Дневник Арти

Награда

Бальный зал старого замка – родового гнезда знатной фамилии, чья династия так цепко ухватилась за нити власти, что до сих пор сохраняла влияние в политических кругах, – блестел, начищенный до той степени показной чистоты, когда поневоле хочешь зажмуриться. Но куда ни кинешь взгляд – везде встречаешь отблеск официальной, важной встречи. Люстры на потолке искрились сотнями огней, затмевая мозаичный орнамент свода, где изображалась сцена первого братоубийства, согласно библейским источникам. По стенам, покрытым лепниной, висели здоровенные гобелены. Оттуда взирали застывшие предки владельца замка – хмурого Стефано. Сам он стоял у колонны на противоположной стороне зала, неподалеку от входа в коридор, ведущий к личным покоям. Вокруг него, куда ни брось взгляд, собрались его сторонники – люди в серых пиджаках, кепках, нахлобученных до самых глаз, в шарфах землистого цвета. Они сновали повсюду как муравьи: и на пролетах второго этажа, перегнувшись через низкие перила, как в театре, старались не упустить ни мельчайшего изменения сцены, и по углам и тенистым, укромным местечкам залы – там, где раньше прятали оркестр. Глаза их выражали ту же молчаливую непокорность судьбе, что и глаза на выцветших, затертых гобеленах. Те же глаза холодно, грозно буравили зал и у самого Стефано. Его противники, как у канатов на ринге, ждали на другом конце. Здесь был большой парадный вход с высоченными створками бирюзовых дверей. Более просторный холл давил числом противников нового уклада. Их лица выражали презрение изменнику, покинувшему их обеспеченные ряды… и ради чего? Ради миража, ради несбыточной мечты трудовых масс – тех лиц напротив, тех, что их кормили, но которых они не ставили ни во грош, и в той или иной мере презирали. И он. Стефано. Он, знающий их тайны, посмевший бросить вызов вековому укладу!

Чезаре стоял у первой из боковых колонн, сразу за спиной здоровяка Джуго, банкира в пятом поколении, и так же дико ненавидел этого Стефано; и если сейчас он безмолвствовал, то только потому, что молчали все, на минуту будто пораженные таким блистательным приемом. Но стоило бы Бьянко, старшему брату того изменника, бросить их отработанный до механической безотказности клич, как Чезаре, равно как и все остальные, забыв себя, вопил бы что есть мочи, проклиная ненавистного предателя, единственного виновника страшной финансовой катастрофы, заложником которой они все оставались вот уже больше года. Это именно он поднял вопрос о том, чтобы как-то уравнять дикий разброс денежных течений в королевстве, когда один из элиты, не сильно утруждая себя, за день мог спускать такие деньги, которые обычному заводскому трудяге и не снились в самом сладком сне: ведь даже ту небольшую каморку, где он ютился вместе с женой и кучей ребятишек, нужно выплачивать едва ли не до пенсии! Какой страшный резонанс тогда поднялся в обществе, какие пошли трагические события!..

– Вот он стоит весь из себя, словно камень, – пробасил Джуго, стоявший впереди Чезаре. – Гордец, не ценящий настоящих людей! Вместо сотни счастливых он обрек общество на сотни тысяч несчастных! Чего он добился?

– Уж не знаю, – завел Чезаре, – а вот я лишился всего. Жене пришлось вспомнить швейные курсы…

– Где ты ее и нашел, и возвысил с самых низов до небожителей судебной власти, – ухмыльнулся толстый банкир.

