Пленэрус

– А что, чей-нибудь день рождения?

– Не угадал!

– Умер кто-нибудь?

– Пальцем в небо!

– Слушай, Миш, не до тебя, ей-бо. Если все живы-здоровы…

– Я письмо тебе написал! По электронке. Ты что, не читал?

– У меня их два миллиона скопилось.

– А ты посмотри среди сегодняшних.

– Не буду я ничего искать, – возмутился Павел. – Раз позвонил, будь добр, объяснись.

– Что ж, разъясняю: у нас транш, Паша! Самый что ни на есть срочный!

– То есть?

– То есть – творческая командировка. Оплачиваемая и симпатичная.

– Миш, ну какие командировки! В нашем-то возрасте. У меня дела, писанина. Опять же спина бо-бо, поясница…

– У всех бо-бо, но пыхтим-терпим, небушко коптим. Тем более – такой шанс. Мы не подсуетимся, другие перехватят.

– Пусть.

– Пашунь, я тебя умоляю! Мы же племя сорокалетних – обязаны помогать друг другу. Смотри, какой молодняк кругом наглый пошел, совсем стыд потеряли. Гардемарины, бляха-муха! Кафедры в двадцать пять захватывают, в тридцать докторские норовят защитить, в замминистры выползают. Ты ведь не из таких, правда?

– Меня в замминистры не выберут.

– И меня не выберут. Хотя и напрасно. Так что внемли и прислушайся. Я ведь другим мог звякнуть – осчастливить, так сказать, и порадовать. А я сразу к тебе… Ты пойми, не будем друг другу помогать, дуба раньше времени дадим, плесенью покроемся.

– Собственно, я не отказываюсь…

– Вот и дуй к нам. Часиков в пять – в Крыму. Проведем что-то вроде оргсобрания. Весь актив уже предупрежден. Там и ознакомлю с подробностями.

– Не знаю… – протянул Куржаков. Отказывать Ржавчику всегда было сложно. Даже в самой малости. – Постараюсь, конечно…

– Уж постарайся, сделай милость! А то ведь заклеймим. Уедем, и останешься тут один аки перст. С шансоном своим… – Миша неделикатно засмеялся, и Павел покраснел. Дурное – оно быстро распространяется. И радует людей, в отличие от премий. Всего-то пару песен засветил по неосторожности, но сметливый народ тут же пронюхал.

– Значит, опять будем продаваться?

– Опять и снова, Паш. Давно пора привыкнуть. Ты уже не в стране советов прозябаешь, кругом капитализм оголтелый.

– Скорее – феодализм.

– Не суть важно. Главное, вся страна – барахолка. Распродажа душ, нефти и тел – все поставлено на конвейер.

– А мы чем торговать будем?

– Умом, естественно. Между прочим, продать ум – не то же самое, что продать душу.

– Ты думаешь?

– Я знаю! Пойми, Паш, грустно – не продать душу, грустно продать ее дешево, – Ржавчик захохотал. – Шучу, конечно. В этих сделках, старик, как ни мудри, всегда проиграешь. В общем, забегай, ждем-с…

***

«Обстоятельства граней» – так он это когда-то назвал. В каждой ситуации могли найтись свои друзья и недруги, свои открытия, свои соприкасающиеся грани. Судьба раскручивала барабан, и каждый день преподносил свой неожиданный лот. Получалось почти как в кубике Рубика – надо было лишь зорко вглядываться, стараясь и в новом непривычном состоянии ситуационно совпасть гранями с изменившимися обстоятельствами. Можно было страшиться неведомого, а можно было напротив – получать от этого удовольствие, относясь к происходящему как к нескончаемой игре. Плоскости разбивались на полосы и отдельные фрагменты, обыденное ставилось с ног на голову, привычное выворачивалось наизнанку. Вчерашние враги волею неведомого оказывались рядом, а верные союзники перемещались в окопы противника. Жизненный калейдоскоп без устали демонстрировал новые и новые узоры.

