Добрый ангел смерти

20

Шторм успокоился к полудню следующего дня. Его сменило по-военному однообразное движение бесконечных невысоких волн. Волны эти были слабыми и даже своей массовостью не могли заставить рыбзавод покачиваться. Он уверенно плыл по своим производственным делам навстречу дальнейшим трудовым успехам, которые, должно быть, приятно выделялись на фоне конвейерной монотонности его жизни. Его двойное движение до сих пор поражало меня. Само понятие плавучего или блуждающего завода, несмотря на свою очевидность, было для меня чем-то фантастическим. И даже мое личное присутствие на его борту еще не доказывало мне окончательно реальность происходящего и окружающего. Хотя, вроде бы, что тут удивительного? Плывет корабль-завод, капитан выбирает его курс, а директор завода следит за производством, и так они вдвоем кормят страну рыбными консервами. Нет, все равно звучит нереально…

Я достал из тумбы под столом банку «Каспийской сельди», вскрыл и, внимательно осмотрев содержимое и не найдя в нем ничего инородного, пообедал.

Даша была в цеху. Я до сих пор не знал, где ее цех – выше или ниже этой палубы? Ну да и не так это было важно. Я-то там не работал.

После обеда постоял у борта, всматриваясь в нервную линию стыка моря и неба. То и дело на маревной, колыхающейся линии каспийского горизонта возникали точки кораблей. И море из-за этого казалось мне маленьким и тесным. Я не боялся этого моря – в нем, должно быть, трудно было бы потеряться… Хотя кто его знает, лучше не пробовать…

Через пару дней Даша сообщила, что следующей ночью будет шхуна, которая меня подбросит до Мангышлака. Я очень обрадовался этой новости и стал с нетерпением ждать пересадки.

Ночная пересадка на рыбацкую шхуну запомнилась мне прежде всего странными металлическими звуками. Шхуна подошла вплотную к борту, и на нее с нижнего периметра сбрасывали мешки с чем-то железным. Сначала мне показалось, что в мешках – консервы, но когда стали действительно сбрасывать консервы, притом не в мешках, а в перетянутых шпагатом картонных коробках, я сразу понял неправильность своей догадки.

А ночная погрузка тем временем продолжалась. Я стоял около коренастого Вани, которому Даша поручила посадить меня на шхуну. Он внимательно следил за происходившим, время от времени перекрикиваясь с находившимися на шхуне двумя рыбаками. Наконец он крикнул: «Все! Долгов нет. Еще этого парнишку возьмете до берега!» И при этом он двинул меня рукой по плечу, отчего я дернулся. Человек внизу кивнул. Ваня бросил мой сине-желтый рюкзак вниз, на шхуну. Рюкзак гулко грохнул на палубу – Даша на прощанье щедро насыпала туда рыбных консервов, и теперь он весил, должно быть, килограммов пятнадцать – двадцать.

– Давай, прыгай! – Ваня посмотрел на меня.

До шхуны было метра три. Она немного колыхалась на волнах. Мне стало страшновато.

– Давай-давай, не дрейфь! – торопил Ваня.

Я перелез через бортик и снова замер, зависнув над палубой шхуны.

– Давай, словят они тебя!

Я прыгнул, и действительно, двое рыбаков поймали меня, смягчив мое приземление.

– Марат, заводи! – сказал один из них другому.

Они как-то быстро исчезли на этой небольшой шхуне, оставив меня одного среди мешков, ящиков и сваленных под правым бортом сетей с большими белыми поплавками.

Шхуна дернулась и стала отходить от высоченного борта плавучего рыбзавода. Тут внизу, рядом с водой, было прохладно. Я присел на мешок и тут же вскочил – напоролся задом на что-то острое. Прощупал руками и обомлел: в мешках вне всякого сомнения было оружие – то ли винтовки, то ли автоматы…

«Вот те на! – подумал я, перебираясь и устраиваясь на ящике с консервами. – Хорошая шхуна, с уловом…»

– Эй, братан, сюда иди! – позвала меня выглянувшая со стороны рулевой кабины фигура.