– Да, – обиженно продолжал щуплый Чезаре, засунув руки в длинное пальто бордового цвета, – ее-то возвысил, и где моя награда за доброе дело в жизни? Где? Суды закрыты уже полгода – а кому они нужны, если каждый почувствовал себя судьей и смеет думать, что он понимает, какое должно быть кому наказание? Кого надо пощадить и помиловать, а кого казнить и наказать? Много в наше время развелось понимающих, да что они знают? Дальше своего пупка не видят! А ведь даже до судьи районного суда какой длинный путь лежит… устланный, между прочим, в своё время, вовсе не обертками из-под конфет и жвачек! А они ходят по улицам, жуют жвачку и нажатием спускового крючка смеют думать, что вершат правосудие! Тьфу! Стадо глупых…

Кого именно – Чезаре не успел договорить, так как оба конца бального зала запестрили поднятыми полотнами флагов: на одном, недалеко от банкира, взвился желудь, обрамленный узором из сердечек, а на другом, в рядах «серых пиджачников», – сердце, украшенное по границе флага россыпью из желудей. Два мира сошлись, схлынули на берег, как волны разных морей, делящих узкую полоску суши. И всё же выхода не было, если они только хотели расположиться пусть не полностью, но на ещё уцелевшем клочке земли. Который был под угрозой полного уничтожения. Принцип «всё или ничего» тут не срабатывал: твоё «всё» неумолимо превращало предмет вожделения в «ничего», а значит, нужно договариваться.

Стефано, окруженный сторонниками, со знаменосцем по правую руку, двинулся как раз в сторону своего брата, словно радушный хозяин, встречающий долгожданного гостя.

– Это место еще не разрушено войной, – прогремел его громовой голос, – место наших родителей, место наших величественных предков! Я надеюсь, что так оно и будет.

– Да, – двинулся навстречу ему Бьянко, так же со знаменосцем по правую руку, но и с пастором Гербертом по левую. – Единственное, что нас объединяет. А потому это место – священное! Я еще раз объявляю об этом во всеуслышание и даю клятву, что не нарушу своего слова. С нами посланник, который заверит это и укрепит нашу связь. Как из семени родится дерево, так из этого места может родиться новый строй, который будет учитывать интересы всех.

– Так тому и быть, – подойдя вплотную, Стефано пожал руку брату и добавил вполголоса: – Рад, что ты одумался. Довольно нам истреблять друг друга на потеху заморским принцам. Несмотря на всю пролитую кровь и вражду, я тебя никогда не ненавидел, брат!

Скупая слеза, заблестевшая в глазах Стефано, красноречивей всего на свете показала Бьянко правдивость слов политического врага.

– Но как же так? – Бьянко развел в стороны могучие руки, мышцы которых не могла скрыть ни одна ткань. – Все мои ближайшие помощники, да вот и пастор Герберт, кстати, тысячу раз твердили мне, как люто ты меня ненавидишь, как жаждешь моей смерти, как ждешь, наконец, часа, когда я покину эту грешную юдоль! Они клали мне доклад за докладом на стол. От самых мастистых шпионов королевства! Где черным по белому лежали твои слова как гвоздь, вбитые в крышку гроба, звучащие как приговор: «Смерть врагу народа!» Разве не этим лозунгом вы начинаете и заканчиваете свои собрания?

– Как тебе могли говорить такие кощунственные слова, брат? Как у них только язык развязался лгать так нагло! Как их руки не сковал страх посмертного наказания? Или они думают купить себе вечную жизнь? Да таким негодяям как пастор этот – нет веры! Их мантия, их украшения, их речи – что кожа у змеи, блестит только на солнце! Но что это за ложный блеск, и как он мог тебя обмануть? Пробрался бы, не знаю как… но верю – захоти ты разобраться – горы бы свернул на пути, но пробрался на наши собрания! Там бы ты услышал, какие лозунги подчас звучат у нас! Там бы стыд сковал твое сердце, если у тебя осталась хоть крупица совести и человечности! Ты бы услышал все те жуткие донесения, что ежедневно поступают ко мне: как бесчинствуют твои солдаты, как крадут они последнее, что можно украсть у беззащитного гражданина, как насилуют они дочерей и убивают матерей! «Есть ли предел человеческой жестокости?» – спрашиваю я себя тогда и невольно, сама по себе, как легкий незваный собеседник, закрадывается мысль: а не губим ли мы сами себя, не губим ли в себе человека, если опускаемся до уровня зверей, причем в сто крат хуже их по коварству и лукавству – те, добыв себе пищу на сегодняшний день, не станут загрызать всё стадо, запасаясь едой на годы вперед! И это мне не раз и не два передавали такие доклады, где читались твои слова «смерть Стефано, предателю короля!»

