Остановка: мы лезем в отверстие двери, а бурая буря нас нагло толкает обратно в вагончик; мы – вылезли (плащ на жене завивается вверх), все схватились за шапки.

Пески, солонцы…

Недалеко от станции – строечка маленьких домиков; и уж от них отступая, затвердели желтеющие стены зубцами, как в нашем Кремле, защищая со всех четырех сторон света кипящий народами город от серых пригорков и рытвинок солончаковой равнины, – и злой и сухой; в эти бурые дали – к Сахаре, и – далее (через Сахару) бросает столетия нити верблюдов своих Кайруан – в Тимбукту; и тяжелые ящики красных товаров отсюда расходятся там, за Сахарой, по грязным поселкам, лежащим на Нигере.

Вздернулся морок облуплин зубчатой стены, за которой ломаются сухо гортанные говоры, точно солома, да скрипы колес; Кайруан, точно Кремль, необросший домами. Где пригород? В массе, которой затянуты ноги, туда уходящие прямо до щиколков – в массе песку, средь которого мы, пробираясь к отелю, завязли, который уже заедает глаза и играет извивами струй с перевивами складок – в буреющей, веющей массе щитами зубчатой стены; заслонились мечи минаретов и башен (квадратных), как будто мечи чалмоносных гигантов, грозящих Сахаре отсюда, – отставленных друг от друга роями тюрбанов, принадлежащих гигантам; роями продольно-изрезанных, гладких совсем, желтоватых, яичного цвета и белых, и малых, и очень больших куполов, отовсюду пропертых; и – кажется: вот размахнутся мечи, подлетят в небеса локти рук, распадется стена на ряд плоских квадратных щитов, приподы-^[21]

И – вздрогнет Европа: и новый медхи опрокинется бурей бурнусов… в Испанию…

Но это – прошлое; весь Кайруан – грезит прошлым, то было когда-то…

Топорщится крупная башня широко желтеющим кубом; оскалилась краем зубчатой стены; в бурой буре маячит; бледнеющим прожелтнем, – старым и злым; и чернеет разъятою пастью ворот, под которыми бледно змеится живая дорожка неярких бурнусов сквозь клубы взвихряемой пыли, влетающей в город отверстием стен из Сахары, в пути, может быть, позасыпавшей негрский, спешащий сюда караван.

На желтеющем башенном кубе рождается в небе песков – удлинение башенки; с башни, опять-таки, в небо песков поднимается новая башенка, быстро кончаясь остреющей пирамидочкой крыши; то – все минарет; он трехъярусен: принадлежит он, должно быть, мечети, которой второй минарет (одноярусный) просто длинится под бурое облако пыли, кончаясь беззубой и плоской крышенкою с черною точкою окна, над которой привстал кубик малого домика с точкой окна; из окна ввечеру голосит тонкогорлый мулла над квадратами желтых и белых домов; между двух минаретов надулся простой полукруг; это – купол.

Из пляски приподнятой пыли сваялся мираж этих стен, – потому что нам, быстро спешащим к той кучечке европейских домов (где отэльчик, казарма, что-то еще) – нам мерещится, что и нет ничего, кроме маленькой кучки домишек в покатостях почвы; а стены есть морок, возникший в глазах на разводах летящей пыли, упавший, как занавес; гомон далекий и скрипы повозок за желтой стеной, причитанье пустыни, – все это, как есть ничего; завелось оно так себе, – в воздухе; нам говорили, что здесь загуляли миражи; и вот: Кайруаж, о котором так много читал я в Радесе, – возникший мираж вереницы столетий в моем утомленном от чтения взоре.

Смотрю: вокруг стен – ни домов, ни базаров, ни малой оливки, мирящееся с жаром; лишь стены: за ними гортанным гремением выскочил город; дох на него жаркий ветер – рассеется.