Я взял свой рюкзак и пошел. Остановился у кабины. Тут же был вход в каюту, располагавшуюся под палубой.

– Степан, – протянул мне руку позвавший меня мужик. – А там, за рулем, Марат…

– Коля, – представился я.

– Выпить хочешь? – спросил Степан.

– Спасибо, нет.

– Ну, захочешь – скажи. Мы-то сами не пьем, но для гостей всегда имеется… Ты, Коля, случайно не маковый гонец?

Второй раз я услышал похожий вопрос.

– Нет, – сказал я, не зная, но догадываясь, что может обозначать данное словосочетание.

– Жаль, – протянул Степан. – А то б тебе работки подбросили… Да ладно, иди полежи… Мы тебя утречком высадим… Тебе ж все равно где? Лишь бы от жилья подальше? Да?

Я кивнул.

Меня вдруг стало клонить в сон: эта мелкая волна укачивала. Я спустился в каюту и прилег на ближнюю койку. Тут же поплыло перед глазами какое-то цветное пятно. Потом наступила полная темень – это я уже спал, слыша трудолюбивое ворчание спрятавшегося где-то здесь же, под полом каюты, дизелька.

Сквозь некрепкий сон посреди ночи слышались мне какие-то разговоры, бряцанье железа. Потом был удар, и я машинально вжался в койку, выставив правую руку в сторону. Но потом наступило затишье, и снова убаюкивающе заворчал дизелек.

Утром меня разбудили. Я вышел на палубу, и первое, что бросилось мне в глаза – это отсутствие брезентовых мешков, в которых находилось оружие. Картонные ящики с консервами аккуратно стояли, сложенные под левым бортом.

– Вон твой берег! – сказал мне Степан.

Я посмотрел на пустынный и отрожистый грязно-желтый берег. Ничего манящего в нем не было. Внезапное чувство то ли отчаяния, то ли растерянности вдруг сковало меня. Я молчал и смотрел вперед. Под ногами покачивалась палуба, а желтый безликий берег покачивался метрах в ста от нас.

– Щас Марат подрулит, тут глубоко, можем совсем близко подойти. У тебя вода есть?

– Вода? – переспросил я, возвращаясь из своего оцепенения.

– Питьевая.

– Нет.

– Ну ты даешь… – Степан удивленно покачал головой. – Ладно, дадим тебе баллон.

Баллоном он называл пятилитровую пластиковую канистру. Он вытащил ее из каюты и поставил рядом с моим рюкзаком.

– Это ж пустыня, – сказал он немного раздраженно. – Тут тебе ни крана, ни пивной!

Я кивнул, давая ему понять, что сам понимаю свой идиотизм. Надо сказать, что я действительно в этот момент остро ощутил этот идиотизм, благодаря которому оказался черт знает где и собирался через минут двадцать оказаться еще дальше от дорог и от людей. На губах возникла нервная сухость. Я машинально взял пятилитровый баллон, открутил крышку и глотнул воды.

Стало как-то не по себе. Но берег неумолимо приближался. Оставалось до него уже метров сорок или тридцать. Каменное плато, подмытое у основания волнами и ими же зализанное, поднималось метра на два. Через неравные промежутки верхняя линия плато нарушалась, и там уже волна облизывала осыпавшиеся вниз камни, по которым, как по лестнице, можно было забраться наверх.

В какой-то момент шхуну тряхнуло, и Степан, изогнув шею в сторону кабины, крикнул:

– Марат, стопори!

До берега оставалось метра три.

– Давай твои вещички сбросим, чтоб не намокли, – сказал Степан, подходя к рюкзаку.

Раскачав вдвоем рюкзак, мы выбросили его на берег, потом рядом с ним шлепнулась и канистра с водой.

– Прыгай! – сказал мне Степан, кивая головой в сторону берега. – Скоро солнце прижарит – за пять минут высохнешь!

Я попрощался с ним и с Маратом, поблагодарил их и, оттолкнувшись ногами от борта, плюхнулся в джинсах и футболке в мутную каспийскую воду.