– Да, – понурив голову, согласился Бьянко – многое правда, всё так: солдаты, попробовав крови, обезумев, творят страшное, их командиры только и видят, как нажить себе добра, а потому закрывают глаза на изуверства подопечных… Да, лозунги кричат, в основном, наши крикуны, горлопаны, но не я, брат, не я. Не кричал я вслед за ними, что готов тебя убить… довольно и той сцены, что висит над нами… будем же мириться, остановим кровопролитие, которому нет конца, которое во что бы то ни стало надо…

Бьнко так и не смог окончить свою речь, замерев, как камень, на месте. Леденяще зазвенела громадная люстра в центре зала, когда пуля со свистом прошла сквозь нее, угодив в колонну на верхнем этаже; раздались крики «это западня», когда со звоном посыпались осколки литиалина – цветного стекла, внешне напоминавшего драгоценные камни: десятки, сотни золотых, изумрудных, бирюзовых песчинок посыпались на пол, как печальные свидетельства разбитой мечты о воссоединении, как угасающий гимн утерянного счастья.

Тут же следом посыпались выстрелы наугад с обеих сторон. В такой кутерьме, что наступила, никто особо не целился: много ли ума нужно, чтобы палить без разбора в людей? А уж когда все нервы напряжены, сердце бешено колотится, а в голове роятся сотни жгучих мыслей – где найти то хладнокровие, чтобы разобраться во всём?

Люди падали, как стебли тростника, срезанные под корень острой секирой, едва успевая всплеснуть листьями-руками. Безумие царило в зале. Не минула горькая участь и братьев: Стефано и Бьянко, едва ли не среди первых, рухнули, в объятья друг другу, сраженные наповал пулями с противоположных краёв: что ж удивительного, если каждый из них мог помериться числом ненавистников? Всегда больше всего ненавидят или тех, кто сияет, неся свет в мир, или тех, кто жжет огнем, не чистым, а поджигающим вся и всё. И в том, и в другом случае это не заденет какого-нибудь Мацуко из квартала ремесленной бедноты, которому нет дела ни до чего, кроме своего брюха, набитого любой сытной едой, да в котором плещется зелье дурмана…

Последние взгляды братьев сверкнули под застилающим туманом. Они наконец увидели друг друга. Одна мысль скользнула в угасающих взорах: «как глупо и напрасно всё вышло, прости меня!»

Чезаре, с чужой кровью на рукаве – пока добирался до выхода, он упал на чьё-то бездыханное тело, – юркнул в полутёмный коридор, отпер решётчатую дверь без замка, ещё одну массивную дубовую, и оказался на заднем дворике, который раньше служил для получения припасов: туда-сюда сновали слуги, грузчики, управляющие, разгружались набитые битком телеги со всевозможной снедью, бочками вина, тканями, мебелью… Вдоль стены замка шла пешеходная аллейка, обсаженная с внешней стороны липами. Там, где аллейка заворачивала к подсобным помещениям, стояли две тени у раскидистой липы. Вечерние сумерки не давали издали разглядеть их лица. Впрочем, по наряду одного из них, Чезаре мигом узнал пастора Герберта – его чёрную сутану с длинными рукавами и стоячим воротничком нельзя было не узнать. Чезаре, запыхавшись, хромал потихоньку – хоть левое колено и ныло, но облегчение разлилось по всему телу, появились силы, какие приливают обычно при долгом спуске с горы к знакомым краям.

– Пастор! – радостно выплеснул Чезаре.

– Тише, мой дорогой, – зацыкал на него проповедник, – зачем нам привлекать к себе лишнее внимание?

– Да, вы правы! Это нам совсем ни к чему… А, командир, это вы! – узнав спутника пастора, Чезаре поклонился дюжему мужчине с широкими плечами.

– Солдат! Ты доблестно выполнил свою задачу, – похвалил командир, – и заслужил награду.

– Как и было обещано, – вторил пастор, – но расскажи, было не просто?

