Иди на голос

***

Андрис волок её за собой, как козу на верёвке, намотав на руку косу – нарочно потуже, словно желая вырвать её у Лейлы из затылка. В таком положении не шибко удобно приглядываться, но Лейла видела, что бой всё идёт и идёт. И, кажется, северян было много больше, чем людей воеводы.

– Лейла!

Девушке показалось, что это кричал Осберт. Андрис побежал было, волоча за собой сестру, но между ними и Осбертом встал ещё один старый знакомец – Альвин.

– А со старым другом на радостях обняться, а? – подначил он Осберта, наставляя на того копьё. Осберт отвёл удар. Последнее, что успела увидеть Лейла, – Альвин осел на землю, залившись кровью, но на Осберта со спины насели ещё двое.

Куда Андрис тащит её, Лейла поняла, когда под ногами начался подъём. В своё время воевода выбрал место для лагеря недалеко от обрыва. Холм круто поднимался вверх, а затем его будто срезало косой – спуститься к реке, не свернув себе при этом шею, можно было только в одном месте, где тянулась узкая тропка к лодкам. Туда же Лейла с Бродяжкой ходили споласкивать посуду. Другой, правый берег реки был пологим, сплошь зарос тростником и для лагеря не годился совсем.

Андрис ткнул Лейлу кулаком в спину, заставляя выпрямиться, и снова прижал к её горлу нож.

– Ну-ка не дёргайся, будь умницей, – велел он. – А то лезвиё шибко острое, того и гляди, соскочит – ты ведь этого не хочешь, верно? Ну, иди, иди!

Подталкиваемая в спину, Лейла шла вперёд мелкими шажками, ощущая, как дрожит у брата держащая нож рука. Голову ей Андрис запрокинул так, что Лейла не могла даже сглотнуть, но разглядеть, что творилось вокруг, было всё-таки можно – если скосить до боли глаза.

На самом краю обрыва, там, где подъём к нему был круче всего, стоял воевода с копьём наизготовку. Неизменный Летард был рядом с луком в руках, готовый подстрелить первого же не в меру ретивого северянина. Три или четыре тела уже валялись в грязи, и желающих рискнуть больше не находилось. Столпившись поодаль, северяне грозили копьями и что-то время от времени выкрикивали на своём языке – но подходить не подходили.

Один выскочил было – умело прикрываясь щитом, поймал выпущенную Летардом стрелу, одолел первые несколько шагов, разделявших его и воеводу. Свистнула вторая стрела, и на сей раз, чтобы заслониться, северянину пришлось опустить щит ниже. Шею он открыл всего на секунду – но этой секунды хватило, чтобы жало копья воеводы нашло незащищённую плоть и вошло в неё на добрых пол-ладони. Северянин упал.

Андрис вытолкнул Лейлу вперёд, чтобы они вдвоём оказались на ничьей земле. За спиной были северяне, впереди – стоявшие на холме Летард и воевода. Андрис снова дёрнул за косу, заставляя Лейлу запрокинуть голову ещё выше, и плотнее прижал лезвие к её горлу.

– Слушай сюда, воевода! – крикнул он. – Если не бросишь оружие, я её…

– Заткнись.

От неожиданности или больше от возмущения Андрис вздрогнул. Острие ножа больно кольнуло Лейлу в шею, и она почувствовала, как за ворот рубахи медленно стекает капелька крови.

Из рядов северян вышли двое – один был одет побогаче, в хорошей кольчуге и с мечом в сафьяновых ножнах, другой – в доспехах попроще, вооружённый копьём.

– Заткнись, – повторил тот, что был с копьём. – Не тебе разговор вести.

Богато одетый северянин заговорил – по-своему, так что понять нельзя было ни слова. Толмач кивнул и обратился к воеводе:

– Слушай, Бенегар! Сам видишь – лагерь ваш мы накрыли. Людей у тебя не осталось. Вы двое, конечно, вояки хоть куда, но деваться вам некуда. Лучники у нас, понимаешь, тоже имеются. Проще всего вас, конечно, подстрелить, и дело с концом, да только у нашего князя к тебе разговор есть. Мы-то вас по-любому повяжем, только своих людей зазря класть неохота. Давай миром решим? Вы оружие сложите – а мы за это девку не прирежем, а?