Заканчивалась армия, подходил дембель, и все! Цепляться за ускользающее было бессмысленно – происходило роковое смещение граней. Бывший армейский побратим оказывался на другой стороне баррикад. Как и бывший друг, неожиданно разбогатевший на продаже водки и даже прикупивший по случаю пару магазинов с гончарным заводиком. Первый прекращал отвечать на звонки, второй и вовсе глядел, не узнавая, кривил губу и шевелил бровью – вроде как пытался припомнить и не припоминал. По всему выходило, что тот и другой предавали бывшую дружбу, бывшее соитие душ, хотя на самом деле никто никого не предавал. Всего-то и следовало принять как факт, что, провернувшись, грани в очередной раз разошлись. Как Россия с Николаем Вторым, как повзрослевший Малыш с толстяком Карлсоном. Глупо берегу обижаться на отчалившую лодку. Глупо и недальновидно.

Тем не менее, в случае с женщинами правило граней срабатывало далеко не всегда. Лодочки, казалось бы, отчалившие от берега, все-таки оставались на зыбкой привязи, – чудо, которое Павел тоже принимал без каких-либо логичных объяснений. Мужская дружба, твердая и крепкая, легко давала трещины и осыпалась пепельным прахом, женщины – даже те, что уходили с надрывом, спустя какое-то время, вновь возвращались. Ну, то есть не совсем возвращались, однако перебрасывали какие-то зыбкие мосточки, протягивали сигнальные тросики, изъявляя готовность общаться и даже помогать. Павел этого не понимал и, верно, поэтому перед женщинами благоговел. Обстоятельства граней в случае с женским племенем были бессильны, и ни чем иным, кроме как природным феноменом, именовать это было нельзя. Именно по этой причине его потянуло сейчас не в союз, а к Лизочке-Елизавете, заведующей районной библиотекой.

Почему? Ну… Если совсем уж откровенно, когда-то у них был один разок – маленький, не самый серьезный и все-таки обжигающий. А после Лиза вильнула хвостиком и уплыла к заезжему барду. Павел тоже шевельнул плавниками, оказавшись в компании Мариши, тогдашней подруги Елизаветы. Практически отомстил, хотя никаких индийских страстей у них не вышло, и никто никому волосы не драл, глаза не выцарапывал. Более того, спустя энное время, Лиза прозрачно намекнула, что не против восстановления прежних отношений. Ее можно было понять, коварный бард отбарабанил свое и слинял, Павел же был туточки, рядом – надежный, дееспособный и предсказуемый. Таким образом, Лиза была той лодочкой, что легко могла откликнуться на движение руля, на любой двусмысленный сигнал. Но вот сам Павел отчего-то уже колебался. Он вообще любил сомневаться. Знак «Весы» превращал его в вечного бухгалтера – осторожного и опасливого, как большинство мелких финансистов. Периодически эти самые сомнения доводили его до критической точки, и тогда, вскипая, он разом решался на крайности, ломал привычный ход событий, заставлял природные весы неустойчиво крениться. Вместо лиричного Меладзе в голову врывался какой-нибудь Крис Норманн, а то и ребятки более сиплой комплекции, и Куржаков пускался во все тяжкие, поскольку люди продолжали бешено делиться, а значит, продолжали жить – несмотря на кризисы, меняющийся климат и пугающие прогнозы экстрасенсов. Меньшинство делилось вяло и по инерции, большинство – с незадумчивым энтузиазмом. Самое смешное, что те, кого прогнозы пугали всерьез, теряли стойкость и силу, и оттого незадумчивых становилось с каждым годом все больше. Планета неотвратимо меняла облик, стремительно смуглела, корректировала разрез глаз. Очередная цивилизация догладывала хвост, упираясь резцами в основание собственного затылка, челюсти вновь неотвратимо сводило. А секунды капали и капали. Бесполезным птичьим горошком…

Глава 3

Выйдя на улицу, Павел поежился. Поспал, называется, отдохнул, ешкин пень и два кота! Еще и в родной квартире оставил не поймешь кого. То ли спецназеров, то ли кого пострашнее. Охрана, мля, первого гослица! И странно – никакой гордости, никакого трепета под ребрами. Верно говорят: измельчал народец, это он по себе знал. Ни чинопочитания, ни уважения к вышестоящим должностям. Да и само понятие «выше» существенно деградировало. Прыгать из грязи в князи стало практически нормой. Как и мат на театральных подмостках. Спрашивать, куда катимся, было смешно. Насущнее представлялось спросить, куда податься в данный момент конкретно ему – Куржакову Павлу Валентиновичу? Если за город, то далековато. В парк – скучно. Значит, и впрямь оставалась одна дорога – к лисоньке-Лизоньке в родную библиотеку просить политического убежища, чтобы на искомую пару дней прикорнуть где-нибудь в гардеробе. Девчонки там сердобольные, не прогонят. Во-первых, свой, во-вторых, какой-никакой, а мужчинка. Практически первый парень на деревне.

