Смерч

На Запорожье Богдан Хмельницкий пришел с пёстрым, но боевитым, настроенным на бескомпромиссную борьбу войском. Он заслуженно чувствовал себя полководцем. Военная наука, которую он когда-то постигал под крылом атамана Петра Сагайдачного и польского коронного гетмана Конецпольского, оказалась Хмельницкому как нельзя кстати. Кровавый след, тянущийся за ним от самого Чигирина, бывшего сотника не смущал. Наоборот, вид крови, визг убегающей жертвы, зарево горящих усадеб позади наполняли его ощущением силы, порождали в душе чувство превосходства и неоспоримой правоты.

…Оранжевый шар, медленно опускаясь всё ниже, повис над рекой. Апельсиново-персиковая дорожка прибежала по зеркальной глади Днепра прямо к ногам сидящего на прибрежном валуне Богдана, словно приглашая его пройтись по ней за уходящим на ночной покой усталым солнцем. Небо за угасающим светилом горело тёмно-розовым заревом, словно там, далеко за горизонтом, полыхал пожар, подсвечивая снизу уходящую куда-то далеко в сторону гряду облаков. Ближе к горизонту днепровская вода светилась изнутри тем же розовым огнём.

Все замерло, на воде ни морщинки, только комариный звон нарушал пронзительную тишину, окутавшую остров, да сухой камыш шелестел листом, чувствуя, как там, под водой, сонный окунь почёсывал о его стебель свою полосатую спину.

– Гарно…

Богдан слышал, как подошёл его сын.

– Гарно, сынку, – ответил он, не поворачиваясь. – Садись, посиди с батьком.

Помолчали…

Мрачные думы угнетали Хмельницкого. Сожжённые фольварки поляков, маетки^[11] прислуживающих им арендаторов-евреев не оставляли надежд на возвращение к спокойной жизни помещика. Обратного пути нет. Бунт… Господи, сколько этих бунтов уже было до него? Все утоплены в крови. Нет, такое будущее не для Богдана! Это будет восстание, всенародное восстание. Да, сил у него сейчас недостаточно, но это только начало. К нему идут люди, и будут идти…

Богдан оглянулся на десятки костров, горящих на склоне. Казаки готовились к первой сечевой ночи. Пользуясь последними лучами заходящего солнца, кто-то сворачивал работы по благоустройству своего куреня, кто-то варил кулеш, кто-то сушил промокшую одежду.

– Батько, а где Хортица?

По рассказам отца Тимош знал, что у гетмана Сагайдачного, с которым тот воевал, на Малой Хортице были фортификационные укрепления и даже верфь для строительства казацких «чаек» (морских вёсельных кораблей)…

– До Хортицы ещё вёрст пятьдесят. Но она нам не нужна. Не та уже Хортица. А этот остров называется Томаковка. Запомни, сынку… Наш кош будет здесь.

Томаковскую Сечь для себя Богдан выбрал не зря. В его голове уже вызрел план в ближайшее время навести свой порядок на Запорожской Сечи, ибо польские власти не дадут покоя даже в Запорожье.

– И долго мы здесь будем сидеть? – воинственный потомок рвался в поход.

– Не беспокойся, не засидишься, – Богдан горько усмехнулся. – Не отсиживаться пришёл я сюда. Томаковку надо укреплять, людей обучать. Половина из них сабли в руках не держала, так что остынь. А твоя сабля не заржавеет. Придёт время, даже спать в седле будешь, – вздохнул отец.

– Оце добрэ! За мамку и Остапчика я из ляхов и жидов выцежу всю кровь, – молодой «мститель» одним взмахом сабли скосил целый сноп камыша.

– Не зарекайся, сынку, бо кровь людская не водица, – Богдан с грустью посмотрел на возбуждённого сына. – Остапчик… Прими, Господи, души невинно убиенных рабов твоих.

