Настя и кроличья лапка / Остров / Мазок. Три повести

– Наконец-то мы можем ска…

Ну и ладно, ладно. Настя, повернувшись, сбросила пульт на пол. Всех пожалела, никого не убила. Все довольны?

– Юрчик, – выдохнула она.

Ох, впору спиритический сеанс устраивать. Приди, явись, отзовись. Где-то под веками, в темноте, рыжеволосая фигура, повернув голову, смотрела в мир неподвижным глазом. Как с этим жить?

Стало холодно. Диван раскачивался, как лодка. Настя лежала неподвижно. В ее голове, несмотря на круговерть вокруг, где комната заворачивала стены, и волнами ходил пол, тихо-тихо бродили мысли. Ей казалось, что она больна и тоже, как Юрчик, вот-вот умрет. Ведь больше жить незачем. Больше… Господи!

Настя села.

Комнате словно дали пинка, и она, взбрыкнув, вернулась в прежнее состояние. Не плывет, не скачет, не теряет предметы мебели.

– Господи! – прошептала Настя. – У Юрчика же есть я.

Если она могла переносить синяки и порезы на других людей, то сможет, наверное, и на себя. Ах, голова садовая! Что бы раньше так? Дурочка же. Надо только сосредоточиться. Надо почувствовать связь.

Настя задержала дыхание. За окном потемнело, тени проступили в углах комнаты. Куда-то в горло, выше, отдавался стук сердца. Вот будет здорово, подумала она, если Юрчик вернется, целый, с чудесно пропавшими следами избиения, а она здесь – еле живая, побывавшая в роли тренировочной «груши».

Впрочем, стоит ли жалеть?

Настя выдохнула, вдохнула. Закрыла глаза. От Юрчика – ко мне. Ко мне. Пусть я. Это моя планида. Теперь-то точно.

Под веками рисовались точки и пятна. Зеленоватые. Фиолетовые. Они пугливо пытались выплыть за границы темноты. Потом кольнуло палец на левой руке. Что-то хрустнуло в спине и словно огнем прижгло под правой грудью.

Ох, Юрчик…

В голове вдруг там, где ухо, где тонкая кость виска, рвануло искристой, слепящей болью. Настя вскрикнула, закусила губу. Левое плечо занемело, по левой же щиколотке будто прошлись грубой наждачной бумагой, по ощущению одним длинным движением сдирая кожу до мяса. Из носа брызнула кровь.

Настя прижала ладонь к губам. Горячее, шустрое, потекло сквозь пальцы, оставляя соленый след на языке.

Юрчик!

Дыхание перехватило, и она захрипела, все дальше и дальше отклоняясь на спинку. Казалось, кто-то вздумал играть на ее горле, как на музыкальном инструменте, перебирая доступные лады. Музыкант, впрочем, попался никчемный. Настя выдыхала звуки, в которых не было ни мелодии, ни смысла – стоны, сипы, свист. Затем удар в челюсть свалил ее.

– Юр…

Настя выплюнула тягучую слюну на подушку. Потом болью взорвался правый бок, и она отключилась.

Жива.

Очнулась Настя глубоким вечером. Рывком. Долго смотрела в комнатную тьму, из которой смутно проступали стены, квадрат окна, пошевелилась, ожидая боли. Жива. А боли не было. Тогда она села, спустила ноги. Тело было удивительно послушным. Нигде не саднило, не кололо, не пульсировало. Настя потрогала челюсть – целая. Губы тоже. Опасливо коснулась носа – обычный, прямой, не сломанный.

Но как же?

Она включила свет, заголила бедра, руки, расстегнула блузку и не обнаружила на себе ни крови, ни ссадин, ни следов от ударов. Только на шее заметила покраснение, похожее на отпечаток пальца. Да на левой руке у локтя нашла пятнышко синяка.

– Почему? – выдавила Настя.

Съежившись, уткнув лицо в ладони, она зарыдала, как, наверное, не рыдала никогда в жизни. От обмана, от горькой обиды, от не случившегося чуда. Юрчик, Юрчик мой! Юрчик! Прости. Прости, пожалуйста! Не умею. Не могу. Не дается.

Прос…

Настя подняла голову. Показалось, будто коротко звякнул дверной звонок. С пол-минуты она прислушивалась, вытирая слезы, сдерживая дыхание. Было тихо. Тикали часы. Из кухни доносился стрекот холодильника, вздумавшего поддержать температурный режим. Раньше ему, конечно, не холодилось.