Впрочем, и «первым парнем» он значился с большой натяжкой. Поскольку «деревней» следовало именовать городскую детскую библиотеку, в которой уже больше года Павел по совместительству подрабатывал сторожем, и впрямь оставаясь до сегодняшнего дня единственным библиотечным мужичком. Возможно, кто-то пускал бы слюни по столь сдобному поводу, однако сам Павел пребывал в менее игривом возрасте. Перспективы петушка в курятнике его больше пугали, чем радовали, и на то имелись веские причины. Скажем, раз или два в квартал он словно участковый вынужден был вмешиваться в конфликты местного значения, выпроваживая из читальных залов местных забияк, выпивох и просто сумасшедших. А минувшей зимой ему, как единственному «петушку», пришлось ударно счищать с библиотечной крыши снег, после чего пару месяцев у него ныла поясница, и откровенно стреляло в позвоночнике. А еще отнимались ноги и плечи, тянуло шею и запястья – словом, болело все, что обычно болит у людей преклонного возраста. Потому что это у женщин в сорок пять что-то там с ягодками опять, а у мужиков первые ахи-охи начинаются уже в сорок. К пояснице плюсуются недуги сердца и заболевания простаты, по вечерам начинают ныть печень и почки, а далее третьей волной и девятым валом вскипает прочая кишечно-сосудистая несуразь. Неудивительно, что сознание мужчин робко поджимается, понимая, что наступает кризис среднего возраста – во всей своей неприглядной наготе.

Кстати, он и вчера поработал метелкой во внутреннем дворике библиотеки. Но это было все-таки легче, чем крыша. Пыль – не снег, да и метлу ему выдали особую – синтетическую. Подметая тротуар, он всерьез подозревал, что не далек тот час, когда синтетическими метлами придется подметать синтетические листья и синтетический мусор. Увы и еще раз увы… Как выражались коллеги по союзу: время пробежало, хвостиком подмяло.

Павел пнул случайную банку из-под колы, банка взлетела по крутой траектории, шлепнулась за кустами акации. Проходящий мимо бомж бросил в его сторону укоряющий взор и, разгребая ветви, полез в заросли.

Может, и впрямь зайти поспрашивать? Вдруг да выделят уголок?

Шагая мимо бетонного забора, Павел рассеянно скользнул глазами по давнишним картинкам, задержал взор на двух свеженьких, намалеванных, может, день или два назад.

Все-таки полезная штука – граффити. Кого-то даже и просвещающая. Скажем, эти два рисунка очень напоминали листовки советских лет. Кучка олигархов на игле у заокеанского спрута, а на соседней плите – бородатый и звероподобный лик – не то Че Гевары, не то Троцкого, вспарывающий плоскость российского континента. Революционное чудище впечатляло и даже внушало некий трепет. Уличный художник постарался. Павел припомнил, что и сам когда-то носил на майке нечто похожее. Даже визитки одно время хотел сделать в подобном ключе. Жаль, не владел карандашом, – непременно изобразил бы такого же пугающего красавца. По слухам, в некоторых школах продвинутые учителя разрешали рисовать на заборах и партах. Даже отводили под это специальные классы. Что интересно, дети самозабвенно трудились, сознавая, что это не плюнул-убежал, а почти на века. Не похабщина, одним словом, и не журнальные комиксы.