– Да, – Чезаре смахнул со лба пот, обильно кативший струями, – у меня сердце так бешено никогда не колотилось; не знаю, как устоял на ногах. Всё ждал сигнала с той стороны… а его всё не было! Стефано с Бьянко уже едва не обнимались! Они бы дальше пошли в переговорную вместе с генералами, и всё было на грани срыва! Как так могло получиться, пастор? Ведь если бы не вышло, и никто не шелохнулся? Какая участь ждала меня? Четвертование? Дыба?

– Ну, ну, не стоит рисовать таких жестокостей.

– А где же тогда был тот молодчина в красной кепи, как вы говорили? Обещали же, что всё пройдет гладко? А в итоге что? Как ни всматривался вдаль, а его было не видать!

– Сдрейфил наш молодчина, – укоризненно посмотрел пастор на командира, стоявшего боком к Чезаре. – В самую последнюю минуту, говорят, сбежал из дворца… Недалеко, правда. Но ты нас откровенно выручил, Чезаре, а мы ничего не забываем.

Чезаре довольно похлопал себя по животу, а пастор продолжал:

– Ведь если бы наступил мир, что было бы со всеми нами? Пришлось бы мириться с этой голытьбой, ставить их на ту же ступень с нами? Мы даем им всё, что нужно, отводим для них великие… да, да… роли в этой пьесе жизни. А они смеют роптать? Вот уж мир сошел с ума! Ловко ты всё же, дорогой мой Чезаре, сделал выстрел и ушёл цел и невредим!

– Всё благодаря здоровяку Джуго! Мне сказочно повезло, что он встал передо мной: когда ждать дольше не было сил, я собрал волю в кулак, извернулся там между колонной и тушкой нашего банкира, прицелился… эх, правда, целился в верзилу на втором этаже, на балконе, но промахнулся; зато грохот разбитой люстры дал ещё большую встряску, чем ждал! Пожалуй, с десяток пуль принял в себя Джуго, земля ему пухом, прежде чем рухнул. Это меня и спасло. Видно, он в своей жизни принял немалое количество банок пива – столько же он теперь принял свинца!

Пастор довольно подмигнул ему, и хотя Чезаре продолжал улыбаться, но лицо пастора как-то расплылось во все стороны, как изображение на лопнувшей ленте кинофильма во время неграмотной склейки: оно запрыгало из стороны в сторону, то левее, то правее, потом со вздохом, растянутым на сотни секунд, Чезаре услышал:

– Вот и нашла награда своего героя!

Липа почему-то выросла в десятки раз, а темное вечернее небо побагровело закатными красками. Чезаре с удивлением нащупал рукоятку кинжала у себя в правом боку, на пальцах расплылись краски крови. На этот раз его крови!

Последнее, что он видел, были силуэты уходящих людей. Почему-то недалеко от пастора и командира шел здоровяк Джуго, бросивший на Чезаре укоряющий взгляд, а следом брели Стефано с Бьянко. В обнимку, как ни в чём не бывало, они шли по аллее родительского замка, как в давние времена, когда, ещё детьми, после шумных и весёлых игр, они возвращались под тёплый кров, отец брал в руки лютню, а мама пела протяжную серенаду, похожую на щебетанье птиц на закате дня.

Прикосновение к тайне

Тогда шел 2021-й. Прошло два года после того вечера, когда Андрей впервые рассказал Тане тот злополучный секрет. Почему я пишу «злополучный»? Потому что с тех пор многое переменилось как в жизни сестры, так и в моей собственной. Какие это будут перемены – рассудит только время.

Но обо всем по порядку. Андрей уже на втором курсе университета съехал от родителей и снимал собственное жилье. А вскоре и его родители уехали в Японию. Надолго или нет – они не могли сказать «в связи с обстоятельствами, которые нельзя раскрыть». Впрочем, и Андрей, и Татьяна, переехавшая к тому времени к нему, понимали, что это за обстоятельства такие.

– Надеюсь, хотя бы во снах будем видеться, – игриво прощебетала Таня в аэропорту при общих прощальных обнимашках.