– Эй, – окликнул меня Степан, когда я в отяжелевшей от воды одежде выбрался на узкий бережок, упиравшийся в неглубокий вымытый волнами грот. – Если что перевезти надо – мы всегда можем! Разыщи! Шхуна «Старый товарищ».

Снова негромко заворчал дизелек, и шхуна медленно поплыла влево, постепенно увеличивая расстояние между собой и берегом. Я проводил ее взглядом, прочитал название на борту. Помахал рукой, хотя на меня уже не смотрели.

По мере того, как «Старый товарищ» удалялся, я все острее и острее ощущал свое одиночество. И вот уже когда и след «товарища» растворился в суетливых волнах Каспия, ко мне пришло неожиданное спокойствие, чувство сродни обреченности. Я перетащил свои вещи наверх, на это странное каменное возвышение, как оказалось, укрытое теплым песком. Осмотрелся по сторонам. Присел на песок рядом с рюкзаком и канистрой. Надо мной светило солнце, и ветерок, несший в себе запах Каспия, сушил мои волосы. Идти никуда не хотелось. Не было у меня ни компаса, ни вообще каких-то знаний о пустыне. Зато была вода и рыбные консервы, но одно не заменяло другого. Надо было настраивать себя на принятие решения, но я понимал, что никакая логика мне не подскажет – в каком направлении идти. Надо было спросить у Марата или Степана, но у меня просто не хватило на это ума.

«Ладно, пока пойду вдоль берега, – решил я. – Может, куда выйду?! Но сначала надо высохнуть…»

Я лег на теплый песок, повернулся на бок. Все равно было как-то неприятно в мокрой одежде. Я встал, разделся догола – только часы на руке оставил – и, разложив одежду на песке, прилег рядом и ощутил себя хозяином огромного нудистского пляжа.

21

Проснулся от жары. В перегретой солнцем голове медленно бродили словно оплавившиеся мысли. Это было похоже на тепловой удар. Я дотянулся до футболки и набросил ее на голову. Одежда моя полностью высохла. Я встряхнул джинсы, и песок легко с них осыпался. Но представить себе, что в такую жару я надеваю джинсы, было трудно. Посмотрел на солнце – оно висело почти по центру неба.

Посмотрел на часы и увидел под стеклом воду, под которой обе стрелки застыли на девяти утра – времени моей высадки на этот берег.

«Ну вот, – подумал, – приближаюсь к условиям Робинзона…»

Постепенно моя голова, покрытая футболкой, остыла, и мысли снова приобрели прочитываемую форму и размеренный ритм. Я собрал всю одежду в рюкзак, надел только спортивные трусы на случай непредвиденной встречи. Хотя кого я мог здесь смутить – даже представить трудно. Решительно осмотрелся и, забросив тяжелый рюкзак на спину, а в правую руку взяв канистру с теплой водой, пошел почти по краю каменного плато, удерживавшего песок от сползания в Каспий. Пошел вслед за давно уже переплывшей горизонт шхуной «Старый товарищ».

Линия берега, повторявшая край каменного плато, была изрезанной и неровной. Я быстро понял, что иногда имеет смысл срезать углы, которыми плато вклинивалось в воды Каспия. Сэкономив силы на этих углах, я прошел не меньше километра прежде, чем почувствовал боль в плечах и усталость ступней, не привыкших к движению по горячему зыбковатому песку.

Останавливаться на привал под палящим солнцем было делом неразумным, и я, найдя очередной провал плато к морю, спустился на мокрый берег и присел в пещерке, выдолбленной волнами. Здесь от внезапного холода по коже побежали мурашки. Перепад температур был невероятный. Пахло сыростью, морем. Солнцу этот кусочек берега был недоступен.

Я снял рюкзак. Вздохнул, посмотрев на красные полосы от его лямок на плечах.

Захотелось есть, и я достал банку «Каспийской сельди». Открыл ее ножом, этим же ножом поковырялся в кусочках рыбы и, не найдя ничего лишнего, пальцами перебросил кусочки рыбы в рот и запил ее же собственным соком «с добавлением масла», как было написано на банке. Запил еду теплой водой из канистры – на языке остался пластмассовый привкус. Чтобы как-то охладить канистру, опустил ее в воду у берега, между двух камней, отвалившихся когда-то от кромки плато.