Полюбовавшись некоторое время заборным искусством, Павел возобновил путь. Возле шеренги контейнеров, вспугнул приличных размеров крысу, не без гордости подумал, что и у нас есть свой российский аналог новозеландских опоссумов. Возможно, заокеанские звери и отличались более пушистым мехом, зато наши крысы были умнее – по любому не во всякий «гуманный» капкан бы попались. Да и в случае ядерного удара это племя гарантировнно пережило бы людей…

Неспешно добежав до фундамента здания, крыса с досадой оглянулась на Куржакова, даже как показалось последнему, осуждающе качнула усатой мордой, после чего протиснулась в щель под стеной. Куржаков же повернул направо, не без опаски спустился по топорщащейся арматуринами лестнице. «Тварь волосатая и лохматая» – так именовали эту лестницу коллеги по цеху, поскольку многие из них успели получить здесь легкой степени увечья в виде ссадин, синяков и царапин. Осторожно ступая, Павел одолел препятствие без потерь. Лишний раз подивился могучему времени. Подобно серной кислоте оно растворяло все и вся. Впрочем, давно замечено, что современные бетонные конструкции подвержены выветриванию куда сильнее, чем египетские пирамиды.

Павел оглянулся. Возможно, зря он наговаривал на лестницу. По мере выветривания, уцелевшая арматурная конструкция становилась более стильной, вполне соответствуя причудливой геометрии сегодняшнего городского хай-тека. Жаль, только пользоваться хайтешной лестницей было небезопасно.

Он припомнил Шуру, своего давнего армейского сослуживца. Когда Шурик улыбался, пространство озаряло сияние его стальных фикс. Вот только одна из них была утеряна – осталась такая же арматурная конструкция, повторяющая форму зуба. Павел прекрасно помнил, что именно этот хайтешный оскал более всего повергал в ужас молодых солдатиков. Шура редко кого-либо бил – попросту подходил ближе и зловеще улыбался. Гипноз незамедлительно действовал – молодые солдатики шустро принимались подшивать воротнички, драить кирзачи с пряжками, перезаправлять койки и перемывать полы…

Павел перепрыгнул встречную ямину, на ходу оглядел себя в мутном окне первого этажа, машинально пригладил волосы на затылке. Раз уж целью маршрута выбрана была библиотека, следовало запастись чем-нибудь вкусненьким – рулетом, скажем, или килограммом бананов. Нашарив в кармане пятисотенную купюру, он приблизился к торговому киоску. В уличном этом храме уже третий год рулил и правил чернобровый Ахмет.

– Приветствую! – поздоровался Павел. – Будь другом, сделай ммм… бананчиков полтора кило и столько же яблочек.

– Сдиелаем, уважаемый. Для тебя все самый лутчий!

– Яблочек, пожалуйста, порумяней.

– Сдиелаем, как ты хочишь. Тебе зилоных или гыразных?

– Грязных? Нет, мне грязных не надо.

– Гы-раз-ных, – старательно выговаривая, протянул Ахмет. – Не грязных, а гыра-азных.

– А-а, красных, я понял, – Куржаков хмыкнул. – Давай и тех, и других – напополам.

– А хочишь памидор? Памидор сладкий, полезный! Я его всегда кушаю. Смотри, какой я здоровый да красивый. Миня все дэвушки лубят. А все он – памидор!

– Это, Ахмет, в следующий раз. А пока яблочек – и посимпатичнее.

– Как скажешь, дарагой, – нараспев произнес Ахмет и нырнул под прилавок к своим мешкам. Павел грустно покосился на мелькающий за весами костлявый зад продавца. Ясно было, что Ахмет выбирает яблоки похуже. Их спрячет, понятно, на донышко, а сверху положит что посвежее. Он и с «памидор» проделывал то же самое. Ахмет был старательным продавцом, продукты укладывал предельно аккуратно. Хотя стратегии его Павел постичь не мог. Конечно, госконтроля тут нет, гнилье назад никто не примет, но ведь ты, голуба моя, покупателя обижаешь, и он к тебе снова не придет. Зачем же, спрашивается, обманывать? Но Ахмет не обманывал, он торговал. И чистым, и «гыразным», и откровенно гнилым. Его самого так учили, и Павел не сомневался, что своих детей он будет учить тому же.