Тихо. Вот и слуховые галлюцинации. Настя уткнулась лбом в подушку. Если б это был Юрчик!

На этот раз звонок гремел дольше. Кто-то, прижимая палец к кнопке, теперь явно желал, чтобы его воспринимали серьезно, а не как галлюцинацию. Настя соскочила с дивана и, на ходу вытирая щеки, шагнула в прихожую.

– Кто? – спросила она, наклонившись к двери.

– Я.

Глухой, усталый голос. Юрчик!

Была б у Насти суперсила, дверь уже слетела б с петель. Ах, глупые пальцы, глупая защелка, глупые глаза, глупая радость, что мутит и мешает успокоиться дыханию и пальцам! Ноги, готовые пуститься в пляс, тоже глупые. Стойте, стойте, хватит!

– Юрчик! Сейчас я, сейчас!

Настя чуть не сломала ноготь, но защелка сдалась, и свет с лестничной площадки потек в квартиру.

– Юрчик.

Человек на пороге походил на мертвеца. Он был весь в земле, в липкой глине, голова его была грязна, и рыжина волос проглядывала едва-едва. Лицо бугрилось комьями, брови, нос, губы, скулы распухли. Его, видимо, били и хорошо били. Но человек умудрился разлепить рот в корявой улыбке.

– Вот и я.

На нем был жуткие, в промасленных пятнах штаны, на одной брючине разошедшиеся по шву до колена, и вытянутый, какой-то серо-буро-зелено-голубой свитер. В прореху на брючине виделась нога, фиолетовая и красная, опухшая, лоснящаяся. Руки были черные, правая кисть, пальцы кое-как замотаны, залеплены пластырем.

– Юрчик!

Настя не знала, плакать или смеяться.

– Да, это я, – проговорил Юрчик. – Собственной. Персоной.

Он шевельнул левой рукой, словно открывая себя для объятий, и Настя со слезами упала ему на грудь.

– Юрчик!

– Ти… ше… – выдохнул Юрчик. – Боль… но.

– Прости.

Настя принялась поцелуями покрывать его лицо, не обращая внимания ни на грязь, ни на солоноватый вкус, остающийся на губах. С волос Юрчика под ноги брызгала засохшая, отстающая глина.

– Живой.

– Ага.

Юрчик закашлял, согнулся, почти повис всей тяжестью тела на Насте. Они осторожно, мелкими шажками зашли в квартиру.

– Это ты, ты, – хрипел он, пока Настя стягивала с него свитер.

– Я? Да, это я. Я это я.

Юрчик морщился, неловко поворачивался. Ткань тянулась, ползла. Плюхнулся с головы целый глиняный шмат. На теле под свитером, казалось, не было живого места. Настя закусила губу.

Юрчик покачивался, пока она стягивала с него штаны.

– Нет, ты. Ты спасла.

– Почему я?

Юрчик стиснул пальцы на ее плече. Они встретились глазами.

– Я лапку где-то… посеял.

Прозвучало это, применительно к общей ситуации, так смешно, что Настя не выдержала и фыркнула.

– Что? – прохрипел Юрчик, приподнимая ногу и давая Насте вытащить штанину.

– Меня чуть не убили, а еще я лапку потерял, – сказала она.

Юрчик хрюкнул.

– Не смеши.

– Нисколько не смешно.

Юрчик хрюкнул снова.

– Мне чер… товски боль… но…

– Я в курсе, – сказала Настя, – обопрись на меня.

Она повела охающего Юрчика в ванную, и когда у кого-то из них раздался щелчок в колене, не смогла определить, у кого.

Остров

1

«И тогда Светлана побежала, побежала, что было сил. К сожалению, очень скоро она провалилась в сугроб. Метр, два, десять, и Кумочкин настиг ее. Взлетел топор…»

Господи…

Лаголев закрыл газету. Перегнул. Гадливо подвинул от себя. «Криминальная Россия» – жирные черные буквы на кроваво-красном фоне.

Прочитай. Ужаснись, где ты живешь. И среди кого.

Сволочи, тоскливо подумал Лаголев, какие же сволочи… А полиграфия хорошая. Почему-то для такого – не жалко.

Ему вспомнился месяца два назад купленный по случаю томик Желязны. Серая, с вкраплениями, криво обрезанная бумага, периодически двоящийся текст и бесстыдно дублированный в самом конце кусок из середины. «Бог Света» в темном царстве…

Так и не прочитал. Не смог. Сволочи.

– «Байки и анекдоты» есть?