Родители так ничего и не заподозрили, что «младшее поколение» знает больше, чем они представляют себе. Обычное дело, разве нет?

Андрей после этого не один день выговаривал Тане за несдержанность.

– Я этот секрет хранил столько лет с детства, а ты, кажется, готова рассказать о нем «по секрету всему свету»!

Таня не лезла за словом в карман и в ответ высыпала на его голову не один десяток колкостей. Да. Такая уж у меня сестра. В ней любовь к правде сочетается порой с неумолимой жестокостью. Зато она в обиду себя не даст! Если бы не границы, я бы переехал к ней. Может, и маму уговорил бы тоже. В конце концов, она бы вернулась на свою большую родину.

С Таней в этот период времени я, к сожалению, общался мало. А ведь у меня уже за плечами был один семейный опыт. Я бы мог ей что-то подсказать. Но… 19 лет – возраст, когда на алтарь самостоятельности кладутся и большие жертвы безрассудства. Ох, Татьяна, Татьяна ты Барашкова! Знаю только, что ей не давали покоя постоянные и загадочные рассказы Андрея Молоткова. Она хотела испытать все на себе. И вычитала в дневниковых записях своего молодого человека, где он хранил заветные сферы. Улучила время, когда он сдавал, кажется, экзамены и нашла его шкатулку. Надо сказать, что к тому времени они обзавелись котом. Очень наглая шаловливая морда, однако, судя по тем видео, что присылала мне Тати. Вы, конечно, догадываетесь, что она подстроила «несчастный случай», в результате которого шкатулка «самостоятельно» вылетела из-за стопки книг на полке и, прилетев на пол, разбилась. Всем этим Тати поделилась со мной как на духу. С папой она почти не общалась. Он почти всегда пропадал на работе, а когда Татьяна переехала, то виделись они разве что раз в неделю в лучшем случае. С мамой же она никогда не была по-настоящему близка. Поэтому я и удивился, и обрадовался, что, несмотря ни на расстояние, ни на годы разлуки, наша с ней связь оставалась такой же крепкой, как и в детскую пору.

Так вот она и завладела сразу двумя сферами. Почему двумя? Кто знает, возник ли у нее еще тогда замысел прислать мне одну, или же сперва было только желание «наказать» своего кавалера? Я бы мог ей, конечно, сказать, что гордость и соперничество в личных отношениях – это тот обоюдоострый меч, который неизбежно поранит обоих. Но, как уже писал, на этот счет она не советовалась, а редкие весточки, пусть и такие вот откровенные, все равно не давали мне права вмешиваться в ее жизнь. Может статься, я ошибался?

Сразу вслед за этим поступком я посылал ей не одно и не два сообщения каждую неделю. Но ее ответы были крайне односложные и зачастую в таком виде, что было понятно: ей не до меня. Андрей долго негодовал, все никак не мог поверить, что она могла так поступить, а она не соглашалась с этим, винила во всем его.

Тати так и не призналась, что эти две сферы оказались у нее. Что она с ними делала – об этом она мне не сообщала, а на мои вопросы уводила беседу в сторону.

Он называл ее «мое чудо». Не стоит разбрасываться людьми, которые вас так называют. Быть может, они в самом деле не играют, а считают, что им крупно повезло встретить вас.

Но раз брошенное зерно сомнений и недоверия дало свои всходы, и через полгода Тати написала мне, что они расстались. Причем после этого Андрей уехал со съемной квартиры в неизвестном направлении, так и забросив учебу в университете. Мне ясно было, что их отношения зашли в тупик, но вместо поиска выхода из него они приняли наиболее простое и самое очевидное решение.

После этого наша связь сузилась до неприлично минималистичной. И это мы-то, которые шушукались обо всем на свете! И я ей всегда признавался во всех грешках! И как однажды утянул папин портсигар с позолоченными буквами, чтобы похвастать перед друзьями в школе (потом, конечно, вернул, хоть он так и не понял, где тот пропадал), и как первый раз застукал папу на улице с другой женщиной, а Тати посоветовала ничего не говорить маме (как известно, это не спасло нашу семью от разрыва), да много чего было! Эх, Тати, Тати, что же с тобой приключилось в эти полгода? Мне оставалось только гадать. И заниматься работой. В то время я как раз устроился в солидную it-компанию и задач хватало с головой.