…Солнце уже давно утонуло в Днепре, в зеркальной глади которого плавали большие золотые звёзды. У какого-то костра зазвенели тихие переборы струн. Низкий хрипловатый голос, вторя ворчливым звукам бандуры, запел:

 
Не хотіли пани-ляхи
Попустити й трохи,
Щоб їздили в Січ бурлаки
Тай через Пороги, —
Спорудили над Кодаком
Город-кріпосницю
Щей прислали в Кодак військо,
Чужу-чужаницю.
Зажурились запорожцi,
Що нема їм волі
Ні на Дніпрі,
Ні на Росі,
Ні в чистому полі…
 

Неведомый бандурист, хриплоголосый малоросский менестрель своей бесхитростной музыкальной думой взбудоражил в душе задумчивого Хмеля забытое воспоминание о крепости Кодак.

…Неприступную крепость, построенную на месте слияния вод Мокрой Суры и Днепра после того, как восставший гетман Иван Сулима её разрушил, по приказу короля Владислава восстановили, и коронный гетман Станислав Конецпольский приехал её осмотреть. Чтобы воочию продемонстрировать силу Речи Посполитой, по пути он пригласил некоторых шляхтичей и войсковых начальников, среди которых оказался и главный писарь Войска Запорожского Богдан Хмельницкий. Довольный результатами восстановительных работ, коронный гетман принялся насмехаться над казаками, мол, более нет повода для восстаний, так как крепость Кодак несокрушима, на что Богдан вскользь заметил: «Рукою созданное рукою и разрушается…»

Всесильный управитель Малороссии никак не отреагировал на дерзость Хмельницкого, вместе с которым когда-то побывал в турецком плену. А вот присутствовавший среди гостей Даниэль Чаплинский, которому эта подробность была не известна, решил выслужиться.

Следующей же ночью он схватил Богдана и отправил в Чигирин под стражей. Только плохо он знал многоопытного казака! Хмельницкий в пути ухитрился освободиться и бежать, после чего отправился в Варшаву и подал королю жалобу на своевольное и оскорбительное задержание офицера королевского войска. Помня услугу Хмельницкого, спасшего его от русского плена, король Владислав IV, в качестве дисциплинарного наказания, приговорил обрезать Чаплинскому один ус. Стражник Скобкевский, присланный в Чигирин для исполнения приговора, волю короля исполнил.

Отрезанный ус… Один…

Мог ли подумать Его Королевское Величество, что это ничтожное событие станет той искрой, которая воспламенит пожар кровавого восстания, названного впоследствии Хмельнитчиной.

Это было начало. Смерч, который вскоре вовлечёт в бешеный водоворот событий десятки исторических лиц, беспощадный вихрь, жертвами которого станут десятки тысяч людей, представляющих разные народы, только набирал силу…

Сотник оглянулся, но в темноте, среди десятка казаков, сидящих под огромной пушистой ивой, опустившей до земли пряди своих ветвей, рассмотреть хриплоголосого музыканта не смог. «Смотри ж ты! Пророк… – подумал он. – Почувствовал, что нам, возможно, и Кодак придется брать».

Богдан вздохнул. Жаль, что его любимая лютня осталась в разгромленном Суботове. Он бы сейчас спел…

* * *

Хмельнитчина…

Не думал Богдан, что когда-нибудь ему придётся возглавить многолетний кровавый бунт. Ну, воевал… Занимался своим большим хозяйством. Мирно правил хутором Суботовом с мельницами, нивами и четырьмя ставками, кишащими карасями, и время от времени отправлялся в поход по приказу польского правительства – то на турок, то на Москву. А возвращаясь, снова превращался в скромного рядового помещика.

Не отбери поляки у хозяйственного Богдана его хутор с карасями и бабу, ни за что не вздумал бы он вступиться за права соотечественников! А тут…

Даже поднимая восстание, Хмельницкий стремился придать ему видимость некой законности! Он постоянно напоминал, что взбунтовал казаков с согласия самого короля Владислава IV, который подсказал ему, что у него есть сабля. Может, это покажется странным, но восстание Хмельницкого можно действительно считать законным. В Речи Посполитой существовало право шляхты на официальное восстание против короля во имя защиты своих прав и свобод, и называлось оно «рокош».