Лаголев поднял глаза на спрашивающего.

Перед лотком, сунув руки в карманы ветровки, двигал челюстью один из удачно вжившихся в исковерканную реальность. А может и вовсе ее, реальности, порождение.

Наушник в ухе, проводок от него тянется вниз, к приспущенным штанам. И хорошо, трусы не торчат.

Жует. Почему они все жуют?

Ох, глупый вопрос. Что есть, то и стимулируют. Мозгов вот нет…

– Эй, дядя! «Байки и анекдоты»…

Лаголев очнулся.

– Э-э, да… Вам какой номер?

– Последний. И предпоследний.

Пачкая пальцы, Лаголев выдернул журнальчики из стопки.

– Двенадцать рублей.

– Подорожал что ли?

Порождение нахмурилось. Челка упала, закрыв один глаз.

– С какой ценой приходит, с той и продаю, – развел руками Лаголев.

– Охрененно!

Парень закопался в штанах.

На лоток упала скомканная «десятка». Затем – двухрублевая монета. Лаголев смахнул их в коробку с выручкой.

Слева сунулась старуха, повела носом, протянула перебинтованную грязной марлей ладонь:

– Сынок, помоги, чем можешь! Ради Христа нашего!

– Нету, – сказал Лаголев.

От попрошаек он устал. А, может, наросло что-то на душе со временем, не трогали уже ни среднеазиатские побирушки в переходах, ни бомжи, копающиеся в мусорных бачках.

Наверное, думалось ему, есть какой-то критический порог, сострадания или просто душевных сил, за которым любые человеческие беды в каких угодно масштабах воспринимаются уже лишь фоном, оттеняющим собственное существование.

«Криминальная Россия». «Топор взлетел…». А нам пофиг, нам бы самим…

– Сынок.

Старуха и не подумала убраться.

На ней было потертое серенькое пальто с воротником, поеденным молью. Левый рукав заштопан сослепу белой нитью, крупными стежками.

Худенькая, словно усохшая.

Глаза слезятся. Морщины вокруг рта – будто те же стежки.

– На хлебушек, сынок.

Сколько было той слабости?

Две секунды, три, не больше. Парень с купленными байками со спокойной совестью в наушниках успел встать на автобусной остановке. Маршрутка затормозила у перехода. Велосипедист дзынкнул звонком.

Что сделалось с Лаголевым – бог его знает.

То ли штопка обожгла сердце, то ли дрожащая узенькая ладонь.

Ушла его «десятка». Ушла вместе со старухой, подаренная, пожертвованная, изъятая из коробки. Ушла в сереньком пальто и в туфлях. Медленно, припадая на правую ногу в советской поры еще коричневом чулке.

Ушла.

Лаголев опомнился, когда старуха доковыляла до будки с цветами. Он даже выскочил из-за лотка, чтобы бежать и отнимать. Он даже исторг горлом какие-то звуки, то, что получилось от обиды и злости, какой-то скулеж пополам с обмылками слов.

Но потом отрезвел.

Куда бежать? А лоток? Так вот бросить ради «десятки»? Раздербанят, только отвернись. Криминальная ж Россия. Знаем, читали. Пусть подавится.

Пусть подавится, повторил Лаголев про себя.

Он вернулся обратно, сел на ящик, служивший стулом. Достал из пакета термос.

– «Комсомолку», пожалуйста.

– Сейчас.

Пришлось отложить питье.

Он вытянул номер «Комсомольской Правды», где на всю первую полосу с кем-то, вся в вихре завитых волос, целовалась Пугачева, принял деньги, мельком скользнув взглядом по бледному женскому лицу.

Ему сказали «Спасибо», но он не ответил.

Она же эти десять рублей у меня отняла, думалось Лаголеву. У меня, у моей семьи. Вот просто так, руку протянула…

А ведь у нее наверняка сын есть или дочь. Что ж они-то не помогают? Почему я-то несчастными десятью рублями обязан делиться?

Я ей кто?

Сушило горло. Нервы, нервы.

Отвинтив крышку-стаканчик, Лаголев в него же набулькал кофе. Паршивого, но хотя б горячего. Глотнул. Мрачно заглянул в коробку с деньгами. Да уж, негусто.

Впрочем, скоро покупатели пошли потоком, бом-бом-на работу бегом. Некогда стало о потерянном жалеть.

– «Гороскопы» можно?

Пожалуйста.

– Вот календарик этот, с собачкой…

Угум.

– Ах, это старый номер! А поновее?

Сейчас посмотрим.