Кайруан 911 года

Сговоры

Малюсенький, бедный отэль; отвели нам убогую комнату; уж вечерело; мы долго себя освежали водой, отмывались от всюду попавшего слоя песка; в этой мебели, в этих предметиках, в олеографиях, изображающих мавров, – печать захолустья; мне вспомнился город Ефремов; французский Ефремов возник среди кучки домов, отстоящих от города и называемых важно «французским кварталом»; туристов почти не приехало с нами; приехали два англичанина, несколько служащих здесь офицеров-зуавов, чета постаревших туристов; как видно она – из Америки: муж и жена.

Проходя сюда в комнату, я сговорился уже с очень бойким арабом, с цветком за ушами, по прозвищу «Мужество»; он будет нас провожать здесь повсюду; меня он уже подбивал: углубиться в Гафсу, там нанять трех верблюдов, палатку; и с ним унырнуть вглубь пустыни, слегка зачерпнувши Сахару; проект этот очень пленяет меня.

Посмотрел я в окошко: как зло, как желто!.. Ветер – стих; все пески опустились; и яркое, яркое небо – синеет; и – солнце бросает лучи; но какая ужасная сушь.

Три уж года, как не было ливней здесь (так говорил мне «garcon» из отэля); а были лишь дождики; капнет, покапает, не прибивая летающей пыли; и – снова бездождье многих недель варит почвы; сирокко пожарил здесь все; нет накосов травы.

В довершение бедствий уселася саранча в прошлом году, обглодала все листики персиков, здесь разводимых за городом: прямо в песках; три уж года верблюды жуют здесь сухую щетину колючек; малиновым жаром лишь взвивается яркий закат над семьей куполов; Кайруан славен дымом миражей и яркостью красных закатов; он славен коврами, мечетями, кожами, славен еще боевыми верблюдами он; и – строжайшею школою дервишей.

С нашим арабом по прозвищу «Мужество» мы побродили под старой стеной городской, созерцая два малых отеля, чуть сносных, муниципалитет и казармы, и не рискнув провалиться в жерло растворенных ворот, за которыми гвалт двадцати с лишним тысяч арабов, суданцев, завешанных густо литамом, галдящих по уличкам шатунов-туарегов, где всех европейцев, живущих за городом – двести едва человек; и из них – сто зуавов.

– «Как жалко: приехали вы слишком поздно, в субботу, – не в пятницу; раньше бы днем, – и увидели бы вы пляску дервишей в самой большой из мечетей; туристы сюда приезжают для этого в пятницу; или – в четверг».

Так докладывал мне проводник, наклонивши оливковый нос; и роняла ему на лицо розоватая ветка цветы миндаля; эту ветку заткнул он за ухо (громадный букет миндаля увезли мы с собою в Радес через несколько дней); мы стояли у входа в гостиницу, точно условясь: с утра забродить по базарам.

– «Да, жалко, уже не увидите пляски; а – впрочем, когда подберется компания, можно собрать сумму денег; и дервиши за хорошую плату – не прочь повторить свою пляску: ну – завтра»…

И «Мужество» вновь опустило оливковый нос.

– «Можно ли видеть теперь настоящего дервиша?»

– «Фокусника где угодно вы встретите завтра; их много блуждает у нас на базаре… А дервиша, – нет, вы не встретите».

– «Так-таки встретить нельзя?»

– «Нет, постойте: быть может, за эти два дня разыщу одного; погодите, мосье, надо быть терпеливым… Тут ходит один; я побегаю ночью сегодня по разным кафе, кое с кем потолкую; и, может быть, мы нападем на след дервиша; надо застигнуть его, где-нибудь невзначай; и потом упросить показать своих змей; представления он не дает; но порой соглашается он из любезности… впрочем, за плату».

– «О, этот-то подлинный, будьте уверены»…

Так говорили мы с «Мужеством»…

* * *

Вечером после обеда мы с Асею подошли уже к темнеющим окнам; полнеба блистало коричневым отсветом сумерок, и угасало зеленой, отчетливо стеклянеющей высью; и пурпур густой, бархатеющий – ярко раскинул огромные крылья огней, – состоящих из многого множества перистых тучек, чернеющих пурпурных, красных и розовых; воздух еще там пылал; и врезался туда четкий холм черным контуром; черная кралась фигурка по линии черного контура в яростной красени неба; и черная лопасть одежды за ней билась в ветре, легко проносящемся; толпы больших минаретов слагали отчетливый строй, розовеющий в вечере нежными колоритами фламинговых крылий.