И вот сейчас, рычащий на всех, но внутри разрываемый сомнениями, взбунтовавшийся помещик Хмельницкий пытался оправдаться перед своей совестью за сожжённые фольварки поляков и маетки жидов правом на свой собственный рокош. В начале бунта Богдан рассчитывал не порывать с Польшей (ну если не со всей Польшей, то хотя бы с Сеймом и королём), его казаки даже воевали под пожалованным королём знаменем традиционных польских цветов – белый орёл на красном полотнище.

Казаки. Юзеф Брандт

…Конец осени и зима 1647 года прошли в хозяйственных нуждах и заботах о благоустройстве своего войска, но отсиживаться на Томаковке в планы бунтовщика не входило. С каждым днём пребывания на Запорожской Сечи в Хмельницком креп дух предводителя восстания. Личная обида, горечь унижения постепенно уходили на второй план, уступая место пониманию того, что вся Малороссия, сотни тысяч людей унижены так же, как и он, и их души так же раздирает ненависть и жажда мести. Грандиозные планы, теснясь в мозгу, иногда пугали Богдана своей амбициозностью, но возвращаться было поздно.

Слухи об огненном рейде батьки Хмеля от Чигирина до Запорожья распространились широко, и на Томаковку начал стекаться обездоленный люд. Спасаясь от притеснений, крестьяне и ремесленники, бегущие из разных местностей Малороссии и Юга России, могли найти себе убежище и на других островах Сечи, но большинство из них стремилось на Томаковку, так как слава батьки внушала им веру в его силу и надежду на пусть опасную, но свободную жизнь.

Крестьянско-казацкое войско крепло день ото дня. Собрав казачий круг^[12], Богдан довёл свое решение до ближайших соратников.

– Пришло время освободить Запорожье от влияния шляхты. Нельзя спокойно взирать на то, что в сердце казачьей вольницы, в Запорожской Сечи продолжают править ненавистные ляхи. Да, это поляки установили реестровые казачьи войска на южной границе Малороссии, для того чтобы противостоять татарским набегам, но больше всего несчастий нам приносят сами поляки, а не татары. Они построили крепость Кодак, чтобы «за пороги живого человека не пускать». Какого человека? Да нас с вами! Но в таком случае и реестровые казаки, и кодакские сами помогают полякам угнетать свой же народ! Нет! Не по пути казаку с ляхом!

– Так что, штурмовать реестровые гарнизоны? – Кривоносу эта идея была явно не по душе. – Своих казаков рубать? Не дело это.

– Нет, Максим. Рубать никто никого не будет. Нужны переговоры. Я думаю, казаки поймут. Иначе они не казаки.

– Поймут, Богдан, поймут, – флегматичный Мартын Пушкарь пыхнул трубкой и утонул в облаке дыма. – Казак на казака шаблю не поднимет.

– Вот и у меня на это расчёт, но если честно, то я больше надеюсь на зиму. Если казаки нас поддержат и начнут переходить к нам, то оказать поддержку своим гарнизонам ляхи быстро не смогут. Рождество Христово и Крещение каждый шляхтич захочет отпраздновать. А собирать войско и переться на Пороги никому не захочется до самой весны.

– Гарна думка, дуже гарна, – немногословный Богун кивнул.

…24 декабря 1647 года перед воротами укреплений реестрового гарнизона на Никитском Рогу остановился длинный чумацкий обоз с казачьей охраной. Реестровым гарнизонам, охраняющим границу малороссийской части Речи Посполитой и Дикого поля, чумацкие обозы были не в диковинку. Это были свои же крестьяне Юга России и Малороссии, занимающиеся торгово-перевозным промыслом. Чумаки были главным образом казаками, торгующими солью, которую привозили из Крыма. Помимо соли они торговали вяленой рыбой, лесом, кустарными изделиями из дерева, камня и металла. Для перевозки чумаки использовали запряжённые волами мажи^[13]. Для охраны обоза от нападения татар чумаки нанимали казаков и, во главе с выборным атаманом, ездили вооружёнными обозами в сто и более мажей.

Прибытие «воловьего поезда» в Никитский Рог было обычным делом, ибо переправиться через Днепр можно было только здесь, благодаря стараниям Никиты Цыгана, пару сот лет назад сумевшего увековечить свое имя, оборудовав в этой части реки сносную переправу.

