Инструктор. Снова в деле

Тихий набрал побольше воздуха в легкие и заговорил с тревогой в голосе, словно предупреждал всех о том, что в ближайшем будущем это событие может повториться.

– В 12 часов дня 28 января 1927 года в музей-усадьбу, в котором вы имеете честь находиться, вошел неизвестный гражданин, который быстро взбежал по парадной лестнице на второй этаж, пробежал зал с длинным полутемным коридором и очутился в кабинете Толстого. Там он вытащил из кармана бутылку с легковоспламеняющейся жидкостью…

У некоторых особо впечатлительных слушателей загорелись глаза, словно они и сами были бы не прочь повторить аналогичный «подвиг», только бы выпустили их отсюда поскорей.

– Сотрудница музея хватала его за руки, пыталась оттащить от стола, но незнакомец успел чиркнуть спичкой, и на столе вспыхнуло пламя. Тогда она бросилась вниз поднимать тревогу, но поджигатель догнал ее и, свалив ударом в спину, выбежал во двор, а затем и на улицу. К счастью, пожар, не успев разгореться, был потушен. Сгорело несколько старых газет и часть рукописи Толстого «Рабство нашего времени». Поджигатель оказался душевнобольным, еще до «Хамовников» он пытался поджечь несколько московских музеев. К счастью, он так и не сумел повторить подвиг Герострата…

За рабочий день Тихий порядком устал. Наспех пообедав взятым из дома бутербродом и запив его горячим чаем из термоса, он, не успев толком передохнуть, вновь явился к экскурсантам. Множество новых лиц. Даже группа туристов из Великобритании. Тихому стало как-то неудобно, что за все это время он так и не выучил английский язык, который бы ему сейчас очень пригодился. А как было бы здорово, если бы Тихий с оксфордским произношением рассказывал о своем любимом писателе чопорным англичанам, выражая все свои чувства и мысли на их языке, да так, чтобы они смогли почувствовать и понять то же, что и он. Но пришлось говорить с переводчиком, что несколько смазало общую картину. Тихий нервничал, потому что не знал, как переводчик переведет то или иное слово. Он смотрел на переводчика так пристально, словно требовал от него отчета за каждое использованное слово. Переводчик вел себя невозмутимо и говорил с такой небрежностью, словно речь шла об обеденном меню, а не о жизни Толстого. По крайней мере, именно так воспринимал его Тихий, он даже раз не удержался и попросил сказать переводчика по-другому. Тот удивленно пожал плечами, но все-таки исполнил просьбу, однако Тихий все равно мучился, не в силах прочесть на невозмутимых лицах англичан, пришлась ли его фраза им по душе. Он всеми силами старался говорить так, чтобы его речь была доступной, но в то же время не примитивной и упрощенной. Тихий хотел привлечь внимание экскурсантов, быть с ними искренним и рассказывать так, будто бы все они пришли в гости к лучшему другу, который недавно вернулся с дивных островов и знает много чудесных историй, недоступных самому шустрому журналисту.

Кроме англичан приезжали китайцы. Тихий смотрел на них с каким-то паническим страхом. Они казались ему еще дальше англичан, и он боялся, что переводчик исказит смысл его слов, и китайцы его совсем не поймут. От этого на его бледном лбу выступил пот, и он осторожно провел по лбу платком и машинально поправил узел галстука. Галстук, между прочим, чем ближе подходил рабочий день к завершению, тем больше напоминал петлю-удавку. Но Тихий сносил все неудобства своего костюма со стоическим спокойствием; по крайней мере, он знал, ради чего все это делает, и вовсе не считал это какой-то трудностью или неприятностью. Вот уйдут последние посетители, и он расслабит галстук, позволит расстегнуть себе одну пуговицу рубашки и поговорит с вечно зевающим вахтером, делясь впечатлениями прошедшего дня. Походит еще сам по музею, проверяя все ли на месте, не испортили ли чего, не натоптали ли, не забыли ли каких-нибудь вещей, не оставили ли мусора, и, только проверив весь музей и удостоверившись, что все в полном порядке, уедет к себе домой, на окраину Москвы.