– Ну, давайте, ну, быстрее же!

Стараемся.

– Телепрограмму, пожалуйста…

– И мне.

– Вчерашний «Спорт» есть?

Отчего ж нет?

Лаголев метался от газет к журналам, от журналов – к календарям и газетам, показывая, выпрямляя, разворачивая, вынимая из придерживающих резинок. Разменивал сотни и полтинники, отсчитывал сдачу. Зорким соколом следил, чтобы никто ничего…

В такие моменты он напоминал себе какого-то индийского божка многорукого. Шиву вроде бы. Одной рукой – «Экспресс» подаю, другой – «Шанс», третьей – мелочь проверяю, правильно ли, пятой – убираю наверх не понравившийся номер глянца с зубасто-титястой молодой соплюхой в купальнике.

То есть, какой там купальник – ниточки одни.

А еще приходилось говорить: «Да, есть», «Нет, кончились», «Возьмите», «С вас эн-дцать рублей». Губы сводило.

Потом поток спал, превратился в струйку.

Лаголев перехватил бутерброд. Поприседал, разминаясь. Затем принял товар: журналы «Игры», «Джентльмен», «Недвижимость», «Плейбой», связки газет «Ваша Дача», «Заработай», «Спорт-Экспресс» и новые выпуски кроссвордов и судоку.

К девяти распогодилось.

Отданная десятка уже и не вспоминалась. Дважды еще случался наплыв, разобрали всю недвижимость и спорт («Недвижимость» есть?» – «Увы, только лоток»), выручка перевалила за шестьсот рублей, последний номер «Криминальной России», бросив две десятки, подхватил молоденький милиционер, спешащий к павильону дежурной части.

Лаголев, дурак, чуть не крикнул ему, мол, негатива на работе не хватает, что ли?

Куда катимся? В кого превращаемся? В смакующих расчлененку? Это же так будоражит. Картинки чужой смерти шепчут: ты-то еще живой.

А где здесь жизнь?

Лаголев помрачнел, вспомнив, что за квартиру еще не плачено, Игорь порвал кроссовки, а денег – только на продукты.

И Ната с утра уже…

Самому впору за топор. Метр, два, десять – Лаголев настиг ее…

Холодок скользнул меж лопаток.

Ох, какие мысли. Так вот начитаешься, насмотришься и съедешь с катушек напрочь. Скажут потом: странно, а такой тихий был…

К двенадцати на задрипанном «каблучке» приехал хозяин торговой точки, плотный, пузатый, светловолосый Руслан. Окинул взглядом фанерные стенки, прилавок, потоптался, в кожаной куртке, в свитере с воротом под горло, с барсеткой в толстой лапище. Лицо насупленное, рыжеватая щетина вопит: проблемы, парень, такие проблемы, что бриться некогда.

– Выручка?

Лаголев засуетился.

– Вот, около семисот.

Чужие деньги почему-то всегда жгли ему пальцы. Было страшно не то, что не отдать, а даже дотронуться. Дрожала душа – не твое.

– А точнее?

Хозяин потряс торопливо сунутой пачкой.

Лаголев, согнувшись, полез в записи, в палочки, кривым заборчиком поставленные напротив названий на разлинованном листе, защелкал калькулятором. Тридцать два на четыре… Девятнадцать на двенадцать…

Дятлом тюкала мысль: почему так? Почему в его жизни все так? Где и когда все сломалось? Не вместе ли со страной?

Один работает, другой деньги получает, третий гоняется с топором.

– Ну?

– Шестьсот девяносто шесть.

Лаголев повернул к Руслану экранчик калькулятора, вспомнил про десятку и, мгновенно взопрев, поправился:

– Э-э, шестьсот восемьдесят шесть. Я десятку там…

Лицо у Руслана, секунду назад снисходительно-доброжелательное, схлопнулось. Брови к переносице, щетина – иглами.

Даже глаза выцвели.

– Ты смотри мне… – тяжело проговорил он, сгребая в кулак ворот Лаголевской куртки. – Я такого не люблю.

– Я же… – задушено прохрипел Лаголев.

– Ты же, ты же…

В лицо ему пахнуло отголосками коньяка.

Мгновение, жуткое и оттого мучительно-длинное, Руслан смотрел куда-то внутрь Лаголева, в черноту зрачков, в дрожь и испуганное трепыхание естества.

Ухмыльнулся:

– Ссышь, да?

– Н-нет.

– Ссышь.

Кулак разжался. Лаголев уполз за прилавок.