Кайруан

Облупленный, жженый стоит Кайруан, – не как белый надменный Тунис, молодеющий, напоминающий бледного мавра в роскошном тюрбане; он «ветхий деньми», непокорный, подставивший спину Европе, глядящий расширенным, воспаленным болезнями глазом в Сахару, зовущий к себе… не Тунис: Тимбукту; презирающий озеро Чад, где еще все кишит бегемотами.

Не велико расстояние от группы домишек до стен; мы легко пробежали воротами, влившись в дорожку бурнусов; и вправо, и влево от нас черно-белые росписи стен записали орнаментами; здесь черно-белые пестрят повсюду; а краски Туниса – зеленые, желтые, синие; там сплетаются линии в цветики, в дуги, в стебли; здесь – более шашечек; здесь и толпа – чернобелая вовсе; как флер, чернобелые пятна людей вместе с дугами, клетками, шашками стен полосатят глаза похоронно; вот черные, белые шашки на мощной дуге обращенных ворот; приглашающих в крытые «сукки» (базары); вот – черные, белые полосы под куполами мечетей; в Тунисе арабка закутана в снежени шелка; а здесь, в Кайруане, чернеют шелка на ней; всюду из белых бурнусов чернеет пятно залепетавшего негра (суданца), пропершего тысячи верст караванными трактами; караванные тракты отовсюду ведут в Тимбукту, посылая сынов Тимбукту, чтоб они чернобелыми пятнами зычно бродили под черной и белою росписью шашечек.

Много колонок, которые перетащили арабы с ближайших развалин; развалины – римские; римской колонкой обставлены; стены домов, все подъезды, ворота, балконы, которых так много, мечети; стена – безоконна над ними на два этажа; выше – купол; меж ним и стареющим надоконным карнизом зачем-то стоит колоннада, на выступе; и проветшала откуда-то сбоку опять капитель; и в лавченке, где дряхлый купец утонул в кайруанских коврах, и в кафе, и на дворике, где вы, просунувши нос, затерялись, – колонки, колоночки, более полутысячи их расступились рядами на мощном квадрате двора кайруанского храма; сто восемьдесят мечетей пылятся средь улиц; колончаты – все.

Вот – наполнена площадь верблюдами; сплющили нас, все – горбы; и – грифиные, гордые морды; кладу на одну свою руку; она – как отдернется; недовольна – чего еще доброго плюнет со злости; мы – прочь; и бежит, что-то крикнув на нас, недовольный хозяин верблюда; все стадо вскочило (верблюды лежали); и вот голенастые ноги зашлепали прочь на мозолях; и все потемнело от пыли; и мы – задыхаемся.

Славится город верблюдом; особое здесь воспитание он получает; становится он драчуном (бой верблюдов я видел уже); и верблюды пасутся средь жареных кактусов, где-то за городом; щиплют желтеющие корни когда-то здесь бывшей травы; и сухие колючки жуют; вечерами горбатыми стаями полнятся улички; раз набежала на нас одна стая, затерлась десятком шерстяных боков об одежду мою; плыли тощие остовы, гордо возвысясь горбами, на нас повернувши лениво мешки волосатых зобов; проходили линючие самки; висели клоки на протертых боках; пробежал верблюжонок, дрыгающий ножками с выспренной мордочкой, жалко мигающей; прыгал подкидистый маленький горбик.

Прилавки лавченок пестреют приятными пятнами, кожами; желтые туфли повсюду; и – лавочки, лавочки; это – базары; мы топчемся; долго ломают нам локти – бока, грудь и спину; суданец в синейных штанах чуть ее не сломал; и как все характерно: как мало Туниса!