Закончив работать, наговорившись до хрипоты, до того состояния, когда больше всего хочется молчать, Тихий ощутил камнем навалившуюся усталость. Тело словно потяжелело в несколько раз, а на спину повесили пудовые мешки. Ноги подгибались, руки подрагивали так, что, держа стакан, он едва не расплескал чай. Целый день его не отпускало напряжение, но он, увлеченный работой, не чувствовал его так сильно, как сейчас, когда вокруг тишина и не слышно ничьих голосов.

Жил Тихий далековато, на улице Джанкойской, и потому дорога предстояла пренеприятная по многим причинам. Ясное дело, вначале на метро, в битком набитом вагоне, потом ждать автобуса. Дорога отнимала столько сил у Тихого, сколько не отнимал весь рабочий день. Он возненавидел эту толчею и грохот прибывающего поезда, долгое ожидание автобуса и потому, чтобы хоть как-то скрасить малоприятный и долгий путь домой, когда тебя толкают со всех сторон и стараются отдавить ноги, чтобы ты уступил местечко получше, он читал книги. Тихий любил читать. Читал взахлеб. Дома времени не оставалось, конечно: только поужинать, помыться и лечь спать, с тем чтобы завтра ехать в «Хамовники», а вот дорога предоставляла время для чтения.

Часто бывало, что после рабочего дня Тихий не находил сил ехать домой. Если бы не жена, которая, как он надеялся, обязательно вернется, то Тихий оставался бы ночевать в музее. Но привычка часто оказывается сильнее натуры, иногда от нее невозможно отказаться, и Тихий шел к метро, размахивая небольшим портфельчиком, которому уже было лет тридцать. Для вещи срок солидный. На улице попадались прохожие, уставший Тихий обходил их, словно фонарные столбы, ни единой черточкой лица не показывая, что он их заметил. Шел среди людей, как будто среди обезлюдевшего города, и думал о своем. И о молодости, и о недавнем прошлом, только вот о будущем думать совсем не хотел. Не радовало его это будущее, а все равно понимал Тихий, что настанет этот момент, когда будущее станет настоящим. Наступит и тот день, когда скажут ему: «Ну что, Тихий, отработал ты уже свое. Пора дорогу молодым давать». И приведут какого-нибудь молодого, который сам в этом музее ни разу не был, «Войну и мир» так и не осилил, прочитав в кратком содержании. Моментами Тихий, конечно, утрировал, преувеличивая свои страхи в разы, но тем не менее его опасения были небезосновательными. Наверно во всей Москве не могло найтись человека, так сильного радеющего за свое дело, как Тихий. Он уже не раз задумывался о своей смене, о том, кто бы мог достойно занять его место, и мрачнел оттого, что не видел подходящей кандидатуры, а сталкивался с каким-то равнодушием, позерством и насмешкой, как будто люди не в «Хамовники» пришли, а так, забрели по дороге в какой-нибудь кабак и смеются, чем, мол, нас удивить хотите, мы и так все знаем. Заходя в метро, Тихий словно просыпался от своих мыслей, точнее, заставлял себя проснуться. Было раз дело, так задумался, что только дома заметил пропажу кошелька. Долго тогда перед женой извинялся за свою рассеянность и на себя рассердился. Потому теперь был в реальности, вливался в людские потоки, спешащие к эскалатору. Занял свое место и рассеянно глядел, как вниз опускается, словно в какое-то подземелье, из которого никогда ему больше не вернуться. Там, среди толчеи и сутолоки, бежал на автомате, если слышался вдалеке грохот прибывающего поезда.

Сейчас ждать не пришлось. Тихий побежал и едва втиснулся в вагон. Слышались возмущенные крики, а кое-кто, пользуясь правом сильного, пробивался, расталкивая всех локтями. Тихий был не из таких людей: не то чтобы боялся действовать подобным образом, нет, просто не хотел занимать свое место за счет унижения других, потому иногда и ждал следующего поезда. Но сзади надавили как следует, и Тихий помимо своей воли попал какой-то женщине в бок локтем. Она злобно посмотрела на него, взгляд ее был настолько красноречив, что Тихий не сомневался: будь у нее возможность, она подняла бы руку и отвесила ему оплеуху.