Было страшно и стыдно. Но испуг таял, а стыд разрастался, заставляя судорожно перебирать периодику, шелестеть страницами журналов, что-то вроде бы подсчитывать, изображать хмурую занятость, лишь бы не поднимать мертвое, бледное, со сжатыми губами лицо к жизнерадостной чужой харе.

Руслан не уходил.

– Ну и чё ты? – услышал Лаголев. – Чё ты стух? А зарплату чё, не надо тебе?

– Надо.

– Чё? Громче говори!

Лаголев еще ниже опустил голову.

– Надо!

– Ну! Я же знаю! Я, в отличие от тебя, честный.

Руслан встал к прилавку вплотную, зашелестел только что отданными купюрами, затем полез за пазуху – за недостающим.

– Я тебе сколько должен?

– Пятьсот.

– Чё ты опять шепчешь?

Толстые крепкие пальцы с круглыми ногтями загибали купюры, пережимали и перекладывали: одну на другую, третью под четвертую, красненькую – на свет. По-свойски. Привычно. И никакого мошенства.

Лаголев протолкнул колючий воздух в горло.

– Вы мне должны пятьсот рублей.

– Э, нет, опять ты в расчетах ошибся, считала, – хмыкнул Руслан. – Двести аванса было? Было. Сейчас десятка куда ушла? Мимо ушла. – Он поплевал на пальцы. – Так что тебе причитается двести девяносто. Верно?

Лаголеву пришлось согласиться.

Руслан, шевеля губами, отсчитал купюры, в карманах джинсов нагреб металлической мелочи.

– Вот. Все по чесноку.

Бумажный ком упал Лаголеву в ладонь. Монеты, проскользнув сквозь пальцы, разбежались по журналам на прилавке.

– Спасибо.

– Косорукий, блин, – прокомментировал Руслан.

С ним нельзя было не согласиться.

Лаголев, опустив голову, принялся сцарапывать рубли с первых страниц. Ему вдруг сделалось дурно до дрожи. Сволочи. Все сволочи. Нелюди, закрутилось в голове. Упыри! Всем на все плевать, кроме себя. Себя-то уж не обидим! Десятку, но выцепим. А потом унизим.

Потому что кто я? Никто.

Не могу ни с топором, ни украсть… Ни к чему не способное, вымирающее животное. Таких уже не делают, делают других, у тех челюсти помощнее.

Которые жрут, жрут, жрут!

Дрожащими пальцами Лаголев выдавил набрякшую слезу из уголка глаза. Ладно. Ничего. Он утрамбовал деньги в карман брюк.

Вкус жизни – горький.

В два часа Лаголев сменился, уступив место за лотком меланхоличному Тиму, отрастившему себе жидкую, козлиную бородку. Брезентовая куртка болотного цвета с нашивками «Геохим» и «Serpent», капюшон на голове и постоянно чуть прикрытые веками светло-зеленые глаза в мечтательной дымке.

Тим был студентом последнего курса в местном экономическом институте. Учили его, как он выражался, всяческой хрени.

Мы – сторонники практики. Теория сосет. Ну и прочее.

– Как торговля, чувак? – по-свойски спросил он, хотя Лаголев был лет на двадцать его старше.

– Вполне, – сказал Лаголев, собирая термос и упаковывая его в сумку.

– Бабло давали?

– Давали. Руслан заезжал.

– Клево.

Тим заткнул уши наушниками и закачал головой в такт слышной только ему музыке. Лаголев постоял около. Захотелось то ли пожаловаться на жизнь, то ли с иронией рассказать про упорхнувшую «десятку», но Тим, пользуясь отсутствием покупателей, уже развернул журнал с полуголыми моделями.

У кого чего болит…

Да и будет он слушать? Надо оно ему? Максимум, чем разродится коллега-продавец – это, пожалуй, сочувственно-кислой физиономией. Бывает, чувак. Со всеми бывает. А про себя подумает: лох. Какая интересная, подумалось, жизненная кривая. Школьник – студент – научный сотрудник – лох. Лаголев махнул рукой, прощаясь со сменщиком, и потопал через улицу.

По небу, словно в поисках лучшего места, метались облака. Ветер качал указатели на проводах и шелестел бесплатными объявлениями. «Требуются девушки в стриптиз бар». «Покупаем лом черного и цветного металла».

Из лома, наверное, делают шесты для стриптиз-баров.