Базары давно превратились в Стамбул – в плохие пассажи; в ряды; и в них запада нет; и восток – выдыхается; черный Каир переполнен базарами; но не ищите в Каире Египта; сирийский бурнус, ткань Кашмира, кавказский кинжал, испанская ваза, божок из Китая, коробочка скверных серых сигареток из нашей Одессы увидите вы на каирском базаре; и только не встретите вы одного: характерно каирского; в Иерусалиме базары пестры, но в изделиях нет благородства: Дамаск посылает товары свои; грубоваты они; в Кайруане базар – кайруанский; здесь множество местных вещей; оттого провалились мы в них среди глянцев, курильниц, шерстей и шелков; я купил себе сельский бурнус, заплатив всего-навсего франков пятнадцать.

Наш друг проводник, по прозванию «Мужество», весело так запахнувшись в свою гондуру, под стремительным солнцем пописывал дуги коричневым носом, ломаясь летучей тенью на желтых и белых стенах, исходя остроумием, кланяясь быстро с купцами, стреляя запасы знаний мне в ухо:

– «Вот видите – дом».

Мавританское здание с черной и белой росписью, с каменным малым балконом, которого крышу подперла типичная коринфская капитель.

– «Вижу дом».

– «Важный он…»

– «Чей?»

– «Живет здесь полковник»…

– «Какой?»

– «Да французский полковник; он – бывший полковник; в Париже живут его близкие; так у него целый дом»…

– «Да зачем же он здесь?..»

– «А он принял Ислам»…

И – надменно скрестив свои руки, наш «Мужество» смотрит на нас; на лице – торжество.

– «Почему же принял он Ислам?»

«Потому что он верит, что вера, которую мы исповедуем – правая».

– «Вот как?»

– «Прекрасной души человек: убежденный; его можно видеть в мечетях; его уважают у нас»…

Мы молчим, озираясь на дом:

– «Он женат на арабке; и дети его – мусульмане; каид – его чтит; население – любит его».

– «А вот этот вот дом» – мы киваем на дом с превосходной верандой, подпертой колонками; росписи в чашечку (черное с белым) – на арках, колонках, над дверью.

– «А здесь проживает каид»^[22].

И позднее с отцом его мы познакомились; он из фамилии чтимой весьма: Джалюли. Его дядя есть байский министр, – что ли Витте Тунисии.

– «Я покажу, как здесь делают коврики»…

– «А?»

– «Вы хотите?»

Мы кружим в сплошных закоулках; араб бьет в кольцо перед дверью; за дверью же женский, приятный, совсем не испуганный голос; переговоры; и – дверь отворяется; прячется кто-то за дверью:

– «Идите, а я постою у дверей, мне – нельзя»…

Мы заходим; арабка с открытым лицом, очень статная, с татуировкой на коже ведет меня в комнату; девушки в комнате тихо сидят на ковре – над ковром, заплетая в него прихотливые нити; старуха – комочек, совсем шоколадный, – корячется в тень из угла; мы глядим на узоры ковра: прихотливы, затейливы, пестры; уверенно, быстро, без всякой модели плетут две арабки, а третья – взирает на нас.

– «Не боитесь вы спутать рисунок?» – спросила жена; но арабка смеется; и – знаками, частью вставляя слова кое-как в разговор (по-французски), она объясняет, что держит рисунок – вот здесь: в голове.

Мы – выходим; наш спутник сидит на припеке, на корточках, нас ожидая; увидев, – мгновенно взлетает; и быстро влечет – в лабиринт закоулков:

– «Но отчего не закрыта арабка» – к нему пристаю я.

– «Зачем быть закрытой ей; дома она; а мужчина не вхож к ней; как видели, я оставался наружи».

– «Но я же: я был на дому? Я – мужчина»…

– «А, это другое у нее дело; турист вы, случайный проезжий, женатый при том; и – с женой; говоря откровенно не вы заходили к арабке, жена заходила; а вы, так сказать, контрабандой прошли; ничего, ничего; вы – турист; и на днях уедете; если бы жили вы здесь, в Кайруане, то вас не пустили бы в дом».

– «Как они обучаются здесь ремеслу?»