– Извините, – пробормотал он так тихо, что и сам еле-еле расслышал свой голос.

– Хам! – резко ответила женщина.

Тихий пошатнулся как от удара и пристыженно молчал. Выйдя на Скобелевской, пошел на остановку автобуса, плотнее запахнув куртку. В конце октября в Москве был такой жуткий холод, что казалось, уже завтра наступит зима. Еще недавно прошел дождь. Дул холодный порывистый ветер, такой сильный, что, идя против него, приходилось прятать лицо.

– Папаша, дай закурить, – обратились к Тихому на остановке какие-то парни в спортивных костюмах, с угрюмыми лицами.

– Не курю, ребята, – вежливо ответил он, как привык отвечать всякий раз, даже на явные подначки и намеки на стычку. Но ребята попались нормальные, они и не думали цепляться к Тихому. Что возьмешь с него? Старую поношенную куртку, легкую потрепанную кепочку черного цвета да невзрачный портфель?

– Правильно, отец. Курить – здоровью вредить, – изрек один из них, и вся троица разразилась хриплым смехом.

Подъехал автобус, и Тихий занял место у окна. В автобусе, по обыкновению, на него наваливалась дремота, как утром, так и вечером. Он тщетно боролся с ней и на какое-то время проваливался в сон, затем просыпался и начинал ошарашенно озираться по сторонам, не проехал ли нужной остановки. Так и сейчас, волей-неволей, рассеянно глядя в окно, он засыпал, да и не мог не засыпать, если приходилось подниматься в пять часов утра, когда, наверное, все еще спят за исключением таксистов, водителей автобусов и троллейбусов, дворников да молодежи, любящей бессонные ночи и шумные компании. В автобусе сидели такие же уставшие люди, как и он. Кто-то пошатывался из стороны в сторону, кто-то равнодушно глядел перед собой, кто-то сидел с таким отстраненным видом, как будто находился не в автобусе, а в каком-то другом месте, может быть на курорте, на котором ему никогда не побывать. Сзади Тихого сидела парочка влюбленных, которая громко смеялась. Старый двигатель тарахтел, словно на последнем издыхании, и в салоне пахло соляркой. По стеклу расползались капли вновь пошедшего дождя. Автобус поехал темными улицами. Тихий дремал, прислонившись щекой к стеклу. Автобус встряхивало на каждой колдобине, дорога была такой паршивой, словно здесь асфальт не меняли с 50-х годов прошлого века. Впрочем, Тихий привык к такой езде, да и не был он автолюбителем, чтобы мог возмущаться и писать жалобы. Ездил себе на автобусе и не злился, не в его силах дорогу было поменять.

По дороге Тихий вспоминал, чем же может порадовать его холодильник. С недавних пор, как ушла жена (а это печальное событие произошло чуть больше двух недель назад), Тихий начал жить в соответствии с холостяцкими традициями. Только, несмотря на свой возраст, он был неопытным холостяком, и человеку, долгое время прожившему с семьей, трудно жить в одиночестве. За всей квартирой приходилось следить самому, вытирать пыль, ходить в магазин, готовить, стирать, – Тихий со своей работой и выходными, которые он проводил в библиотеке, не мог с этим управиться. Едва справлялся с тем, чтобы приготовить себе нехитрый ужин, какую-нибудь кашу или вермишель, ну или мог сварить кусок мяса, только в последнее время мясо он ел нечасто – инфляции, скачки цен, а зарплата оставалась практически на том же уровне. Жена злилась на него, что не ищет лучшей доли, а он думал: «Бог с ним, с мясом-то, и так проживу». Мучительные размышления Тихого окончились тем, что он решил, что приготовит обыкновенную яичницу: и хлопот мало, и, может быть, прибраться успеет, простирнуть кое-что из одежды. С этими мыслями он и вышел на своей остановке, дошел почти до подъезда и вдруг вспомнил, что дома нет яиц и в магазине последний раз он был несколько дней назад. Ничего не оставалось делать, как развернуться и, подставив лицо неприветливому ветру, побрести к магазину. Тихий украдкой достал деньги из внутреннего кармана куртки и при неверном свете фонаря убедился, что денег хватит. А то раз было, совсем замечтался, забыл о деньгах, а продуктов набрал, как на зимовку, стал расплачиваться на кассе, а денег нет. С тех пор Тихий всегда пересчитывал деньги, чтобы не испытывать конфуза.

