На мне тогда была глупая, устаревшая, пусть и новая одежда; никчемный, забытый всеми креизм давил на меня; какое глупое пристанище несчастных, пожирающая, губительная тоска этого никогда не модного стиля жизни; меня душил мой крегалстук, серые туфли сжимали ноги, коричневый не в пору костюм и страх перед мощью зала, перед людской толпой.

Заиграла незатейливая музыка, звуки которой расходились по всему помещению, благодаря сложным приспособлениям на потолке и, конечно, магии. Толпа разошлась в танце, меня подхватило по инерции, за первым танцем пришли другие, многообразие закружило меня и я не мог остановиться, страх исчез, пустота растаяла, но я почти не помню тех мгновений, меня опьяняло, оставляло в забытьи, разум ушел, я засыпал в безмятежности.

Вдруг меня разбудил грохот – раскаты грома и шум дождя громким хлюпаньем разошлись по зале, а за ними нестерпимый вой и плач ветра. Из-за начавшейся бури магия звука, не готовая к произошедшему, работала не так, как должна.

В момент всё утихло, остановленный оркестр собирался продолжать исполнять Мию-Бат, заводной танец из южных стран. Но в мгновенной тишине раздался громкий женский голос, кто-то воспользовался “правом тишины” и крикнул: “Кревальс! Последний, забытый всеми кревальс! В миноре, кревальса, в миноре!”. Раздалась жалобная музыка, публика застыла. Пошел шёпот: “Опять эта снедающая тоска! Ерунда. Ерунда”.

Я стоял в толпе и недоумевал. “От чего им так неприятен кревальс?”. Вдруг в голову ввинтилась мысль “Я же в костюме! На мне крегалстук! Я пропал! Люди меня возненавидят! Не примут! какой стыд!”. И вдруг меня кто-то подхватил, я вошел в ритм музыки, не так, как раньше, каждый миг я следил за своими движениями, боялся оступиться, хотя ещё больше я боялся поднять взгляд со своих собственных ног и взглянуть на свою партнершу, увидеть её лицо.