Вместо ответа Летард вскинул лук. Стрела на тетиве уставилась точно Лейле в грудь. Добро! Прости, воевода. Не в добрый час их с Андрисом сюда принесло. Не будь Андриса – некому было бы северян привести. Не будь её – нечем было бы воеводе угрожать.

Воевода протянул руку и заставил Летарда опустить лук.

– Давай, решайся, воевода! – снова закричал северянин. – Не тяни! До трёх считаю – а там уж не взыщи. Раз… два…

– Обмен! – громко произнёс воевода и бросил копьё. Затем снял пояс с висевшими на нём ножнами и положил на землю. Летард отшвырнул лук и ещё почти полный колчан. Северяне тут же кинулись к ним гурьбой – и Лейла заметила, что они нет-нет, да и норовят спрятаться друг за друга, выставить вперёд другого. Воевода был безоружен, воевода был один, не считая Летарда – и всё равно они его боялись! Эх, воевода, что же ты наделал, воевода!

Северянин кивнул Андрису – и тот отпустил Лейлу, наградив на прощание тычком в спину.

Воеводе и Летарду тем временем связали руки за спиной, сделав это со злобной старательностью – крепко и не пожалев узлов на верёвке. Наблюдавший за этим Андрис раздулся от довольства, как свиной пузырь.

– А с остальными что делать? – обратился он к командиру северян. Толмач перевёл.

Не удостоив Андриса взглядом, северянин что-то скомандовал, и вперёд вытолкнули связанного Осберта, а за ним – ещё десяток человек. Лейла узнала тех, кто сбежал накануне. Значит, Андрис не в одиночку додумался сдать воеводу. А она-то ещё их кормила! Лейла пожалела, что не угостила в своё время всю эту шайку похлёбкой из бледных поганок.

Командир северян прошёлся туда и обратно вдоль этого странного строя. Потом ткнул пальцем в воеводу, Летарда, Осберта и, подумав, в Лейлу.

– Э, да тут ещё кто-то!

Сердце у Лейлы так и подскочило.

Не вышедший ростом, в рубахе с чужого плеча, да ещё и со связанными за спиной руками, рядом с дюжими северянами Бродяжка казался таким хрупким, что больно было смотреть. Предводитель северян что-то спросил у помощника. Тот перевёл Андрису:

– Это ещё кто такой?

– Это… – Андрис скривился. – Да, в общем, никто. При кухне тут околачивался, сеструха, вон, всё подкармливала. Его тут держали из жалости, как собаку трёхногую. Слепой он, как крот, ни бельмеса не видит.

Командир северян брезгливо сморщился и махнул рукой, давая знак стоявшему рядом с ним воину. Тот кивнул и сделал шаг к Бродяжке.

– Врёт он! – не помня себя, крикнула Лейла. – Он вам всей правды не говорит!

Одним жестом остановив солдата, в руке у которого уже блеснул нож, толмач повернулся к Лейле.

– Ну-ка, ну-ка?

– Врёт он, – убеждённо повторила Лейла. – Этот парень – певец… и колдун, – добавила она, секунду поколебавшись. Слово он знает тайное, вот как! Да вы его послушайте – сами всё поймёте.

Северяне что-то быстро заговорили по-своему, бросая изредка взгляды на Бродяжку. Тот стоял, как ни в чём не бывало, будто и не понимал, что речь о нём. Лейла же, наоборот, вся покрылась испариной.

Наконец, кажется, что-то решили. Стоявший подле Бродяжки солдат подтолкнул пленника вперёд, сказав несколько слов на своём языке.

– Я не понимаю, – пожал плечами Бродяжка.

– Сюда иди, придурок! – перевёл подошедший толмач. – Иди-иди, пока не бойся.

Бродяжка подчинился.

– Так ты, значит, певец будешь?

– Да.

– И колдун?

– Я не колдун.

– Неправда! – крикнула со своего места Лейла, но стоявший рядом часовой отвесил ей такую оплеуху, что в голове зазвенело. Видевший всё это воевода дёрнулся было вперёд – но верёвки держали крепко.

– Ничего, ничего, воевода, – прошептала Лейла, надеясь, что он её услышит. – Ты за певца лучше бойся. Ой, что же он делает, что ж он творит-то, а?!

– А девка говорит – ты колдун, – невозмутимо продолжал северянин. – Кто ж из вас двоих врёт, а?

– Она не врёт и верит в то, что говорит. Но я не колдун.