У самого крыльца магазина околачивались пьяницы в надежде сообразить с компаньонами на бутылку. Выпить не вопрос, в ближайшей подворотне или подъезде теплое местечко всегда найдется. Иногда местные алкаши обращались к Тихому и просили денег на выпивку. Он внимательно глядел на испитые пропащие лица просителей и чувствовал что-то похожее на сочувствие. Некоторые заметили, что, когда ни попросишь, Тихий всегда дает деньги, и начали злоупотреблять его сочувствием. Тогда Тихий принял контрмеры и стал появляться здесь как можно реже, однако в деньгах не отказывал. «Спившиеся, но все равно люди-то. Не по себе судить надо, а по другим людям», – любил повторять Тихий себе в назидание.

Только на этот раз знакомых пьяниц не было и денег у него никто не просил. Тихий не расстроился и не обрадовался, а воспринял это как должное. В магазине прошелся между рядами, прицениваясь, купил яиц, хлеба, два пакета молока и кефира, некоторое время с задумчивостью повертел в руках упаковку с сыром, да отказался, решив сделать назавтра бутерброды с колбасой.

Шагал из магазина медленно, еле ноги волоча. Долгий и утомительный денек выдался, все-таки с пяти утра на ногах. У подъезда на скамейке собралась местная шпана и распивала водку. Тихий минул их, словно призрак, и скрылся в теплом и темном подъезде. Воздух был затхлый, пропитанный запахом мочи и еще невесть чем.

Тихий, не изменяя своей привычке, сунул мизинец в отверстие почтового ящика, проверяя, нет ли свежей газеты. Но вместо нее палец наткнулся на огрызок яблока, и дверца со скрипом открылась. Сорванный замок бессильно болтался на одном болтике. «Ладно, завтра отремонтирую, – решил Тихий, – и уточню на почте, присылали ли мне новый номер газеты». Стены подъезда были изрисованы черными каракулями неудавшихся художников, которых великое множество в спальных районах, странно лишь то, что их творчество так одинаково и примитивно. Вдавил деформировавшуюся кнопку девятого этажа, и старый лифт лязгнул дверями. В лифте было наплевано, под ногами шелуха от семечек и окурки. «Неужели по-человечески нельзя? – думал он. – Поплевал шелуху в кулек из газеты, сигарету выкурил на балконе любого из этажей, а бычок затушил и выбросил в мусоропровод. И зачем сплевывать на пол?» Тихий каждый раз расстраивался при созерцании такой неприглядной картины. На своем этаже при свете одной-единственной тусклой лампочки, которую любили выкручивать и разбивать чуть ли не каждую неделю, долго копался в портфельчике в поисках ключей, пока не хлопнул себя по лбу и не достал их из заднего кармана брюк, догадавшись, отчего так было неудобно ехать в автобусе.

«Ну вот и пришел», – с каким-то безразличием подумал Тихий и ступил на порог квартиры. Собрался зажечь свет, рукой ища выключатель. Но в следующий момент дверь за ним аккуратно закрыли, руку сильно сжали, кто-то сзади захватил в стальные тиски, а на рот наклеили клейкую ленту. Свет так и не зажгли. Тихий дернулся несколько раз, пытаясь вырваться, но не выходило. Коридорчик был тесный. Узкое пространство и бежать некуда.

– В комнату его…

– А что с сумкой?