Постепенно тело мое привыкло к прохладе, гусиная кожа прошла, и бодрость мало-помалу стала возвращаться.

Я сидел на прохладном камне. Смотрел на море, на косые линии волн, спокойно и монотонно шлифовавшие берег.

«Жизнь прекрасна…» – думалось мне, хотя думалось как-то грустно и с иронией. Сам ли я иронизировал над собой или же мысль эта была каким-то внутренним миражом, причиненным жарой, – не знаю. Хотя если мираж возникает внутри, в форме мысли, да еще и в первый день пребывания в пустыне – это уже совсем печально.

Но мне не было печально. Мне было спокойно и не хотелось ни двигаться, ни уходить из этого укромного прохладного уголка. Мне ничего не хотелось. Разве что просто сидеть и смотреть на море, яркое, блестящее на солнце, от которого я так хорошо спрятался.

Не знаю, сколько времени я просидел у моря, отдыхая и наслаждаясь отсутствием жары. Часы мои – сколько я их ни тряс – идти не хотели. Вода из них то ли вылилась, то ли выпарилась, оставив с внутренней стороны стекла запотелость, сквозь которую с трудом различимы были две застывшие стрелки.

Что-то мне подсказало, что и на солнце уже не так жарко. Линия горизонта вроде бы приблизилась и задрожала сильнее. Должно быть, вечерело.

Я вытащил из воды канистру, надел рюкзак и снова выбрался на песок. И действительно – солнце уже опускалось. Песочный горизонт понемногу краснел. И сам воздух был уже не настолько сухим и горяче-колким.

Я продолжил свой путь, и теперь мне шлось намного легче, чем по недавней жаре. Это открытие заставило меня вспомнить какую-то книгу, в которой путешественники тоже шли через пустыню и шли они только вечерами и ночами.

«Что ж, – подумал я. – Вперед и с песней».

22

Заснул я поздно ночью, в темноте, над которой горели, освещая друг друга, звезды. Песок, подостыв, сохранил в себе солнечное тепло. Воздух, как одеяло, которое невозможно снять, тоже согревал меня. Я накрыл голову футболкой.

Проснулся оттого, что ощутил около лица какое-то чужеродное шевеление. В испуге сдернул футболку и увидел маленького скорпиона. Резко отодвинулся, щурясь от утреннего солнца. Скорпион лениво покрутился на месте и не спеша закопался в песок.

Это утреннее знакомство с местным животным миром взбодрило меня лучше холодной воды, но умыться тоже не мешало. Я пошел к морю. Нашел провальчик, спустился на берег и плеснул в лицо несколько пригоршней прохладного грязно-зеленого Каспия.

Пока было не слишком жарко, я решил, памятуя вчерашнее открытие, использовать это время на дорогу, а когда уже пригреет посильнее – засесть в каком-нибудь гроте на берегу в ожидании вечера.

Не позавтракав, я забросил рюкзак на плечи – он мне показался даже тяжелее, чем вчера. Взял в руку канистру и уже собрался было идти, как вдруг обратил внимание на какие-то следы на песке. Трудно было понять природу этих следов, ведь песок не сохранял четких линий и очертаний. Но следы эти прошлись вокруг места моего ночлега. Я посмотрел на следы, которые сам оставлял на песке – то же самое. Прошелся вдоль своих следов к морю и увидел, что паралельно им метрах в двух – трех такая же цепочка следов опускалась на берег по соседней расщелине.

Озадаченный, я прислушался к окружавшей меня тишине, но было тихо, хрустально тихо.

Пожав плечами, но все еще думая об этих следах, я пустился в путь.

Солнце поднималось и уже начинало обжигать меня, проникая даже через накинутую на голову футболку. Удалось мне пройти пару километров, не больше. Понимая, что рисковать, играя с солнцем пустыни, не стоит, я спустился к морю и присел на прибрежный камень. Опять резкий спуск в тень вызвал движение холода по коже, но этот холод пробежался по телу приятной освежающей волной.