– Ну а петь-то умеешь?

– Петь умею.

– Ну так спой.

Бродяжка молчал. Лейла затаила дыхание.

– Пой же, ну?

– Не стану.

Лейла стиснула зубы, чтобы не взвыть – и то лишь потому, что от предыдущей затрещины голова всё ещё гудела.

– Он так просто петь не будет, – встрял Андрис. – При нём бренчалка была, навроде лютни. С собой завсегда таскал, а ещё…

Северянин сделал Андрису знак замолчать и спросил что-то у солдат. Мгновение спустя на свет явилась котомка, с которой Бродяжка когда-то пришёл в лагерь. Лейла знала, что на ночь он обычно прятал её в изголовье постели – подальше от загребущих лап Андриса и присных.

– Развяжите ему руки! – приказал северянин.

Оказанного благодеяния Бродяжка будто бы не заметил – так и стоял не шелохнувшись, не говоря ни слова. Северянин хлопнул его по плечу:

– Так-то лучше, а, певец? Что скажешь?

– Лучше.

– Теперь споёшь?

Бродяжка отрицательно покачал головой.

– Не упрямься, – голос северянина зазвучал почти ласково. – Ты же мальчишка совсем, тебе жить охота. Охота ведь, правда?

– Что тебе до моей охоты?

По рядам северян пробежал ропот. Слов они, может, и не понимали, но тон, которым был задан вопрос, говорил сам за себя. Командир северян подозвал одного из копейщиков, и тот встал у Бродяжки за спиной.

– Не с теми ты шутки шутишь, – процедил толмач. – За твою голову никто сейчас гроша ломаного не даст.

Острие копья нацелилось Бродяжке в спину и ткнулось меж рёбер – пока ещё слегка, как бы предостерегая. Лейле вдруг стало душно, словно в тесной землянке. Пой же! Пой, ради всех богов! Бродяжка не мог видеть того, что видела Лейла – ни занесённой, готовой опуститься в знак команды руки северянина, ни блестящего копейного жала. Наконечник походил формой на лист, и даже издали было видно, какой он острый. Чтобы не закричать, Лейла стиснула кулаки и, как могла глубоко, втянула в себя воздух.

– Да глотку ему перерезать, и дело с концом! – снова высунулся Андрис.

– Заткнись уже, ну, – одёрнул Андриса толмач и повернулся к Бродяжке. – Последний раз спрашиваю, споёшь?

– Нет.

– Смерти не боишься?

– Её боишься ты.

– С чего ты взял?

– Кто плодит смерть, тот её и пожнёт. Вы прокляты самой землёй, по которой ступаете, и мне жаль вас, несчастные люди. Забудьте про мои песни. Вам они не помогут!

Взмах руки предводителя северян был мгновенным. Лейла закричала не своим голосом, рванулась, раздирая запястья жёсткой верёвкой, и одновременно с ней бросился вперёд Осберт.

– Стойте!

Но было поздно. Алый от крови наконечник выглянул у певца из груди. Тело Бродяжки выгнулось, как туго натянутый лук, он захлебнулся воздухом – и стал медленно оседать назад, на своего убийцу.

– Нет, нет, нет, НЕТ!

Северянин резко дёрнул из раны копьё – и Бродяжка навзничь повалился на землю.

– Нет… нет…

Лейла слышала, как разрыдался Осберт – по-бабьи, со всхлипами. Кто-то тянул за верёвку, понуждая отойти назад – но вывернутые руки были как чужие, и боль в них тоже была чужая, приходившая из далёкого далёка. Откуда-то доносились голоса – гулкие, словно говорили в бочку:

– …на месте стоять, кому говорю! Вслед за певцом захотели?

Наконец порядок был наведён. Пленников отвели подальше и приставили к ним ещё двух солдат. Оставшиеся перебежчики столпились на прежнем месте. Командир северян с непроницаемым лицом прошёл мимо них и кивнул на Андриса.

– Что он говорит? – снова вылез тот.

– Он говорит, – усмехнулся толмач, – что ты слишком много болтаешь и что с этим пора кончать.

Андрис поначалу не понял – но клинок уже скользнул к его горлу.

– Что вы делаете, собаки? Я же свой! Я сво-о-о-ой! – завизжал он. Визг перешёл в хрип и бульканье.