– На кухню…

Тихого поволокли двое детин в комнату, усадили на стул к столу, дали ручку и бумагу.

– А теперь слушай сюда. – Тихий не видел, кто с ним разговаривал, оттого что тот подошел сзади и прижал к его кадыку лезвие ножа. Дернись он чуть-чуть – и завтра не поедет на работу, а останется здесь, за столом, с поникшей, словно от усталости, головой или, быть может, рухнет на пол и кровь начнет растекаться темной лужей, а когда проступит на потолке соседей, те вызовут ментов, но будет уже поздно. – Бери ручку и пиши. Пиши, что говорят. И помни: дернешься – концы отдашь.

Тихий испуганно замычал. Ручка дрожала в руках, словно он был алкашом со стажем.

– Пиши под диктовку, толстовец, – жесткий голос продолжал отдавать команды.

Тихий, словно под гипнозом, делал все, что говорят, ничего не понимая: «Заранее прошу у вас прощения. У тебя, моя женушка, и у вас, мои дети. Не вспоминайте плохое, а помните только хорошее. Вы ни в чем не виноваты. Никто ни в чем не виноват. Я устал жить дальше. И вы здесь ни при чем. Прощайте!»

Тихий выводил слова, как будто чужой рукой, и совсем не понимал их смысла, не осознавал происходящего, а, словно перепуганный школьник-двоечник, спешно писал диктант неумелым почерком. Холодное лезвие едва касалось горла, как будто щекотало его. Окна в комнате были зашторены. Тихий писал при свете яркого карманного фонарика. Написав, отложил ручку, чувствуя, как кто-то смотрит через плечо и читает написанное, но не оборачивался.

– Молодец, – на плечо Тихого легла тяжелая рука.

Затем обладатель этого голоса отдал какой-то знак, потому что в следующий момент Тихого подхватили под мышки и, несмотря на то что он отчаянно сучил ногами, поволокли на середину небольшой комнатки. Все необходимые приготовления были уже сделаны. Кухонная табуретка дожидалась, когда на нее ступят ногами. Люстра была снята, и вместо нее болталась веревка. Тихого волокли так, что он не мог увидеть этого, а только бессильно мычал, ворочая головой из стороны в сторону, словно тряпичная кукла. Его рывком поставили на табуретку, набросили на шею бечеву и тут же стремительно выбили из-под его ног табуретку.

Тихий засучил ногами, глаза вылезли из орбит, и, отчаянно дернувшись в последний раз, он повис, едва заметно покачиваясь. Лицо его застыло в гримасе безмолвного ужаса.

– Кедр, сними ленту, пусть язык висит натурально, а ты, Бон, не пялься на меня, как на телку, а затирай отпечатки. И ничего не лапать! Не брать! Врубились?! Жду внизу, в машине. Быстро чтоб!

Глава 2

Илларион Забродов был в замечательном расположении духа, которое, честно говоря, в последнее время посещало его нечасто. Радовало его, по крайней мере, то, что для хорошего настроения ему требовалось совсем немногое. «Хорошо все-таки, что я не такой привередливый, без запросов, как у молодежи, чтобы всего и много и сразу. Может, я раньше тоже таким был, но потом отошло как-то. Только вот интересно, мог бы мне сказать, тот же генерал Федоров, к примеру, хорошо это, что с возрастом человек усмиряет свои аппетиты и начинает радоваться тому, что у него есть. Вот и я, чем не образец для такой теории? Хорошенько выспался, кошмары не снились, на дворе солнце яркое светит, снежок выпал, машина бежит, как новенькая, никаких пробок. Только если так рассуждать, то радость примитивная какая-то получается. Стоп, – сказал себе Илларион. – Чего ты, в самом деле, расфилософствовался и размечтался прямо как поэт».