Я позавтракал, выпил воды из канистры. Искупался в море – почему-то вчера мне эта идея не пришла в голову, а сегодня, поплескавшись в прохладной воде, я получил массу удовольствия. И высох за какие-то несколько минут, поднявшись на плато. А высохнув, снова спустился к камню. Сидел на нем, следя за горизонтом и ожидая вечера.

Далекий дрожащий горизонт располагал к размышлениям, и состояние мое было в этот момент таково, что я спокойно воспринимал все, со мной происходящее, и уже не злился ни на себя, забравшегося в безжизненные места со странной авантюрной целью, ни на покойника Гершовича, потревоженного мною и мне же подсказавшего направление этого путешествия. Впрочем, не из-за него я отправился сюда. Скорее угроза неизвестных мне бандитов, планы которых я нарушил, подтолкнула меня в дорогу. Подтолкнула резко, даже не оставив времени на подготовку.

И стало мне вдруг на минутку грустно. Подумал я, что у бандитов память хорошая. Вернусь я в Клев – если вернусь, – они снова объявятся. А у меня и за квартиру не уплачено, и за телефонные разговоры…

Я уставился завороженным взглядом на дрожащую линию горизонта. Увидел какой-то далекий кораблик, который несколько минут плыл прямо по этой линии, а потом исчез, отправившись дальше, за горизонт.

Когда полуденная жара спала и уже, казалось, больше тепла поднимается от песка вверх, чем идет вниз от солнца, я снова взобрался на плато и пошел дальше.

На этот раз я шел долго. Часа четыре. И шел бы еще, если б вдруг не увидел торчащий из песка выцветший на солнце кусок брезента. Простое любопытство заставило меня потянуть этот брезент на себя. Песок не отпускал его, и это меня раззадорило. Я сбросил рюкзак и, расчистив песок над брезентом руками, снова потянул. Брезент немного поддался, но буквально на десять-пятнадцать сантиметров. Я снова разгребал песок руками, пытаясь высвободить жесткий материал. Когда еще сантиметров двадцать брезента вытащились из-под песка, я увидел, что передо мной палатка. Не меньше часа я потратил на то, чтобы полностью высвободить ее из песочного плена. Устал неимоверно, и снова стало жарко – уже больше от физических усилий, чем от зависшего на небе солнца. Пот катился с меня частыми каплями, падал на песок и тут же исчезал, только на какое-то мгновение затемнел песок живой влагой. Я присел у этой палатки, отдышался. Несмотря на усталость, я был очень рад находке – ведь словно дом нашел! Теперь можно и от дождя спрятаться, и от солнца… Правда, пойди сейчас дождь – не захотелось бы мне от него прятаться.

Оставив трофей на песке, я пошел к морю, искупался. А вернувшись, решил вытрусить песок из внутренностей палатки и подумать о возможном ее использовании ближайшей ночью, тем более, что тело требовало отдыха.

Немного запутавшись в веревках, я все-таки распустил их и распластал палатку на песке. Потом отыскал вход и, взяв с противоположного конца, тряхнул палатку. Внутри что-то зашуршало. Потрусив еще и видя, что песок изнутри почти не сыплется, я залез рукой внутрь, немного опасаясь наткнуться на какого-нибудь скорпиончика. Но мне повезло. Представителей местной фауны в палатке не оказалось, зато я вытащил оттуда пожелтевшую газету. Каково же было мое удивление, когда, взяв ее в руки, я прочитал название: «Вечерний Киев». Тут меня хватил столбняк и продержал несколько минут в таком состоянии.

Номер «Вечернего Киева» за 15 апреля 1974 года просто ошарашил меня. Немного придя в себя, я снова засунул руку в брезент палатки, вытащил оттуда коробку спичек и фотоаппарат «Смена». Больше внутри ничего не было.