Сама собой припомнилась недавняя поездка в Демре-Кекова в Турцию, где на одном из рынков происходило по сути то же самое. Туристов поили свежеотжатым апельсиновым соком. Зазывали заученными на русском языке фразами, энергично подманивали загорелыми руками:

– Па-атхади! Сок свещий, халонний. Стакан – один долял.

Павлу бы не выпендриваться, пройти мимо, но больно уж возмутил вид апельсинов. Фрукты были явно лежалые, часть – мятые, а часть – с бледно-зелеными заплесневелыми боками. Но все подходили, платили и пили. Павел же возроптал. Недозволенно далеко протянув руку, вынул из ящика апельсин пострашнее и показал так, чтобы видели все.

– Это что, свежий?

– Свещий, свещий! – хором воскликнули продавцы, и Павел с ужасом рассмотрел, что люди вокруг верят продавцам, а не ему. То есть они тоже видели коробки с жухлыми, немытыми фруктами, и, конечно, видели злосчастный плод в его ладони, но это ровным счетом ничего не значило. Стоял зной, людям хотелось пить, и слова продавцов проделывали с фруктами то, на что не способен был никакой фокусник. Гнилое превращалось в свежее, прогретое палящими лучами – в холодное и бодрящее. Вот и Ахмет интуитивно работал в том же направлении, по тем же незамысловатым методам. Такой у него был бизнес. Абсолютно в духе времени, на живых примерах убеждавшего в том, что черное легко сделать белым, а серое превратить в самую настоящую радугу.

Давным-давно Куржаков начал свой мысленный, описывающий все и вся труд. Пока двигалась эта странная работа, параллельно шел процесс дешифровки. Человеческих слов и дел, мысленной казуистики и вселенской паутины. Узоры мироздания сводились к изощренной тригонометрии, строгие планы составлялись на каждую неделю и каждый день – более того, Павел всерьез помышлял взнуздать физическое время. При этом килотоннами и мегатоннами поглощались взрывные труды былых властителей дум, в топку алчущих полушарий шло все – от Канта с Паскалем до Жикаренцева с Хаббардом. Павел скакал по ступеням, не очень сознавая, куда именно движется – вверх или вниз, по кругу или лабиринту, и потому в итоге получилось то, что и должно было получиться. На очередном повороте и очередной ступени писатель Куржаков неожиданно для себя замер и опустился на корточки. Минотавр, неотступно щелкавший за спиной клыками, тоже устало плюхнулся на брюхо. Двигаться далее стало бессмысленно, поворачивать и возвращаться было попросту лень. С удивлением Павел осознал, что не так уж сложно оставаться на месте, вгоняя себя в ступор чужими примерами и чужими убеждениями, ограничваясь созерцанием и не делая более попыток прошибить стену лбом. Совсем даже не эйнтштейновская относительность подмяла юношеский абсолют, и отныне под вопрос ставилось вообще все – от набедренной повязки до компьютеров и смартфонов, от происхождения видов до необходимости познания атомарных глубин и новых колонок таблицы Менделеева. И если правда, что Тесла разнес в клочья сотни гектаров сибирской тайги, стоило ли вообще городить огород и копать электромагнитные копи? Кто знает, как выиграло бы человечество, сумей оно вовремя замереть, прикрыть глаза и остановиться? Все равно как в детской игре: «раз, два, три – замри!». Ведь неглупая игра – и с каким подтекстом!

Конечно, ступор и жердочка, не панацея – не всякому и подойдет, но если не хочешь, чтобы бомба рванула, будь другом – не тряси незнакомый механизм, отложи в сторону, отойди. Вот и внутренний «взрыв-пакет» Куржакова с некоторых пор покоился на своей умозрительной полочке, обернутый в фольгу, упакованный в коробку. Иной раз Павел тянулся к нему жадными ручонками, но сам же себя и одергивал. Не стоило дразнить Минотавра. Зверь мог в любую минуту проснуться, а там и бег по кругу необратимо бы возобновился…

Получив от Ахмета пакет с фруктами, Павел перешел ноздреватую дорогу и, протиснувшись между заборных плит, обогнул недостроенный гараж и разом оказался на территории библиотечного дворика. В здание проник, как обычно, с черного хода – так было ближе. Через коридоры с тюремно-строгими стеллажами спустился в книгохранилище, и здесь – о, чудо! – сходу угодил в объятия Лизы.