Он усмехнулся своему отражению в зеркале заднего вида и перестроился на левую полосу: по правой полосе ехать было невозможно, машины волочились, как караван в пустыне. «Нельзя так, – подумал Илларион. – И сам не едешь и другим не даешь. Что, только в Москве так? Или везде так ездят? Гордятся своей неуступчивостью. Только разве это неуступчивость? По-моему, самая обыкновенная глупость. Человек же и по делам может куда-то спешить, как я, например. Хотя разве это срочное дело – поменять летнюю резину на зимнюю? Или я не замечаю, как старею, и для меня каждая мелочь становится важной и называется делом? Тьфу, что за мысли лезут в голову! Услышал бы Федоров или Сорокин, на смех бы подняли! Сами на мои шутки обижаются, дуются, а вот меня поддеть любят, я же, по их мнению, обижаться не имею права».

Илларион закурил и подбавил газу. Сам он с нарушителями закона боролся, учил их уму-разуму, но кто из русских не любит быстрой езды? Он и находил себе оправдание в этой поговорке. Решил не тянуть кота за хвост и выбрался к своему знакомому, с тем чтобы поменять резину своему «бьюику». «Рискнуть-то можно и на летней дальше ездить, – рассуждал Илларион. – Только потом сам себе не прощу, если в ДТП попаду. Или… Ну вот, дофилософствовался до мыслей о смерти. Жить и жить тебе еще, Илларион. Рано еще в дальние края собираться».

Забродов выехал на Ленинградский проспект, вливаясь в плотный поток машин. Здесь уже было не так вольготно, и полосы выбирать не приходилось. «Вот черт, – выругался Илларион. – Дернуло же меня сегодня шины менять. Такой день солнечный, приятный. За город лучше бы поехал или дома остался, навел бы порядок в библиотеке и Марату Ивановичу Пигулевскому звякнул бы, может, у него что-то новенькое появилось. Нет же, теперь полдня простою на Ленинградском и к вечеру доеду. Ну поставят мне резину бесплатно, денег не возьмут, а день-то испорченным окажется». Илларион давно обещал заехать к одному своему знакомому. Тот недавно позвонил и похвастался, что обзавелся своим автосервисом. А Илларион, не подумав, напросился в гости, при этом добавив: «Для моего коня твоя конюшня не годится». Ну вот и получил теперь приглашение наведаться в автосервис, с уговором, что если все сделают как надо, то с Иллариона причитается бутылка коньяка и свои нехорошие слова он берет обратно. Вот и пришлось ехать. Забродов не привык бросаться словами, не то что как некоторые. Под «некоторыми» прежде всего подразумевался генерал-майор Федоров, который обещал заехать две недели назад и все не приезжал. Хоть бы перезвонил, сказал что да как, нет, молчит и не звонит, а потом, как обычно, приедет без предупреждения, когда Иллариона дома нет, и будет сердиться, что не встретил. «Ох уж этот Федоров, – покачал головой Илларион. – Вояка с характером. Ну а ты сам? Без характера, что ли? Тогда не ропщи, а лучше подъедь вперед, иначе вон та девушка с правой полосы втиснется в твой ряд и тебе придется не только менять резину, но еще и перекрашивать машину».

Илларион быстро ликвидировал свободную площадь асфальта, на корню перерубил устремление хитрой девушки, которая располагалась на своей полосе теперь несколько кривовато и не могла сделать маневр, пока Забродов не проедет чуть вперед. «Вот так-то, – с удовлетворением подумал Илларион. – Должно послужить уроком. С детства же учили, не лезь вперед очереди, занял свое место и стой».

Но, очевидно, девушка только недавно сдала на права, или заболталась по мобильнику, или красила губы, или же, обладая редкостным телепатическим даром, прочитала мысли Забродова и рассердилась на него за неуступчивость, но в следующий миг она подтвердила его наихудшие опасения. Она умудрилась слегка помять с правой стороны переднюю и заднюю дверцы машины. Илларион услышал скрежет, который иногда слышал в кошмарных снах и который так часто избегал ценою невероятного напряжения ума и ловкости рук. Но видно, рано или поздно, неизбежное должно было случиться. Теперь его черный «бьюик», который, между прочим, он не так давно покрасил, однозначно нуждался в посещении автосервиса. На его некогда аккуратном боку виднелась вмятина со свежими царапинами.

