный сундук, набитый пакетиками с ядами, при этом собственноручно подписывал каждый пакетик именем отравленного этим ядом недоброжелателя… Про Папу Римского Александра Шестого Борджиа и говорить нечего – добавлял яд в фрукты и даже церковные просфоры… Вот и Цыси, родившаяся в 1861-м, начинала как скромная наложница китайского правителя. А затем, благодаря отравленным бульонам и печеньям, ухитрилась стать безграничной государыней всей Поднебесной.

– Батюшки-светы! – подивилась я, доедая последний трюфель и потихоньку облизывая с пальцев налипшую на них шоколадную пыль. – Вот нахалка!

– А что вы, Любовь Васильевна, тогда скажете по поводу французской королевы Екатерины Медичи? – Яков Матвеевич, увлекшись историческим экскурсом, выпрямился в кресле, глаза его горели, рука крепко обхватила поручень. – Она дарила своим приближенным отравленную косметику, отравленные духи, отравленные веера – даже отравленные перчатки!

В ажитации сосед схватил меня за руку – немного липкую после трюфелей и последующего облизывания, – но, кажется, он этого даже не заметил.

– Представьте, Любовь Васильевна, вы надеваете перчатку, подаренную вам королевой – и ваша кожа краснеет, покрывается сыпью, начинает зудеть, чесаться, потом вы чувствуете, что вам не хватает воздуха…

– Легко! – воскликнула я. – У меня такое было. Купила прошлой зимой на рынке кожаные перчатки, а они были пропитаны какой-то дрянью, для прочности и долговечности – неделю потом отмачивала руки в отваре ромашки!

Яков Матвеевич улыбнулся:

– Вот-вот – только в случае с подарком королевы ромашка бы не помогла; как не помогли никакие противоядия Жанне д’Альбре, королеве Наваррской, получившей от Екатерины Медичи пару таких вот перчаток…

Тут я поняла, что мы до сих пор держимся за руки. Ладонь у него была прохладная и приятная.

Яков Матвеевич замолчал. Мы смотрели друг другу в глаза. В воздухе сгустилось напряжение.

Видимо, его почувствовал и Ренуар. А может, ему приснилось, что я на него снова плюхнулась, не знаю. Так или иначе, но котяра, мирно спавший до сих пор на коленях хозяина, ни с того ни с сего вдруг дернулся, заорал дурным голосом и спрыгнул на пол, полоснув задними лапами Якова Матвеевича.

Тот ойкнул и выпустил мою руку.

Ренуар, нагло ухмыльнувшись и задрав трубой рыжий хвост, проследовал к своей миске и уселся возле нее, всем своим видом демонстрируя, что если я претендую на его сухой корм, то зря – ничего-то мне не достанется, ни крошечки, ни полкрошечки.

– Что ж, Яков Матвеевич, – я встала, – спасибо за трюфели и интересные факты, но мне уже пора – неприлично заставлять марокканских принцесс ждать. Аревуар, соседушка!