Хозяином палатки, скорее всего, был путешественник-одиночка. Если судить по газете, то выехал он из Киева 15 апреля далекого 1974 года. Вот и все, что о нем известно. А сам он, должно быть, растворился в песке. И я машинально осмотрел напряженным взглядом песок, боясь увидеть следы высушенной солнцем мумии.

Взгляд вернулся к фотоаппарату «Смена». Я расчехлил его, осмотрел. Внутри вроде бы была пленка, почти до конца отснятая – в окошечке отснятых кадров стояло «34». Значит, оставалось там еще два кадрика…

К усталости присоединился неопределенный страх. Припомнились следы вокруг места моего ночлега… Я призадумался.

«Может, пограничники? – была первая мысль. – Это ведь уже не СССР, а Казахстан!» – «А чего бояться? – возникла вторая мысль. – Ну обошли вокруг тебя, но ведь не тронули, не разбудили и документов не потребовали!» – «Вас послушать, так, наоборот, радоваться надо тому, что рядом существует какая-то жизнь, проявляющая ко мне живой интерес… – сказал я этим мыслям. – А я уже устал от интереса ко мне… Мне было бы веселее, если б никто вообще не знал о моем существовании…»

Несмотря на усталость, смутный страх заставил меня собрать вещи, уложить фотоаппарат в рюкзак и, взяв в руки канистру и палатку, пройти с километр и только там уже устраивать ночлег.

Эту ночь я спал некрепко, но удобно, постелив на песок найденную палатку. Иногда вдруг просыпался и прислушивался. Но тишина успокаивала, и я снова нырял в неглубокий сон до следующего внутреннего сигнала тревоги.

23

Следующим утром я прошел еще несколько километров вдоль края прибрежного плато. Линия берега уходила влево. Однообразное дрожание окружавших меня горизонтов: и морского, и пустынного, размытого теплым маревом, словно в той точке земля переплавлялась в небо или наборот, – вызывало во мне раздражение. Я уже не искал взглядом в море корабли и не осматривал жадно пустынные дали. Просто шел вперед, не будучи до конца уверен в правильности выбранного направления.

В канистре оставалось не больше двух литров воды, хотя мне казалось, что расходую ее я более чем экономно, не говоря уже о том, что умываюсь только в море. Но эта приятная побулькивающая в канистре тяжесть создавала уверенность в безопасности моего пребывания в пустыне. А тяжесть в рюкзаке создавала уверенность в сытости, пусть и однообразной.

Палатка частично свисала с рюкзака, но я уже рассчитал, что если съесть еще пять-шесть банок консервов, она войдет в рюкзак полностью.

В общем, движение мое вдоль Каспийского берега было как бы и стихийным, и спланированным одновременно. Кроме того, какая-то вера или даже уверенность в случае – конечно, в счастливом случае – тоже ободряла и воображение, и тело. Ведь найденная одноместная палатка тоже относилась к разряду счастливых случаев. Кто знает, что еще я найду?

И так я шел, пока жара не стала невыносимой. Ощутив легкими иссушающую силу раскаленного солнцем воздуха, я прекратил свой путь и спустился на берег. Отыскал удобный камень, застелил его палаткой и устроился на нем основательно, словно бывалый путешественник.

Автоматически бросил взгляд на часы, но время они не показывали. Застывшие стрелки только напоминали о моей высадке на этот пустынный берег. Напоминали о недавнем прошлом.

Первым делом я охладил в каспийской воде свой обед: банку каспийской сельди. Опустил в воду и пластмассовую канистру. Подождал с полчаса, потом, поев, прилег на этом же камне, наслаждаясь влажной каспийской прохладой. Задремал в тени, слушая негромкие всплески волн. Сквозь дрему ловил кожей лица порывы каспийского ветерка и мысленно пытался задерживать их прикосновения, словно это были пальцы женщины, ласковые, нежные, легкие.

А время незаметно проходило, подталкивая солнце к вечеру, к закату. И еще в дреме я ощутил приближающийся вечер, хотя до него было еще далеко – просто морской ветерок стал смелее и поверхность Каспия блестела на невидимом мне из грота солнце не так ярко, как несколько часов назад.