Под табличкой остановки он встал третьим. Полная женщина с густо накрашенным, круглым лицом смерила его безразличным взглядом. Лаголев в ответ предпочел смотреть в другую сторону. Ясно, она тоже думала, что он – лох. Оно и понятно, заношенные джинсы и тоненькая куртка в его возрасте формируют, скорее, образ человека, вынесенного на обочину жизни, чем успешного распорядителя денежными знаками.

А вот если бы с топором?

Вырос бы, наверное, до распорядителя судеб. Потом – метр, два – догнать, потом… Что потом? Куда потом? Ноет, ноет в душе: суки, все суки, все куда-то устроились, нашли норки теплые, только он…

За двести девяносто.

Посчитать бы на доперестроечные. Давай, биолог, инженер душ, шевели мозгами. «Труд» – три копейки тогда. «Байки» – шесть рублей сегодня. Зарплата…

– Что вы смотрите?

– Что?

Лаголев неожиданно обнаружил, что задумавшись, повернулся и воткнулся взглядом в солидную женскую грудь.

Да уж, «Байки» шесть рублей.

– Извините.

– Ни стыда, ни совести! Совсем быдло распустилось! – Женщина, покраснев лицом, принялась наступать на Лаголева. – С голой задницей, а туда же! Того и гляди слюна потечет. Тебя, наверное, в милицию надо сдать!

– Зачем?

Лаголев, отступая, задел чей-то локоть и сдачей получил от задетого крупного мужчины обидное слово и существенный тычок в бок.

– Как зачем? – повысила голос женщина. – Ты же меня сейчас раздел и изнасиловал! Ты что, думал, это тебе с рук сойдет!?

– Успокойтесь, – тихо сказал Лаголев.

Перед нахрапом, особенно женским, он робел.

А что делать? Вот что делать? Попытаться перекричать, равняя себя с мартышкой в зоопарке? Противно, честное слово. Потом – не получается у него с ответным напором, потому что напор в его голове связан с осознанием собственной правоты. А тут всегда начинает копошиться червячок сомнения – может быть, все-таки ты не прав, посмотри, как человек расходится, вот-вот удар хватит, тем более, женщина, женщинам надо уступать, это в подкорке, женщины – более слабые существа.

Проклятое воспитание.

Когда Натка заводилась, он считал удачей, если она не шла за ним в комнату после того, как ссора начиналась на кухне, или на кухню после того, как ссора начиналась в комнате. Отступление Лаголева считалось признанием поражения, но в последнее время Натке и этого было мало, и она следовала за ним, как Суворов за турками, добиваясь окончательного разгрома и капитуляции.

Измаил пал!

Ты ничего не можешь! Вполне возможно. Будь же мужиком! Попробую. Мужик деньги зарабатывает, о жене заботится, о сыне! Я не понимаю, как когда-то согласилась выйти за тебя замуж! Я и сам не понимаю.

Что-то в душе ломалось и потрескивало от Наткиного крика. То ли гордость кукожилась, то ли его место в мире, в жизни, в квартире теряло квадратные метры. В окно уже хотелось выпрыгнуть, даром, что четвертый этаж.

На улице, слава богу, беги, куда хочешь. Хоть под машину.

– А я не успокоюсь! – победительно наступала на Лаголева женщина, чувствуя за собой превосходство. – Ты какое право имеешь? Посмотрите, люди, на убогого! Он меня успокоится просит! Получил удовольствие и считает, что все в порядке! В штанах своих теребит!

– Вам что, денег дать? – растерялся он.

Женщина хватанула воздух ртом.

– Ты!

Она обернулась к подошедшим спортивному парню с девушкой, беря их в свидетели. Лицо ее сделалось пунцовым. Рука махнула сумочкой.

– Я тебе не проститутка!

В ее гневном возгласе Лаголеву почудились нотки легкого сожаления. Мол, двадцать лет назад – да, возможно, определенно, она могла бы претендовать. Она бы – ух! «Метрополь», валюта, интересные интуристы…

Она бы и сейчас не прочь, но возраст, возраст.

Сумочка прилетела Лаголеву в плечо, больно стукнув то ли пряжкой, то ли замком. Хорошо не в голову, честное слово.

– Вы – больная?

– Я?

После этих слов будущее Лаголева, возможно, стало туманным.

Но ему повезло – как чудо подоспел грязно-желтый автобус и раскрыл створки. Женщина на долю секунды замерла, соображая, что для нее важнее – тщедушный насильник Лаголев или место в салоне. Лаголев, конечно, проиграл – куда уж ему! – и автобус вобрал женщину в себя, втянул вглубь, как в пищевод, растворяя среди пассажиров ее темно-синий пиджак и серые брюки, запечатал выход парнем с девушкой.