Каково же было мое удивление, когда в самую горячую пору, когда нужно было закрывать проект, под Новый год, мне приходит уведомление о международной посылке. Я спешу на почту, бросая все дела. И получаю вожделенную посылку. Да, это от нее, от милой и любимой сестрички!

Домой я прибежал с едва не выпрыгнувшим по дороге сердцем. Обычная коробочка с почтовыми штампами, ничем не примечательная, а сколько энтузиазма она во мне вызвала! Едва сбросив зимнюю тяжелую обувь, бросился я на кровать и нетерпеливо вскрыл посылку. В нескольких слоях ваты и тряпичной набивки лежала небольшая кубическая коробочка наподобие тех, в которых хранят кольца перед свадьбой, и плотный конверт, как можно догадаться, с ее письмом. Первым дело я решился распечатать письмо. Все же слова Тати для меня важнее, чем та вещица, что она мне прислала. Второе подождет. Сперва – главное! Как же скучаю без тебя! Нет, однозначно надо будет уговорить маму и пересечь все границы, что нас разделяют!

Тати писала:

«Здравствуй, мой нежно любимый братец! Артем, ты знаешь, как я хотела бы тебя видеть! Твои глаза, твои улыбки, даже твои дурацкие выходки – все это составляет часть меня самой! Извини, что так долго не писала ничего и не сообщала. Мне нужно было время, чтобы хоть как-то прийти в себя, разобраться во всех последних метаморфозах. А иначе – готова была бы списать все если не на чертовщину, то на какую-то метафизику! Но кажется, тут есть какие-то законы сродни физическим. Нужно их только определить или открыть. Даже не знаю, что вернее. Иначе же так и хочется сказать, что магия существует. Но ты же знаешь, как я не люблю неясностей. И если чего-то не могу прояснить для себя – это меня выбивает из колеи. Весь прошедший год я так себя и чувствовала. Потому так тебе особо ничего и не рассказывала. Это надо самому увидеть, пережить. Никакие слова и объяснения тут не помогут. Кое-что, по крайней мере, мне хочется так думать, я поняла. Теперь понимаю, почему Андрей так сердился на меня. Этот семестр я боюсь, что могу не закрыть, хвосты чуть ли не по всем предметам. Мне очень сложно на чем-то сосредоточиться. Я тебе высылаю одну из тех двух сфер, что взяла себе. Но вот тебе и мое предупреждение: если у тебя дел под завязку, будь очень осторожен! И несколько раз подумай, прежде чем вовлекаться в это путешествие! Хотя… с другой стороны, это просто восхитительно! Те места, в которых я уже побывала – это что-то из другого, не нашего мира, что-то, что превосходит все наши догадки и воображения! Как я могу не поделиться этим с тобой, мой дорогой брат? Будь осторожен, Артем! Что я еще могу сказать? То же, что и мне говорил когда-то Андрей… что мне теперь тоже нужно поделиться с кем-то близким, что мне, пожалуй, нужна помощь. Там такие места, в которых лучше не бывать по одиночке! Буду ждать там тебя! Так и вижу твой удивленный сейчас взгляд на меня. Но не спеши с выводами. Ты хотел перебраться в наши края, знаю! Но с помощью этой сферы мы сможем с тобой видеться, минуя любые расстояния! Обнимаю тебя, мой братишка, мой Арти! Твоя Тати. P.S. Добавим вкус!»

Какое-то время я, похоже, просидел в нежной задумчивости. Волна чувств накатила и обогрела. За окном стоял декабрьский вечер, постепенно грозивший перейти в ночь. Я поплыл на кухню, не спеша приготовил макароны с сыром на ужин, выпил полбокала белого вина, мысли потекли размеренно, мечтательно. Да, мне очень хотелось бы увидеть сестру! И тут только я вспомнил о второй части посылки – той самой непритязательной коробочке. Взяв ее с собой на кухню, я устроился у окна, наблюдая, как постепенно загораются огоньки в соседних домах. Сколько там жизни за ними! Сколько уюта и тепла, должно быть!