– «А – их учат; потом – заставляют рисунки выдумывать: видите», – наш проводник показал на ковры, – «те ковры – все ручная работа; их делают так, как вы видели; все же рисунки – придуманы; это арабки работают; наш Кайруан поставляет ковры для Туниса; и даже – Парижа».

Воистину здесь, в Кайруане торговля – кипит.

* * *

Кайруан – центр священный; здесь – множество дервишей; каждую пятницу криком и топотом их оглашаются стены мечети; их учат рядам испытаний; и – тайному знанию: резать себя, очаровывать змей и глотать пауков, скорпионов, колючки и стекла; они с собой носят магический жезлик, заостренный, и – с шаровым набалдашником на рукояти; тот жезлик себе безбоязненно дервиши тыкают в нос и в глаза; кто пройдет все ступени познания, того назовет ассауей имам.

Вот мечеть Трех Ворот; это – белая башенка, в выси несущая стены: оконные глазки квадратны и малы; края плоской крыши зубчаты; нигде не блестит изразец; не проходит лепная работа; все линии четки и строги; ее минарет – примитив; прототип минаретов Тунисии, после уже изукрасивших тело свое изразцами; мечеть Трех Ворот – схематический план всех мечетей Тунисии.

В белом Тунисе проникнуть в мечеть невозможно; был случай: проник журналист, но – был узнан; и – чуть не убит: в Кайруане, в единственном пункте Тунисии; можно в мечети входить, потому что сквернили французы постоем во время своей оккупации их; с той поры дверь мечетей, уже оскверненных, открылась для гяуров: здесь в Кайруане.

Я – был в них: меня поразили они.

* * *

Магомет был сперва проводник, как наш «Мужество»; бедствовал он, но женившись на очень богатой вдове, он остался всю жизнь обеспеченным; и – погрузился в комфорт медитаций; теперь, появляется вдруг перед ним Гавриил, начинается – проповедь нового культа.

Извне говоря: магометовы культы – слагались комфортом; «комфорт» очень важный момент этих культов; отсюда – печать позитивности, вкуса к изящному, вещность и чувственность; магометанин всегда позитивен; живут в нем эстет и рассудочник; таинство, чудо всегда умаляется; и выдвигается – быт, государственность; небо – орудие жизни земной; мусульманство везде вырождается в черствость и чувственность; трезвая государственность черство диктует ему стиль концепций религии; трезво учтя фанатизм, как орудие государственной спайки народов, он нам объявляет священные войны, которые – все лишь политика; а эстетизм и врожденное эпикурейство внутри рационально построенной схемы религии бьет семицветным фонтаном веселой и чувственной жизни; былых покорителей, трезво облекших своих сарацинов в бесцветную белость бурнусов, как в маску асивзы, заботит земное строительство жизни для верных; и этих верных они облекают под белым бурнусом в роскошную пестрость шелков; и прекрасные гурии – девы небес – лишь орнамент земного гарема: комфорт эстетизма; здесь всюду вошел Эпикур в жизнь страны; эзотерика жизни – шутливые игры терпимости, а экзотерика: меч фанатизма, грозящий неверным; он – хитро задуман друзьями пророка; без жертв фанатизма, без войн и набегов нельзя было вылепить этот комфорт; но создавши огромное царство культуры, эстеты, забыв фанатизм, отдались всем изяществам тонкой, терпимой, скептической жизни, воздвигнувши стену из белых фанатиков; здесь фанатизм – для острастки; он – «маска» как бы; никогда не проелся он в жизнь; христиане церковной истории чаще бывают фанатиками; вспомним: мягко боролись с неверными, лезшими к ним, все султаны Египта; с какой благодушною легкостью шел Саладин на уступки, торговые сделки, на мир; и в XII веке все жесты калифов гласят: «Да оставьте же нас, ради Бога в покое; мы вам не мешаем, мы мирно живем близ фонтанов, в роскошных аркадах дворцов; позабудьте о нас».

Папы – рвались в бой; а невинные дети «кротчайшей, святейшей» Европы безумились дикою мыслью: о брани с неверными.