– Наконец-то! А нас тут трясут, как грушу: почему одни женщины! Нужен им, понимаешь, мужчина библиотекарь.

– Я не библиотекарь.

– Будешь. По крайней мере, на ближайшие час-два.

– Здрасьте-пожалуйста!

– Ты еще не понял? У нас на ушах все стоят. ОН вот-вот приедет!

– Кто?

– Дед Пихто! Включай мозги, Паш.

– Не понял. Ты что, хочешь сказать…

– Он самый – собственной персоной!

Сначала Павлу захотелось рассмеяться, потом заплакать. Вместо этого он выругался. Ну да, ведь падают с неба метеориты. По слухам – не столь уж редко. Но ведь не в одну и ту же воронку!

Тем не менее, Лизавета все объяснила доходчиво. В уральский город Исетьевск действительно прилетел с визитом президент Российской Федерации. Но это бы ладно, но почему библиотека – и именно детская? Мест поуютнее и побогаче в Исетьевске хватало: та же губернаторская резиденция, вполне приличные музеи-особняки, рестораны с торговыми центрами, театры, наконец. Тем не менее, президент предпочел библиотеку, и спорить с ним охотников не находилось.

Впрочем, рассуждая трезво, ход был достаточно грамотный. Кадры-то с детьми обожали во все времена. И Брежнев октябрят с пионерами вовсю зацеловывал, и Сталин детские макушки гладил-трепал, и фюрер по щечкам румяным любил похлопывать. Как нация относится к старикам и детям, в таком примерно свете позиционирует себя и в мире. А позиционировать себя в мудро-розовом позитиве мечтали все – от Суллы до Обамы. В древности помогали слухи и свидетельства очевидцев, после изобретения фотографии и кино дело закрутилось проворнее. Странно, что литераторов сюда не пригласили. Хотя бы троицу самых именитых. Можно было и их похлопать снисходительно – не по щечкам, так по плечику. Пишите, мол, братцы, радейте. Бумага – она все стерпит…

– Нам сказали: готовность номер один! – трагически шептала Лиза. – Гостя вот-вот привезут.

– Видишь, как удачно. Как раз яблочек принес. Немытые, правда…

– К черту твои яблочки, Пашунь! – возмутилась Лиза. – Я Бажова последние книжки сгребаю. Дел выше горла! На вот, держи стопку, – поверх пакета с фруктами Куржакову сунули весомую кипу книг.

– Зачем столько Бажовых?

– Велено расставить в круглом зале. Мы – Урал, значит, все сомнительное убираем, оставляем исключительно энциклопедические словари, Мамина-Сибиряка и Бажова.

– И все?

– Все!

– Мудро… А кто велел-то?

– Кто надо, тот и велел. Неси, не болтай.

На выходе из хранилища плечистый субъект перегородил им путь.

– Это у нас кто?

На этот раз «дедом Пихто» было не отделаться. Лиза втолковала субъекту, что Павел единственный мужчина в библиотеке, можно сказать, уникум. Вдобавок – пишущий. Куржаков дополнительно предъявил писательские корочки. На его фрукты-яблоки охранник тоже соизволил взглянуть, после чего провел вдоль тела моргающим красным глазком жезлом. Ни о чем недозволенном пугающий жезл не сообщил, и охранник милостиво кивнул:

– Двигайте, только мигом!

Павел с Лизаветой влетели в зал. Под бдительным оком таких же строгих, выстроившихся вдоль стен ребяток быстренько расставили по полкам принесенные книги. Лиза растерянно осмотрелась.

– Ну, вот, вроде все…

Павел тоже покрутил головой. Зал, на полках которого, ранее красовалось пестрое обложечное разнотравье – от древних газетных подшивок до региональных новинок, взирал теперь на посетителей многократно размноженным ликом бородатого тезки Бажова, перемежаемого с Маминым-Сибиряком и золотисто-желтыми батареями Детской Энциклопедии. Ни тебе школьных, приклеенных скотчем рисунков, ни ветхих музейных редкостей с обшарпанными корешками, ни современных лауреатов. Хотелось то ли присвистнуть, то ли застонать. И сам собой припомнился давний анекдот об Александре Дюма. Куда-то там известный прозаик нагрянул с визитом, заглянул и в книжную лавку. Глупый лавочник был готов и, желая угодить, выставил на полки одни лишь книги Дюма.