Хлоп! Поехали.

Лаголев, разумеется, садиться не стал. Хотя и опаздывал. Заныло, задергало изнутри: сволочи. С ума посходили. Я вам кто? Почему на меня-то все? И ведь ни одна тварь слова против этой дуры не сказала.

Защемило под лопаткой, ввинтилось ржавым шурупом. Довели, суки.

Пытаясь успокоиться, Лаголев с силой втянул воздух через нос. Тише. Все хорошо, все хорошо. Ты адекватен, это все вокруг переломанное и кривое.

Не помогло.

Он стоял, вобрав голову в плечи и минуту или две жил болью, грызущей левую сторону. Что влево отдает? Сердце? Может, микроинфаркт? Межреберная невралгия? Бог знает. Но раньше проявлялось к вечеру, а сейчас и трех нет. Симптом. И никто, никто не подошел, не спросил, все ли у него в порядке. Времена, нравы. Все правильно.

Лаголев скрипнул зубами.

Боль постепенно утихла. Он решил слегка «расходить» ее и медленно двинулся к следующей остановке. Отразился в витрине какого-то помпезного, облицованного мрамором бутика. Метров двадцать манекены в элегантных костюмах и галстуках за стеклом сопровождали его фигуру, одетую в ветровку и в джинсы, вытертые на коленях до белизны. В пустых глазах пластиковых идиотов чудилось брезгливое недоумение: что это тут ковыляет мимо? Как это недоразумение еще допустили до нашего фасада? Кыш, кыш, убожество!

Ладно. Он и сам не будет задерживаться.

Лаголев пересек улицу и нырнул под дощатый навес. За забором реконструировали дом, в щели виднелись груды кирпича и леса, составленные из металлических труб. На лесах сидели, попыхивая сигаретками, угрюмые рабочие.

Сколько им, интересно, платят? Наверняка больше, чем ему платит Руслан. Может, попробовать устроиться?

Автобус обогнал его, когда оставалось пройти дом со скоропостижно скончавшейся пельменной на первом этаже и свернуть за угол. Лаголев сначала побежал следом, наливаясь злостью и отчаянием, потом понял, что не успеет.

Будь все проклято.

Выдыхая, он упер руки в колени. Мимо, ойкнув, проскочила какая-то девчонка, обмахнув штанину юбочными складками. Молодость. Тоже на автобус? Ну-ну. Но что-то он да, встал враскоряку…

Лаголев распрямился. Ладно. Бог с ними со всеми. Со старухами. С дурами. С равнодушными идиотами. Бог им всем все припомнит. Жалко, уже потом, не в нынешней жизни. Ничего.

Ему пришлось отсчитать двенадцать рублей смуглому водителю маршрутки, который будто караулил его неудачу с автобусом.

– Ай, маладца! – сказал железнозубый водитель, когда Лаголев разобрался с мелочью. – Прахади, дарагой!

Лаголев забрался на сиденье и уставился в окно, за которым пятнами поплыл мимо город. И жизнь вся так, в расфокусе, пятнами.

Маршрутка подскакивала на трамвайных рельсах, и в Лаголеве, перемешиваясь, подскакивали внутренности и мысли. Он едва не проворонил свою остановку и, уже переехав, попросил высадить его на углу. Все, подумал, выскакивая наружу, Кярим теперь живьем съест. Ай, Саша, Саша, необязательный ты, да.

И возразить будет нечего.

Подбегая к широким ступеням, Лаголев невольно поднял глаза на жестяной, идущий волной козырек и буквы, дугой изгибающиеся выше.

«Сельскохозяйственный рынок «Победа».

В тамбуре, внутренние двери которого отсутствовали, как класс, Лаголев испытал привычное секундное замешательство. Запахи, шорох шагов, звон тележек, развозящих овощи и фрукты, шумное многоголосье с гортанными выкриками, людские суета и хаотичное, прерывистое – от прилавка к прилавку – движение его, человека, испытывающего дискомфорт от всего вышеперечисленного, заставляли каждый раз собираться с духом, чтобы преодолеть и окунуться.

Не любишь? Люби!

– Чего стоишь?

Его подтолкнули сзади, и он, опомнившись, поспешил в дальний конец рынка, на бегу освобождаясь от куртки. Стол номер тридцать четыре. Пирамидки розовых помидоров. Рядок зеленых пупырчатых огурцов. Желтые попки абрикосов.