Надо было продолжать путь. Выбравшись на плато, я двинулся вперед.

Когда солнце уже пунцовело, зависнув над морем, впереди показались очертания невысоких то ли гор, то ли холмов. Что-то внутри меня встрепенулось. Несмотря на усталость, я прибавил шагу, словно собирался этим же вечером достигнуть их. Но рывок мой был скорее душевного происхождения. Тело его не поддержало. Заныли плечи, и в ногах из-за ускоренного шага я ощутил тяжесть. Так что очень скоро я остановился, понимая, что мой сегодняшний переход окончился и наступило время привала.

Со стороны моря доносился шум – волны поднялись выше обычного. Солоноватый прохладный ветерок выносил их запах на плато. Мне показалось, что вместе с шумом моря я слышу шепот ползущего песка. Посмотрел внимательно себе под ноги и вроде бы действительно увидел какое-то движение, но от усталости и от недавней яркости солнца глаза мои не смогли острее всмотреться в состояние песка. Я присел на корточки. Посмотрел на свои ноги и с этого небольшого расстояния увидел, как осыпаются возле ног малюсенькие барханчики. Ветер здесь, кажется, был ни при чем, просто каждый мой шаг заставлял песок двигаться, вдавливаться, осыпаться в мои следы-ямки.

Но ветер усиливался, на море собирался шторм. Не зная чего больше бояться – самого шторма или ветра, этот шторм поднимающего, я решил отойти подальше вглубь и уже там обосноваться на ночь. Прошел метров восемьсот, нашел в песке небольшую ложбинку, словно призасыпанный след какого-то гиганта. Увидел, что ветер пролетает над этим местом, не дотрагиваясь до песка. Мне показалось, что ветер с каждым своим порывом становится все холоднее, и поэтому, устраиваясь на ночлег, я просто забрался внутрь палатки, как в спальный мешок. Все вещи тоже затянул под брезент и только голову высунул, лежа на спине. Смотрел в небо, но звезд не видел. Вообще ничего не видел. Там, где совсем недавно синело небо, теперь ничего не было.

Ветер шумел ровно, иногда вдруг ускоряясь и переходя в шипящий свист. Я ощутил беспокойство. Ветер приносил звуки моря, эти звуки долетали обрывками, но с каждым таким обрывком во мне возникал страх и казалось, что песок под моей палаткой-спальным мешком начинает покачиваться, шататься. Тело вспомнило шторм, который я пережил на плавучем рыбзаводе. Я перевернулся на живот и влез глубже под брезент палатки. Слева от меня лежал рюкзак, справа – канистра с водой.

Я не знал, что брезент обладает звукопоглощающими качествами. Как только я залез в палатку – ветер почти затих, а темнота и тепло успокоили тело. Я забросил руку на лежавший рядом рюкзак. Ладонь прошлась по его боку и нашла ровное и мягкое место. И осталась там. Я и задремал. Но дремать мне пришлось недолго – уже минут через двадцать усилившийся ветер засвистел надо мной и бросил на брезент пригоршню песка. Я вздрогнул. И снова ощутил страх. Мне стало понятно, как эта палатка оказалась под грудой песка. Но оставалось неизвестно – куда делся ее бывший владелец. Может, бросил ее к черту, устав бороться с песком. Бросил и ушел куда-нибудь. Может, его заметили с моря рыбаки и забрали?

А ветер, которому и дела не было до моих размышлений, снова хлопнул невидимым парусом, и от этого удара новая волна песка хлынула на палатку. Я высунул из-под брезента голову, потом выбрался полностью и посмотрел вокруг. Было не так уж и темно. Я потряс верхний брезент, сбросил с него песок. Песка там оказалось совсем немного, просто когда лежишь, чутко вслушиваясь в происходящее всем телом, любой звук, любое движение проходят через тебя, как через усилитель.

Увидев, что от ветра больше шума, чем опасности, я немного успокоился и снова забрался в палатку.

Снова меня потянуло в дрему. Я опять обнял рюкзак и заснул под неритмичный шум ветра.