А Лейла будто окаменела. Недавняя вспышка выжгла в ней всё, оставив лишь тупое равнодушие. Она ли это кидалась в ноги воеводе, готовая сама принять смерть, только бы брат был помилован? Или это сейчас не она остановившимся взглядом смотрит, как северяне добивают бывших солдат воеводы, которые их же сюда и привели? Наверное, так они мыслили себе справедливость. Кто предал единожды, предаст и ещё. А коли так, то нечего щадить.

Остановившимся взглядом Лейла смотрела на бойню вокруг – но видела лишь Бродяжку, безмолвного, неподвижного, с раскинутыми, как крылья, руками, в набрякшей от крови рубахе. Широко распахнутые глаза певца были как чёрные агаты. Лейле на миг показалось, будто бы что-то дрогнуло в их застывшей глубине… нет. Всего лишь отблеск догоравшего вдали пламени.

В спину ткнулся чей-то недружелюбный кулак:

– Шевелись!

Вереница пленников побрела прочь с места побоища. Северяне спешили следом.

Камень и огонь

До столицы добрались к исходу следующего дня.

Не поднимая головы, Лейла брела по гулкому подъёмному мосту сквозь высокую арку ворот. Ещё зиму назад она всё бы отдала, лишь бы поглядеть хоть одним глазком на гордые белые башни, на улицы, мощённые сплошь булыжником, на каменные дома и – может статься – даже на палаты самого князя. Когда Андрису удавалось подрядиться на работу, он, бывало, живал в столице по три, по четыре луны подряд и возвращался всегда с деньгами. Лейла, правда, этих денег в глаза не видела – монеты Андрис прятал по ему одному ведомым тайникам. Изредка брат привозил и гостинцы. Однажды – иголки для рукоделия, а другой раз – вышитый платок, настоящий шёлковый. Платок был красивый и – по уверению Андриса – такой дорогой, что Лейла ни разу не осмелилась его надеть. Так и остался подарок лежать в сундуке – северянам на поживу.

Их унылую вереницу гнали всё вверх и вверх по узкой, обвивающей холм улочке. Заскрипели ворота.

– Давай, давай!

Вжав голову в плечи, Лейла шагнула в разверстую пасть ворот вслед за другими пленниками. Да уж, не думала, не гадала, что доведётся побывать в столице. А вот ведь довелось – только счастья от этого не прибавилось.

Замок был велик. Когда их только ввели на мощёный булыжником большой двор, Лейле показалось, что там поместилась бы вся её родная деревня – да ещё бы и место осталось. Всюду камень, сплошной камень, унылый и серый, непривычный глазу после лесной чащобы. И весь огромный двор кишит северянами, как собака – блохами.

– Давай, давай! – вновь послышалось за спиной, и чей-то кинжал разрезал верёвку, которой Лейла была связана с остальными. Рук ей, впрочем, так и не освободили. Куда повели воеводу и прочих, Лейла углядеть не успела, а её саму довольно грубо втолкнули в узкую дверь, за которой открылся просторный чертог с уходящим ввысь потолком, несколькими большущими очагами и грубо сколоченными деревянными козлами, стоящими посередине и тянущимися на всю длину зала. Всё это было очень похоже на кухню. Радоваться этому или нет – Лейла пока не знала.

– Сесть! – скомандовал северянин, и Лейла послушно плюхнулась на каменный пол. – Руки!

– Что – руки? – не поняла девушка.

– Руки! – нетерпеливо повторил солдат, и Лейла испуганно протянула ему связанные запястья. Угадала она правильно. Северянин достал из ножен кинжал, досадливо поморщившись на испуганно дёрнувшуюся было Лейлу, и разрезал верёвки. Лейла с наслаждением принялась разминать затёкшие руки, ощущая, как в жилы возвращается кровь.

Северянин куда-то испарился. Настороженно поглядывая вокруг, Лейла принялась осторожно двигаться поближе к ближайшему очагу. Зачем её всё-таки сюда привели? И где теперь остальные?

– Ты новенькая?

От неожиданности Лейла подскочила. Рядом с ней на полу сидела маленькая, словно мышка, девчурка – не вид не старше тринадцати лет. Платье и передник на девочке были до того замызганы, что по цвету сравнялись с закопчёнными стенами – поэтому Лейла её сначала и не заметила.

– Так ты новенькая? – нетерпеливо повторила вопрос девчонка. – Тебя откуда взяли?