– А где же другие писатели? – удивился знаменитый гость.

– Проданы, – пролепетал растерявшийся лавочник. Дюма, надо полагать, был в восторге.

Впрочем, приезд Мамина-Сибиряка и Бажова детской библиотеке не грозил. Ну, а книги… Книги всего-навсего стали тем, чем и являлись для ожидаемых визитеров – еще одной разновидностью обоев, нескладным украшением стен – проще говоря, сайдингом. Уральский сайдинг, как видно, допускал лишь две бородатых фамилии. Не больше и не меньше.

Лиза деловито поправила шеренгу энциклопедических кирпичей, точно муху смахнула с лица непослушную прядь. Прядка упала вновь, и, оттопырив нижнюю губу, Лиза одним дуновением вернула ее на законное место. Павел зачарованно смотрел на эту стремительную мимическую гимнастику. Очнувшись, заметил, что за Лизой с той же заинтересованностью наблюдают стоящие вокруг секьюрити.

– Ну-с, зал обезображен, стало быть, все в порядке, – Лиза грустно качнула головой. – Уходим, мужчина.

Подхватив Павла под локоть, она потянула его знакомыми коридорами, однако не в свой кабинет, а прямиком в гардероб. Павел ошарашено подчинился. Кажется, сюр, начавшийся с приходом балконных стражей, продолжился на очередном витке. Не стоило ему мешать. Карусель бреда, он не сомневался, остановится сама собой.

Когда Куржаков очутился, наконец, в гардеробе, он уже не удивился встреченному там маленькому вавилону. На табуретах и стульях в тесном помещении восседало все библиотечное сообщество: директор, заведующие, практически весь рядовой состав, включая уборщиц и гардеробщицу. Все в равной степени взволнованные и накрашенные, в одинаковые голубых костюмах, с похожими прическами.

– Вот, полюбуйся, Павлуш, куда нас загнали, – директор кивнула на свою гвардию. – А в какую униформу заставили вырядиться. Красота!

– Юбки на пять сэмэ ниже колена, никаких брюк, никаких мини и прочих вольностей, – пояснила Стэллочка, самая стройная из библиотекарей. – А еще никаких каблуков и высоких причесок.

– Ужас, – прокомментировал Павел.

– Вот-вот, всех высоких дам попросили остаться дома, а у нас почти все заведующие под метр семьдесят!

– Кошмар…

– Потому и спрятали всех сюда. От греха подальше.

– А территорию вокруг библиотеки специальными машинами выскребли, асфальт и мостовую специальными составами поливали. Библиотеке уже и счет выставили.

– Зачем же я подметал? – возмутился Павел.

– Ты вчера подметал, а они сегодня утром чистили.

– А еще звонили из мэрии, и велели во всех туалетах мыльные контейнеры поставить. Это вместо наших простеньких мыльниц. И повесить полотенца бамбукового цвета.

– Бамбукового?

– Ну да, желтенького такого… Люся весь город объездила, обыскалась. Нашла, конечно, но слегла с давлением…

Послышался гомон голосов, мимо запертого гардероба забурлило людское течение – в унисон взбулькивали смешочки, синфазно журчали словеса, энергетика голосов поражала позитивом.

– Как их много-то! – удивился Павел.

– Ты еще всех не видел, – прошипела Лиза. – А мы уже третий день на них любуемся. Прямо эшелонированная оборона.

– У кого? – не понял Павел.

– Спроси лучше – от кого!

– От нас, конечно, – скороговоркой затараторила Стэллочка. – Сперва, значит, ближний круг, потом те, кто его обслуживают, затем круг, обслуживающий первый круг обслуги, и так далее по нисходящей. То же самое с замами и секретарями. Это не считая охраны. За два дня у нас, наверное, полтысячи людей перебывало.