Фридрих Второй Гогенштауфен, – он средь немногих возвысился над современной Европой, перемигнувшись с калифами; и оттого-то был дважды он проклят дичавшими папами; и темплиеры хотели предать его в руки неверных; владыко неверных отверг эту сделку; и Фридрих за это был верен ему; если б Фридрих Второй победил бы во мненьи Европы, быть может, давно уже иссякнул бы и весь мусульманский вопрос, разогретый искусственно: там, где в арабстве религия подлинно всходит, там нет фанатизма; турецкий султан политически теплит его; где упал престиж Турции, сразу меняется плоскость вопроса.

* * *

Комфорт и воинственность (чувственность, черствость), затейливость явно круглеющих линий арабства, нашедших свой стиль в «арабеске», и – строгость, линейность, кубизм (кубы стен, минаретов, домов) создают антиномию в жизни араба, переплетая жесткость с шутливою мягкостью скептика; та же раздвоенность в облике; белая тень, утаившая радугу красок под внешним покровом; и – двойственность дома; сплошная стена монотонно нежеет наружу, да ряд друг на друга надетых зеленых решеток – над окнами; а за квадратами стен – живой дворик, фонтаны, аркады и глянец цветных изразцов; и религия, внутренний дом его, – двойственна: пять медитаций, обряд омовений, рассудочная неуклонность, сплошной педантизм; и – сплошной анекдотик во вкусе Вольтера о старой горе, не внимавшей пророку; весь скепсис Ислама здесь вылился, догма, молитвы, запрет и… привольный смешок; покрывало арабки и… речи ее на дому, заставлявшие Асю, бывшей в арабских домах, багроветь от стыда.

Араб – двоица.

Тоже – в мечетях…

* * *

Стоим перед Мечетью Цирульника, с виду она есть квадрат белых стен, окруженных гробницами; скупо расплюснулся купол над ними; простой минарет не высок, но мы входим во внутренний дворик, и хохот их садов, оскаленных точно зубами, колонками – живо галдит детворой; и – веселые смехи, галдеж арабчат, не смущаемых святостью места; в мечети – начальная школа; несутся затейливой черной и белой росписью своды; иные – в резьбе, поражающей вас изощрением: кубы и линии стали сплошной «арабеской»; лучи посылают лукавые глянцы на пестрый стенной изразец; и опять мы вошли уже в здание самой мечети; она – небольшая, цветная, таит свою святость: гробницу Цирульника; сверху над нею висят приношения: яйца страусов, ленты, шелка пестротканных знамен; и – шары. Характерно: святой Магометов цирульник – не мученик; он – культур-трегер, носитель комфорта, слуга богачей; и мечеть – именуется именем этой профессии.

Вот – «Мечеть Саблей»: умерший давно марабу, над могилой которого встал этот купол, был верно умнейший чудак, вроде нашего «барина»; вдруг осенила его пренелепая шутка; он сделал себе непомерно огромную саблю и трубку (размером с дубину); их всюду таскал за ним раб; «анекдоту» теперь поклоняются верные; и – повисают над трубкой знамена; наверное был «марабу» – замечателен; но отступает куда-то весь облик его; «анекдот» – выдвигается; стены мечети гласят про огромную саблю и трубку; мечеть посвящается «Сабле»; и роскошь комфорта – святые реликвии.

Здание главной мечети построено здесь анекдотом; когда полководец Окба увидел, что собака в пустыне открыла колодец, сказал он:

– «Быть городу – здесь».

Проходящий верблюд подошел сам собою к колодцу; возник – Кайруан, а на месте колодца – огромная площадь: двора кайруанской мечети (квадрат); и полтысячи мелких колонн – обставляют его; так и здесь каламбур полководца, его прихотливый каприз, породил эту крепость сунизма со святостью; более поздние слухи прибавили, что сообщается с Меккой святейший колодезь; побыв у колодца, не надо уже путешествовать на Мекку (опять-таки хитрый расчет политической тонкой затеи; посредством комфорта внесение Мекки сюда, в Кайруан притянут богомольцев; тянулись – от весей Марокко, от струй нигерийских; арабы, гетулы, суданцы, дичающие на песках, туареги, несущие плитки из соли сюда; эти плитки – их деньги).