Лейла молчала. Девочка выглядела безобидной, но здесь, во вражьем логове, никому доверять было нельзя. Почём знать, откуда она взялась и что ей от Лейлы надо.

– Да ты не бойся, – понизила голос девочка. – Я Эда, работаю тут на кухне. Я не из них. Ну, ты понимаешь – не из северян.

Лейла нашла в себе силы кивнуть:

– Я Лейла.

– Из деревенских небось? – тихо спросила девчушка. – Пожгли вас, да?

Лейла молча кивнула.

– А я здешняя…

– Эда! – раздался требовательный крик откуда-то от дальнего очага. Девочка тут же вскочила на ноги.

– Будут еду предлагать – не бери! – шепнула она напоследок Лейле и убежала.

Размышляя над этим странным советом, Лейла не сразу заметила, что к ней подошёл высокий и очень тучный человек. Толстяк навис над сидящей на полу Лейлой, скрестив на животе похожие на окорока руки и глядя на девушку сверху вниз взглядом, в котором не отражалось сердечной доброты.

– Ну! – рявкнул он.

Лейла попыталась подняться с пола, но ослабевшие ноги изменили ей.

– Чего расселась? – рассердился толстяк. – До вечера тут прохлаждаться будешь? Вон, видишь, в углу плошки немытые? Вперёд!

Кое-как поднявшись на ноги, Лейла затрусила к высившейся в отдалении горе плошек.

Работы на дворцовой кухне было невпроворот. Не успела Лейла вытереть последнюю миску, как уже пора было чистить рыбу на похлёбку. Потом – выносить вёдра с рыбьими кишками к помойной яме, потом – замывать пол от пролитой похлёбки, потом… Лейла двигалась, как в тумане, изредка налетая на предметы. Голова кружилась, и изредка перед глазами сгущалась мутная пелена, похожая на туман, покрывающий осенью сжатые поля.

Когда дымка застлала взор в очередной раз, Лейлу повело в сторону, и ей пришлось ухватиться рукой за оказавшиеся рядом козлы. Пол куда-то уплывал из-под ног, и, чтобы не упасть, Лейла присела на корточки.

И тут она увидела его – невозможное, неимоверное чудо. Под козлами лежал незамеченным целый ломоть хлеба – серая горбушка, уже слегка подсохшая, с прилипшим к ней мелким сором, но от этого не менее желанная и манящая.

Пальцы сами сомкнулись на ломте, но поднести хлеб ко рту Лейла не успела – за спиной, как из-под земли, вырос омерзительный толстяк и заорал:

– Опять бездельничаешь?

– Я пол мыла, – выдохнула Лейла. Тьма перед глазами сгустилась вновь, и фигура толстяка качнулась туда-сюда, как на качелях. Девушка почувствовала на лбу и над верхней губой холодную испарину.

Своего лица в зеркале Лейла не видала уже давно, но, наверное, она была здорово похожа на покойницу, потому что толстяк резко пошёл на попятную:

– Понагонят дохляков, но ногах не стоят, а всё туда же! – проворчал он. – Слышь, ты, доходяга? Иди вон лучину щепать. Иди-иди, скелетина.

– Кто это такой? – спросила Лейла у вновь оказавшейся рядом Эды, указав глазами на толстяка.

– Это главный повар, – шёпотом объяснила Эда. – Его лучше не зли! Недавно тут один поварёнок жаркое сжёг, так он его на заднем дворе до смерти запорол. Самолично!

На дворе было уже темным-темно, когда в очагах загасили огонь и велели всем ложиться спать.

– А где вы спите? – поинтересовалась Лейла у Эды.

– Кто где, – пожала та плечами. Мужчины – те на козлах. Женщины и малолетки – на полу, кто как устроится. Пошли со мной!

Эда выбрала для ночёвки неплохой закуток, куда почти не достигал летевший из-под двери сквозняк, а спину даже согревали остатки тепла из очага.

– Спи, – велела Эда. – Не бойся, разбудят.

– А когда будят-то?

– До рассвета. На рассвете сменяются караулы, надо ещё солдатам успеть кашу сварить. Да, чуть не забыла! С утра поесть дадут.

При слове «поесть» глаза Эды жадно блеснули.

Лейла сунула руку за пазуху, вытащила заветный кусок хлеба и разломила пополам:

– Угощайся!