– Правда, правда, – кивнула Лиза. – Инспекции, проверки. Жаль, не сняла на телефон, как они за шкафами у нас ползали, пыль изучали…

– Чшш! – директор прижала палец к губам – и очень вовремя, потому что дверь отворилась, в проеме показалось багровое мужское лицо. Один из высших охранных чинов – тот самый ближний круг. Впрочем, сейчас этот чин выглядел неважно: в глазах – подлинное отчаяние, в уголках губ – детские пузыри.

– Ложку! – просипел он. – Срочно ложку!

– Чайную? Столовую?

– Для обуви – обувную ложку!

Все враз пришли в движение, и Павел, поддавшись общей сумятице, лихорадочно зашарил по карманам, будто там меж носовых платков, ручек и визиток действительно могла оказаться обувная ложка.

– А кому надо-то? – шепнула Стэллочка, и по округлившимся глазам охранника все моментально поняли – кому.

– У меня была ложка, – упавшим голосом призналась директор.

– Где? – с рыком выдохнул начальник охраны.

– В сумке.

– А сумка? Сумка где? – мужчину, казалось, вот-вот хватит апоплексический удар.

– В подвале, – еле слышно произнесла директор. – Вы же сами велели все личные вещи туда снести. Но я… Я, кажется, помню, куда ее положила. Если все вместе поищем…

– Бегом! Умоляю!

Смотреть на страдающего женщины не могли. Дружно вскочив с табуретов, библиотекари ринулись из гардероба. У двери Лиза притормозила Павла.

– А ты побудь здесь! Мало ли что.

– Ну, так…

– Учти, остаешься за главного.

– Ага!

Мгновение, и гардероб опустел. Шаги библиотечной рати стучали уже где-то внизу – на ступенях, ведущих в подвал. Павел прислушался, рассеянно колупнул пальцем маленький столик у прикрытого окошечка. В нише под столешницей лежала книжка. Библиотека не была бы библиотекой, если бы гардеробщики в ней глазели тривиальные телепрограммы. Разумеется, и в этом, удаленного от читальных залов месте главной иконой оставалась книга. Павел извлек печатное издание, не без любопытства взглянул на обложку. Было бы здорово обнаружить здесь какого-нибудь Светония, Камю или Джойса. Впрочем, и Дина Рубина его не разочаровала. Страну, в которой гардеробщицы разгадывают не ребусы, а печатные строки, не так-то просто превратить в сырьевой придаток. Авось еще и пободаемся…

Ему показалось, что здание слегка вибрирует. Это, верно, перетряхивали подвал в поисках обувной ложки. Счет шел на секунды, кто-то из ближайшего круга, должно быть, сосал валидол и необратимо седел. Дела государевы вершились непросто…

– Елки-палки, ну что за обувь!

Павел насторожился. Голос, долетевший из вестибюля, показался знакомым. Неужели кто-то из родного союза?

Отворив дверь, Павел осторожно высунул голову. Возле стены стоял мужчина в костюме – в костюме настолько ухоженном и первосортном, что Павел тут же понял, кто перед ним. Тот, кто вам не этот – не мормон и не покемон, а как говорится – самый настоящий… Небожитель, совсем даже на таковых не похожий; темная почти мальчишечья прическа, юное и до колик знакомое лицо, опять же рост… Павел хотел юркнуть обратно, но вдруг увидел, как, опираясь о стену, человечек тщетно пытается заправить ногу в туфлю, а кожа сверхмягкого запятника сминается, и ничего не выходит.

– Тут ложку надо! – проговорил он сочувственно.

– Да вроде ищут, – отозвался мужчина, и Павел с внутренним шорохом (потому как ни страхом, ни трепетом это назвать было нельзя) понял, что готов и далее общаться с высоким гостем невысокого роста.

– Есть один способ, – чуточку охрипнув, произнес он. – Мы в студенчестве так делали…

– Ну-ка, ну-ка? – президент глянул на него с интересом. Легкое смущение в его глазах Павлу даже понравилось. Живое, значит, существо, не синтетическое.

Подойдя к проволочной корзинке со свежей прессой (никак к приезду наполнили!), он взял верхнюю газету, свернул жесткой полоской.

– Получается что-то вроде ложки – только одноразовой… – он приблизился к президенту, вдел газетную полосу в задник туфли.