Медленно снял верхнюю крышечку. Там на белой подложке лежало что-то шаровидное, завернутое в плотный кусочек ткани.

– Что ж, посмотрим, – сказал я, разворачивая презент.

На моей ладони оказался шар лилового цвета размером поменьше спичечного коробка. Его матовая поверхность под яркими лучами светодиодного потолочного светильника норовила слиться с моей ладонью. По весу он не выделялся, да и в размере уже казался меньше, так что на моей ладони таких бы уместилось три штуки запросто. Я начал приглядываться к нему, как какой-то ученый под микроскопом изучает новый вид многоклеточного существа. Странное дело, конечно, но мне почудилось, что под ним моей ладони стало теплее. Как будто он дышал. А может, это все действие вина. Хотя, что я там его выпил? Так, пригубил для вкуса. Может, и чудится. Он казался каким-то густым, многослойным, точно хорошо взбитые фиолетовые облачка, смешанные кистью художника на ватном полотне. Точно гиацинтовые соцветия и цветки размыли гауссовым распределением, разредили снежной пушкой на колышущейся занавеске с бахромой и кисточками. У меня немного поплыл кухонный стол перед глазами, меняя цвет от привычного белого до какого-то крапчатого. Я отвел глаза в окно. Там по-прежнему горели сотни огоньков. Чуть полегчало.

– Какой-то дурман. Пойду прилягу, – решил я.

Так я и сделал. И сам не заметил, как оказался уже в пижаме под теплым одеялом, будильник на смартфоне заведен на новый рабочий день, а рядом на прикроватной тумбочке возле томика фантастики, который читал еще вчера, лежит в коробочке этот шар. Я вновь взял его в руки. И только теперь заметил, что он скорее выглядит как сфера, а не шар. В квартире был погашен весь свет, кроме настольной лампы. Но у нее был выставлен режим мягкого ночного света, ровно такого, чтобы можно было без напряжения читать книгу в небольшом охвате. А эта сфера давала такие чудные фиолетовые полосы, блики по стенам! Они волнующими тенями расходились полусферами в разные края от шара, плыли друг навстречу другу и замыкались где-то в бескрайней дали в вышине, как теперь казалось.

– Мой ли это потолок? – невольно удивился я сквозь набегающие волны убаюкивающей музыки, невесть откуда раздавшейся. Это не были взрывные роковые или беспокоящие попсовые мотивы, выхватывающие внимание. Нет, так звучит ненавязчивая колыбельная, протяжная, манящая. Она охватывала все мое существо от кончиков пальцев на ногах до краешков волос на голове. Те так приятно пощипывали! Будто милая подруга нежно прохаживалась по голове коготочками, гладя ее и массажируя, но не возбуждая, а расслабляя. О, это было потрясающее чувство! Ей богу, мне захотелось улыбаться и смеяться, как в детстве, чего я давно уже не испытывал.

Эта музыка вела меня сквозь внезапно опутавшую меня липкую, противную паутину грязно-пурпурного, буро-чернильного цвета. И откуда она взялась? Я смотрел по сторонам и ничего не видел, кроме этой паутины. Тенета простирались насколько хватало взора. Густо-зеленые прожилки предательски колебались, вырываясь точно слизкие нити в банке протухших чернил. Если бы не эта чудная мелодия, проникавшая в меня, я бы наверняка сбился с едва различимой тропки и запутался в этих цепляющихся жилках. Возникшая по сторонам темная чаща не сулила ничего хорошего: там раздавались шорох и жуткий треск; пронизывающим холодом тянуло оттуда. Нет, мой путь, хвала богам, лежал не туда. Тропинка умно, деликатно плутала между целым ворохом паучьих нитей, которые как лианы тянулись ко мне с каждой встречной ветви. Ого! Да это целая чащоба! Откуда здесь взялись эти дубы-великаны? Из ничего, из ниоткуда, из странно-сгущенного мира проступили сперва всепоглощающие стволы с ветвями-крюками, страшными, безобразными; за мою просторную рубаху, схваченную плотным широким поясом, цеплялись скрюченные пальцы, по спине хлестали тонкие прутики, будто злые стаи комаров, спрессованных в длинный жгучий хлыст.