– Когда садитесь за руль, вначале надо разобраться, где газ, а где тормоз! Да, кстати, почем права нынче? За сколько взяли? Триста, четыреста или все пятьсот? – Илларион говорил громко и уверенно с видимым спокойствием, но, всмотревшись в его глаза, нетрудно было понять, что он не на шутку разозлился. И хотя он не привык ругаться с женщинами, сейчас ему очень хотелось это сделать, в особенности когда такая хрупкая девушка садится за руль громадного «форда эксплорера» и пробует твою машину на крепость и характер, между прочим, тоже.

– Я… я… – девушка ловила ртом воздух, отставив мобильник от уха, и казалось, сама не понимала, что произошло и как это так могло получиться, что машина вдруг ни с того ни с сего поехала.

– Ну, не я же, – Илларион в расстройстве развел руками. – Где вас так ездить учили? На каком заброшенном поле?

Он вернулся в машину и включил аварийную сигнализацию, пребывая в твердой решимости, что дождется приезда доблестных сотрудников ГИБДД, которые и покарают нерадивую автолюбительницу.

– Посмотрите, что вы наделали! – Илларион был возмущен и пытался заставить себя успокоиться, но ничего не выходило, потому что каждый раз, бросая взгляд на вмятину и свежие царапины на своей машине, он чувствовал новый прилив негодования.

Забродов принял позу учителя и показал рукой, словно указкой.

– Да-да, полюбуйтесь, девушка, результатом ваших усилий. И, между прочим, пора бы выключить левый поворот, или, может быть, вы собираетесь взять меня на таран? Русская баба, как говорится. И коня на скаку остановит…

Он не договорил, потому что она зарыдала, а это было хуже всего: когда женщины начинали плакать, Забродов терялся и чувствовал себя негодяем, виноватым и вообще самым худшим человеком в этом мире. И эта девушка, сама не догадываясь, нащупала его самое слабое место.

– Ну-ну, ладно вам уже. Ну, с кем не бывает? – неловко начал утешать Забродов, уже не обращая внимания на объезжавшие их машины, чьи клаксоны заходились в истерике. «Ну что непонятного, – с раздражением подумал Илларион. – Не просто же так остановились поболтать, а самое настоящее ДТП. Я даже знак выставил, ближе, правда, чем требуется, но попробуй подальше его поставь, так скорее на капот поймают. Задавят и даже не заплачут».

Образовалась приличная пробка, машины объезжали их и выстраивались в многокилометровую очередь. «Вот как в жизни бывает, – подумал Забродов с какой-то неожиданной гордостью. – Из-за этого столкновения все движение на проспекте перекрыто, ну или почти все. По радио говорят наверняка, и в Интернете на карте место аварии отмечено, а всего-то и дел, что столкнулись две машины. Кажется, мелочь, а все вынуждены считаться».

Девушка продолжала плакать, склонившись к рулю. Ее светлые волосы разметались по плечам, и рыдала она как-то по-настоящему, так что Илларион, не раз побывавший в смертельно опасных переделках, кажется, впервые в жизни испугался не на шутку. Испугался обычных слез. «Неужели я такой слабак? – не без тревоги подумал Илларион. – Ну плачет. Подумаешь! Кто из женщин не плачет? Все плачут. Их тогда жалеть начинают и мужики часто соглашаются на то, на что никогда бы не согласились, если бы их жены, подруги, дочери, невесты не заплакали. Коварные эти существа, женщины…»

– Ну ладно, ладно, хватит уже плакать! Мне на нервы действует. Не будем никого вызывать! Это я так сказал, чтоб припугнуть!

Она словно бы не расслышала, но плач стал стихать, наконец она подняла лицо от руля.

– Отвернитесь, что вы так смотрите на меня! Я вам не музейный экспонат и не картина! Что, не видели никогда женщину с поплывшей косметикой?