Мы входим в мечеть: лес колонн: и – опять анекдот; меж стеной и этой колонкой пройти толстяку невозможно; худой человек – без усилий проходит; легенда гласит – кто три раза пройдет меж стеной и колонкой, очистится тот; и – лукаво она прибавляет: не так-то легко толстяку здесь протиснуться; взрывом арабского юмора ткани легенды, конечно, пестреют; и – смех водворяется здесь; во святилище.

Смех освящается храмом, как спутник комфорта…

* * *

Усталые долгим обзором мечетей, мы кружимся снова бесцельно по уличкам, где чернобелая пестрядь повсюду бежит на порталах, на дугах, подъездах, порой рассыпаясь в шашечки; гулы и грохоты толп чернобелых сжимают бока; всюду черные пятна губастых лопочущих лиц попросунули из белопыльных бурнусов; черные гуляют арабки, таясь меж колоннами, над иссушенными профилями нависают цветки (из-за уха); гробница: звездой, полумесяцем, гривистым львом запестрела стена ее; в росписи – те же цвета: черноватый и белый.

И вот перекресток: открытая дверь под колонками, на чернобелом ковре перед низеньким столиком тихо сидит в голубой гондуре седоватый мужчина, белея тюрбаном; очки уронил он на кончик мясистого носа; и – пишет, скосивши на нас любопытный зрачек; наше «Мужество», кистью метнув, наклонилось почтительно к уху араба; и – шепчет, араб соглашается; «Мужество» делает знак: подойти:

– «Нет не бойтесь, пожалуйте; это – нотариус; он приглашает взглянуть, как он трудится».

Робко подходим к арабу: он тихо сует кончик пальцев и тихо справляется: кто мы, откуда, зачем, как здоровье; потом, указав на сиденье, склоняется в книгу и старой рукой выводит арабские знаки письмян; отдохнувши немного, прощаемся мы; и – выходим на улицу.

Вновь из открытых дверей под чернеющей росписью детский галдеж; это школа; заходим: под малой колонкой сидит на циновке учитель Корана, перед ним, поджав ноги, – десятки мальчат, на коленях у каждого мальчика вижу я доску; на ней – письмена, все кричат, и учитель араб с длинной жердью в руке улыбается ласково – мальчикам, нам; хором мальчики учат священные тексты; когда затвердят наизусть их, учитель отпустит; так день изо дня они учат по порции текстов.

Выходим: о, множество негров! Давно поселились они среди стен городских; Ибрагим-бен-Аглеб, повелитель Берберии, некогда здесь из суданцев составил почетное войско.

Уже вечереет, выходим из города, в пыльные тусклости вновь залетавших песков, пробирается к черным воротам какой-то кудесник; и – с жезликом он, у него за плечами мешок из затянутых кож:

– «Там в мешке у него верно кобры».

Перед городом дервиши ловят здесь кобр, из мешка выпуская ручную змею, за собой в западню приводящую: дикую кобру; влезает в мешок она, быстро затянет его тогда дервиш.

Проходит бормочущий старый слепец; перед собою он щупает почву огромною палкой:

– «Это – профессор Корана» – нам шепчет наш «Мужество».

– «Он – знаменитость: каид его чтит».

* * *

Расплескали священные перья кровавые светы свои; минареты уже розовеют… И я удивлен, оглушен, ослеплен! Все – смешалось: бурнусы, мечети, миндаль, полоса золотого заката; уж падает ночь; мы с Асей сидим: табльдот! за окнами ревы и гулы; мышиные писки и шамканье старцев; неведомый кто-то стучится в окошко; кончается скучный обед; половина толстеющего американца теперь принимается за второй, вероятно, десяток открыток: с лубочными видами города; старый супруг ее – курит.

И прошлое – тихо восходит во мне.