Мелодия взывала к дальней вершине всего этого невообразимого лесного котлована. Сквозь странную тьму я следил за ее аккордами, ухватывал ухом и сердцем ее пульсирующий ритм, ее воззвания. Как слепой, шел я, отбрасывая руками в стороны весь этот дикий, нелюдимый лес, разрывая ногами опадающие липкие нити. На моих башмаках из черной кожи, скрепленных шнурками и ремешками с незамысловатым дугообразным орнаментом, нависли целые скомканные гроздья такой вот липкой смеси. С отвращением я содрал ее, уже доходившую до щиколоток, и отбросил. Скорее, скорее прочь из этой непролазной чащи. Едва поддавшись беспокойству, я стал терять мою мелодию. Казалось, чаща сгустилась пуще прежнего и нависла над моей несчастной головой, укрытой только непритязательным шапероном – этаким капюшоном, чем-то похожим на тюрбан, состоящим из нескольких слоев материи. Откуда только взялось это одеяние?

Не знаю уж, сколько времени я так проблуждал. Сомнение и страх охватывали мою душу попеременно. Как вдруг за левую ногу схватилось что-то мягкое, шершавое и, будто пробуя свои силы, потянуло в сторону, в колючие кусты. Я задергался, исцарапав все руки об их колючки в попытках сбить с себя мерзкую лапу, как стало понятно. Мне это удалось сделать не без труда. Что-то гнусно зашипело с того края. На то шипение из непроглядной далекой тьмы донеслись отзвуки – десятки таких же шипений, которые слились в одно монотонное гудение: точно по полу на большой клеенчатой подстилке тащат что-то тяжелое.

Не помня себя, не разбирая дороги, я бросился что было силы в противоположную сторону. Этот порыв наверняка бы погубил меня! Тогда, в первый раз, я еще многого не знал об этом месте, в которое попал. Сейчас, когда пишу эти строки, знаю ненамного больше, но усвоил твердо: если идешь по тропинке, то не стоит сбиваться с нее в сторону!

Я бежал, спотыкаясь, цепляясь за каждый сук, летел кубарем на склонах, взбирался на коленках на пригорки, ухватываясь за любую тростинку, что попадалась. Израненный, исколотый, с задыхающимися легкими, я мчался на последних остатках воли. Многочисленное шипение, шиканье оставались то далеко позади, то, казалось, настигали. За густыми зарослями, сплошными кронами темных деревьев я не видел ни проблеска неба.

Не знаю, что спасло меня: провидение или мысленные обращения к сестре? Если бы я был верующим, то наверняка бы согласился с тем, что в такой передряге спасет только чудо. Но за монотонными строчками кода, блоками функций так нелегко найти веру, что есть нечто, вырывающее за читаемые ограничения. Но в тот миг я позабыл не только о коде, но и о своей профессии. Глядя мимоходом на свой невзрачный внешний вид, на истрепанную крестьянскую одежду, мне уже начинало казаться, что я придумал самого себя в другом мире, а этот вот – и есть настоящий!

Чудом стал далекий мелькнувший огонек чуть правее того направления, в котором я сломя голову мчался. Дайте человеку надежду, как известно, – и он горы свернет! Но отберите и призрак ее – и даже у самых волевых появится безнадежность. Не зря же так названо это чувство! Какое же счастье, что в ту минуту я углядел его! И откуда только взялись силы? Пуще прежнего я рванул, сотрясая прыжками пустотелые пни. Что за диво? Почему тогда я не удивлялся, как от моего бега разлетались в щепки дряхлые обломки давно сгнивших коряг? Не прошло и получаса, как я домчался до опушки, на которой под сенью вековых громад приютился покосившийся домишко, вросший в свое обиталище так же, как и дубы-великаны рядом своими могучими корнями вросли в плотную, утоптанную землю.