Часа через два меня разбудила какая-то тяжесть. На моей спине, поверх укрывавшего меня брезента, что-то лежало. Испуг сковал меня, и, пока сон уходил, я лежал неподвижно. Потом пошевелился и услышал какое-то шипение. Медленно повернулся на бок и почувствовал, как уменьшается тяжесть, придавившая меня. Уже смелее я приподнялся на локтях, не выбираясь из брезента, и тяжесть скатилась куда-то. Я понял, что ветер едва не занес меня песком. Выбравшись наружу, я отряхнул поверхность палатки и снова залез внутрь.

Спать уже не хотелось. Я прислушивался к ветру, бил снизу по брезенту, сбрасывая невидимый песок. И думать уже ни о чем не мог. Я был на дежурстве, охраняя свою жизнь и свое путешествие от опасностей, которые нес с собой в пустыню каспийский ветер.

А ветер все усиливался. У меня заболела спина – то ли от неудобной позы, то ли от постоянного ерзанья. И руки заболели. Как-то незаметно я выбился из сил. Показалось, что мои усилия по борьбе с этим летающим по ветру песком чрезмерны. Показалось, что можно сбрасывать с брезента песок, просто поворачиваясь раз в полчаса с боку на бок. И я застыл неподвижно, давая отдых изнуренному телу.

Лежал, слушал ветер. Пытался догадаться, который час, но быстро устал от этого – уже мысленно.

И вдруг то ли ситуация, то ли мое состояние напомнили мне о полете в невидимый космос там, на складе «детского питания», где я работал ночным охранником. Я вспомнил эти удивительные ощущения полета, которые мне подарило «просроченное сухое молоко», добавленное в растворимый кофе. Чувство полета, полученное в обмен на тогдашнее чувство страха. Обмен был явно неравноценным, но в мою пользу. Я выпотрошил свой рюкзак, нашел там банку порошка, открыл. Сунул туда два пальца и слизал с них этот порошок, после чего перевернулся на другой бок, к канистре с пресной водой, и сделал несколько глотков. Сначала показалось, что действительно во рту у меня от соединения этих двух составных частей возникло теплое молоко. Но уже через полминуты язык ощутил непонятную сладость, потом она полилась вниз, разлилась по всему телу. Тело стало терять вес. Неожиданная легкость в то же время уводила его из-под контроля. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, хотя все еще чувствовал их. Я попробовал восстановить хотя бы какую-то физическую связь с конечностями, не пытаясь делать никаких движений. Я хотел просто поочередно ощутить сначала руки, потом ноги. С правой рукой у меня, казалось, это получилось. Я даже ощутил подушечки пальцев как бы изнутри. Но тут вес мой стал отрицательным, я стал подниматься над землей. Я был легче воздуха и, так и не поняв, куда же делся брезент палатки, накрывавший меня, взлетал все выше и выше. Меня нес уже знакомый мне и силой, и запахом каспийский ветер, поднимая все выше и выше. Я видел летящие рядом песчинки, но они были тяжелее меня, и как только порыв ветра ослабевал, они проваливались вниз, словно из-под них выбивали невидимые подпорки. А я продолжал лететь, продолжал подниматься. И в какой-то момент понял, что я уже поднялся выше ветра. Теперь мое вознесение проходило плавно и вертикально. Я уже различал приближающиеся звезды, а значит, проник за ту черную пелену, которой укрыло себя небо на время шторма. Вокруг меня суетились какие-то небесные насекомые, иногда задевая меня то колкой лапкой, то усиком. Но страха я не испытывал, почему-то заранее уверенный в их полной безобидности и дружелюбности. Одно такое насекомое некоторое время поднималось рядом со мной напротив моего лица, рассматривая меня с нескрываемым любопытством. Оно чем-то напоминало рака, только клешней у него не было, а было множество длинных паучьих лапок. Мне захотелось пожать одну из них, и я попробовал протянуть руку. Несмотря на то что рука не послушалась, насекомое, видимо, уловив мое желание, испугалось и исчезло в синей густоте втягивавшего меня внутрь себя неба.