– Здравствуйте, Кярим Ахметович.

Между фермами потолочных перекрытий перепархивали воробьи.

– Ай, Саша, опоздал ты.

Кярим Ахметович был плотный, носатый азербайджанец. Его широкое, в малозаметных оспинках, плохо выбритое лицо гримасой выразило неудовольствие. Вскинув руку, он посмотрел на часы.

– На десять минут опоздал, да?

– Автобус, – выдохнул Лаголев.

– Что – автобус, Саша? Ты – автобус? Я – автобус? Может быть, жизнь – автобус?

Наклонившись, владелец места под номером тридцать четыре вытащил с полки из-под стола мятый белый халат.

– Уехал автобус.

– А ты остался, да? – Кярим Ахметович кинул халат Лаголеву. – Гульнар уже полчаса как ушла, я за тебя стою. Одевайся.

Лаголев, покаянно сгибаясь, просунул руки в рукава.

Мимо прошла пожилая женщина в очках и кудряшках, качая на ценники головой. Натура Кярима Ахметовича взяла верх над желанием усовестить нерадивого работника.

– Цена не нравится, да? – взмыл он над пирамидкой помидоров. – Скидку даю! Хорошую скидку, девушка! Купи помидор, сочный, вкусный, как ты!

Женщина махнула на него рукой.

– Какая я вам девушка? Бабушка я уже.

– Ай, как хочешь!

Кярим Ахметович, растеряв энтузиазм, тяжело опустился на бетон с полки, на которую забрался ногой в сандалете.

– Что за люди? – пожаловался он Лаголеву. – Ты к ним с хорошим словом, а они у тебя не то, что купить ничего не могут, остановиться не хотят.

– Время такое, наверное, – сказал Лаголев.

– Ай, Саша! – эмоционально заметил Кярим Ахметович. – Тебе ли говорить о времени? Ты опоздал, подвел меня!

– Но…

– Все, стой, продавай. Ценник видишь? Вот. Одна помидорка лишний – не страшно. По товару Левончика проси, он подвезет, что надо. Все есть, черешни нет. Я, если что, у шашлычной на заднем дворе.

– Их там две.

Кярим Ахметович, удаляясь, пожал плечами.

– Мне и там, и там рады.

– Я понял.

Напоследок Кярим Ахметович указал пальцем в небо. То ли Бог следит за тобой, Саша. То ли, «видишь, какую умную мысль сказал».

Лаголев застегнул халат на две пуговицы. Он еще пах женскими духами Гульнар. Что продаем? Все продаем.

Обойдя стол, Лаголев проверил ценники, поздоровался с Рахматуллой, стоящим за местом номер тридцать два, затем устроил небольшую ревизию электронным весам и запасам на полках под прилавком.

Люди шли мимо. Впрочем, какие же это люди? Это потенциальные покупатели, обладатели кошельков и бумажников. Звериный оскал измененной реальности – вместо людей видеть денежные знаки, которыми они могут с тобой поделиться.

Как всегда пришлось сделать над собой усилие, чтобы выпихнуть из горла первые слова:

– А кому помидоры? Красные!

Показалось, эхо зазвенело под фермами, устроив перекличку с воробьями. Но дальше пошло легче.

– Покупайте огурцы, редис, зелень!

Ничего-ничего, думал Лаголев, хочешь жить, умей вертеться. И так все орут, слева орут, справа орут, над головой орут. Чем я хуже?

Кто виноват, что это у тебя, в думалке твоей, стоит психологический барьер? Родители виноваты? Светлое прошлое? Или коллективное бессознательное? Не любишь драть горло? Научат. Жизнь научит. Ах, тебе казалось, что это неприлично? Коробит тебя? Извините – вас. Конечно же, вас. Коробит вас?

Топор в руки – и вперед.

Тут ведь как? Тут или примиряешься с действительностью, или сходишь с ума и гоняешь кого-нибудь по сугробам.

– Подходите! Подходите! Помидоры розовые, мясистые! Бычье сердце! Астраханские! Черри! Идеальные для засолки огурцы. Без горечи!

Люди плыли, как цветные облака. Джинсовые, ситцевые, шерстяные, хлопчатобумажные. От стола к столу и дальше в проход, в лабиринт рынка, изучая, где бы пролиться денежным дождем. Родства с ними Лаголев не чувствовал. Он вообще в последнее время не ощущал своей принадлежности к роду человеческому. Точнее, думал, что он-то как раз настоящий, последний, а вокруг инопланетяне.