– Почему? – смутился Забродов. Должно быть, его взгляд показался ей слишком нескромным, изучающим. Но что он мог поделать, если его профессия наложила отпечаток на всю его жизнь и он до конца дней не сможет избавиться от изучающего взгляда, да и зачем избавляться, если не раз этот взгляд его выручал?! – Видел я всяких женщин. И с поплывшей косметикой тоже. Хочу вас успокоить: это не самое страшное зрелище, которое мне приходилось видеть. Гораздо страшнее всякие огуречные маски, особенно когда тебя встречают без предупреждения. Вот так недолго и заикой на всю жизнь остаться! А вы говорите о какой-то поплывшей косметике! Меня таким не испугаешь!

– Между прочим, вы только что на меня кричали. Когда на меня начинают кричать, я тут же плачу. Так что косвенно в моем испорченном внешнем виде виноваты вы. И можете не отпираться, я все равно вам не поверю, – сердито отпарировала она, утирая влажной салфеткой лицо.

– Вот тебе и на! – Илларион опешил. Давненько не встречал он таких языкастых, которые из виноватых правыми делаются за одно мгновенье. – Это что же получается? Вроде как я виноват? Ехал тут, понимаешь, на своей машине, дорогу занимал, чужое место, не давал проехать, спровоцировал столкновение, а потом еще и расстроил хозяйку чужого авто? Это так следует понимать?

– Вы меня никогда не поймете, потому вы мужчина, – категорически заявила девушка, которая вовсе не походила на стерву, каковой показалась вначале Иллариону. «Еще не стерва, просто показывает свой характер и не понимает, что делает, чем-то похожа на подростка, выстраивающего свои взаимоотношения с миром путем протеста», – подумал он.

– Может, вы все-таки выключите поворот? И мы отъедем в какое-нибудь место поспокойнее, чтобы решить, как быть дальше?

– А может, я передумала и решила вызвать ментов? – она мстительно улыбнулась. Косметика и вправду поплыла.

– У вас тушь на правой щеке, – подсказал Забродов и добавил: – А что? Можно и так. Давайте, я не против! Пусть приедут, посмотрят, как что здесь случилось, и вам придется заплатить штраф, лишиться прав и оплатить ремонт, если у вас нет страховки, и еще, что немаловажно, придется потратить впоследствии время на поход в спортивный магазин.

– Это еще зачем? Или это у вас такой своеобразный юмор?

– Я говорю на полном серьезе. Без шуток, – подтвердил Илларион. – Вам же надо будет как-то передвигаться по городу. Судя по вашему виду, на общественном транспорте вы передвигаться откажетесь. Такси сейчас почти не поймаешь. А кататься с бомбилами побоитесь. Остается велосипед, самокат и мопед. Я советую вам выбрать велосипед. Очень полезное, между прочим, для организма занятие – кататься на велосипеде.

– Вы в школе, наверное, двоечником были.

– Тогда вы отличницей в автошколе.

– Между прочим, у меня есть личный шофер, а ваши волнения излишни. Если хотите от меня денег, то так бы сразу и сказали, я заплачу их вам сейчас. И можете не рассчитывать пригласить меня в кафе или ресторан. Не думайте воспользоваться моим бедственным положением и поставить меня в неловкое положение! Вот ваши деньги, и едьте, куда ехали.

Илларион и слова не успел сказать, как она сунула ему в руку смятые купюры и тронулась с места. Он хотел было догнать машину и бросить ей деньги в салон, но она уехала далеко вперед, и Забродов решил, что несолидно, если мужчина его возраста начнет вести себя как вспыльчивый мальчишка и погонится за машиной. Да и если рассуждать здраво, в том, что он взял деньги от женщины, ничего унизительного нет, потому что она исковеркала его машину и заплатила, а он ей еще навстречу пошел, отказавшись вызвать ГИБДД. Настроение, правда, совсем испортилось, так жутко испортилось, что захотелось бросить эту машину здесь и идти куда глаза глядят. «Это же надо такому случиться, – сетовал Забродов, – так хорошо день начинался, такое настроение было, а тут эта досадная случайность – и все рухнуло как карточный домик, да еще осадочек неприятный остался, так ловко она его отбрила.