– Ты с ума сошла! – Эда отшатнулась от Лейлы, как от прокажённой. – Тебе кто это дал?!

– Никто не давал, – успокоила её Лейла. – Я под столом нашла, клянусь!

Эда немного успокоилась и взяла протянутый кусок.

– Никогда ни у кого не бери здесь еду, – пояснила она, вгрызаясь в горбушку. – И вообще никакие подарки! Даже если будут предлагать, даже если угрожать будут – всё равно не бери! Потому что это ведь значит – тебя так покупают.

Лейла молчала, переваривая услышанное.

– Вообще не повезло тебе, если честно, – продолжала Эда. – Это только так думают, мол, большое счастье – на кухню попасть, к еде поближе. Лучше б тебя послали за свиньями ходить. Грязно, голодно, зато цела будешь. И вообще запомни: чем сытнее и чище – тем опаснее! Держи тут ухо востро.

Лейла не знала, что хуже – страшные вещи, о которых рассказывает эта девочка, или будничный тон, которым она о них говорит.

– А если я… ну, не буду брать еду, – осторожно начала она, – что мне за это сделают?

– Ну, рано-то или поздно придётся, – пожала плечами Эда. – Иначе всё равно своё возьмут, только уже силой. А так хоть отдарят в ответ. Давай спать, а? Будить будут рано.

Эда повернулась на бок, и уже через несколько мгновений её дыхание стало глубоким и ровным.

А Лейла лежала на спине, пяля глаза в густую темноту и ощущая в ушах гулкие удары сердца, ещё не опомнившегося от ужаса последних дней. По всему выходило, что попала она в капкан не хуже волчьего.

А воевода, Летард, Осберт? Где они теперь? Живы ли? Что с ними сделают? Ясно же, что их повели не мёд пить и пряником заедать. Казнят? Может статься. Но зачем тогда было их тащить в город? Прикончили бы на месте, как остальных, да и дело с концом.

Думы одна страшнее другой ещё долго роились в голове Лейлы, как чудовищные пчёлы, не давая покоя. И всё же усталое тело наконец потребовало своего. Веки закрылись сами собой, а руки и ноги будто свинцом налились. Лейла уже почти погрузилась в рыхлый неверный сон – как вдруг тишину разорвал пронзительный вопль.

Вопль был так ужасен, что Лейлу подбросило на месте, и она заозиралась в потёмках, ища, откуда он мог донестись. Крик повторился снова, потом – ещё и ещё.

Странно было, что, кроме Лейлы, на кухне никто не пошевелился – словно ничего и не было.

– Эда! Эда! – яростно зашептала Лейла, тряся соседку за плечо. Эда сонно замычала.

– Что такое? Уже вставать? – невнятно пробормотала она.

– Ты что, не слышишь? Кто-то кричит!

В тот же миг до них долетел новый вопль, полный страдания и боли.

– Это из башен, – вздохнула Эда. – Там пленников держат. Днём всё тихо, а по ночам допросы ведут.

– Пытают? – в ужасе проговорила Лейла одними губами, беззвучно. Эда не ответила.

Крики всё не прекращались. Пронзительные, рвущие душу, они звучали словно у самого Лейлиного изголовья. Не в силах больше этого выносить, Лейла села и обхватила голову руками. Остановите это. Пожалуйста, остановите. Ведь это нельзя выносить дольше единого мига. Ведь нельзя же, правда?

А кухня спала. Стряпуны, судомои, служанки, главный повар в своей отдельной каморке – все спали глубоко и крепко, лишь изредка бормоча что-то, всхрапывая и почёсываясь. Привыкли. Стерпелись до того, что уже и не замечают – спят себе да и спят. Выходит, привыкнуть можно ко всему? Даже к этому?

Ночь тянулась и тянулась, нескончаемо долгая – и вместе с ней тянулись вопли пытаемых. Лейла вслушивалась, боясь узнать голос воеводы, или Летарда, или Осберта. Усталый разум ничего не хотел различать. Мысли путались. Из темноты наплывали воющие чудовища…

Внезапно воцарившаяся тишина показалась плотной и тяжёлой, словно перина. Каким-то звериным чутьём Лейла догадалась: всё. До завтра ничего больше не будет.

Лейла опустилась на жёсткое изголовье, но стоило ей сомкнуть глаза, как двери кухни с грохотом распахнулись.

– Подъём!