Кроме привычных товаров чумацкие возы были заполнены еловыми и сосновыми ветками. Поэтому не удивительно, что вокруг чумацких возов сразу стала толпиться шляхетная публика. Первыми у болтливых чумаков раскупили еловые ветки, из которых стали срочно изготавливаться адвент-венки. Шляхетные офицеры, соскучившиеся по своим семьям, принялись выставлять их в окнах и развешивать на дверях своих жилищ. Строгого поста в католицизме нет, но существует Адвент – четыре недели душевного очищения. Заканчивалась его последняя, золотая неделя.

И вот, наконец, 25 декабря, в само Рождество, когда в костёлах проходят три праздничные литургии, на Никитском Рогу прошли праздничные мессы. Ночная, утренняя (на заре) и дневная…

Нет, не напрасно чумацкие мажи простояли на площади Никитской Сечи. Не напрасно атаман военной охраны чумацкого обоза приглашал подходящих к торговым рядам реестровых казаков:

– Приходьте, хлопцi, як ляхи пiдуть на лiтургiю. Мы тэж помолимось, – Богдан, а это был именно он, принимался истово креститься. – Приходьте, хлопчики, i усiх кoзакiв ведiть з собою.

Когда началась третья, дневная католическая литургия, на рынке вокруг чумацких мажей собралось чуть не все реестровое войско Никитской Сечи. Трогательная речь батьки Хмеля не оставила равнодушных. Брошенные бывшим сотником слова упали на благодатную почву, породив в душах казаков чувство необходимости восстановления поруганной чести и обретения утраченной свободы. Старшины реестрового войска, во главе с черкасским реестровым полковником Станиславом Юрским, ещё во время выступления Богдана Хмельницкого почуяв неладное, благоразумно сбежали. А вот для шляхетного командования третья литургия закончилась плачевно.

…Реестровый казачий гарнизон на Никитском Рогу пал первым. Это была значительная победа Богдана Хмельницкого. Победа моральная. Запорожское казачество воспрянуло духом. Следом за Никитской Сечью в ряды крестьянско-казачьего войска батьки Хмеля перешли Базавлуцкая, Хортицкая, Томаковская Сечи. В январе-феврале 1648 года обширный район вокруг Запорожской Сечи был очищен от шляхетных войск.

Глава 2. Свадьба Радзивилла

Всего двумя годами раньше столица Молдавского княжества город Яссы праздновал свадьбу старшей дочери господаря Молдавии Василия Лупу – Марии. За всю свою историю город не видел такого количества высокопоставленных гостей: посланники господаря Валахии Матея Басараба, князя Трансильвании Дьёрдя Ракоци, патриарха Константинопольского, великого князя Бранденбургского, послы из Курляндии, польские шляхтичи, литовские князья и молдавские бояре пёстрой праздничной толпой топтались на паперти храма Святой Троицы в ожидании начала процедуры венчания сиятельнейших особ.

Золочёные экипажи, сменяя друг друга, подкатывали к храму. Белые лошади, грациозно выгнув шеи, потряхивали бунчуками пушистых перьев, прикреплённых золочёными пряжками к сбруе на их лбу, и нервно били копытами в ожидании того, когда подбежавший слуга в расшитой галунами ливрее откроет дверцу кареты и застынет в поклоне, а очередной напомаженный шляхтич подаст унизанную перстнями руку своей благоухающей духами даме, которая, кокетливо стрельнув глазами, небрежно сомкнёт свой веер и, приподняв краешек необъятного кринолина, подчёркнуто медленно встанет на только что откинутую подножку своей крохотной туфелькой на французском каблуке, делающем походку осторожной и изящной.

Да что там французский каблук!

Перед храмом Святой Троицы в это утро слегка подмороженным снежком похрустывали десятки женских ножек в пантофлях на каблуке муль, туфлях с ажурной перфорацией, туфлях с нависшим кончиком носа, туфлях с рантом, туфлях закрытых, с брошью или бантом. Не отставали от своих дам и мужчины, щеголяя ботфортами, туфлями на каблуке с языками, пряжками, бантами. На общем фоне выделялись владельцы сверхмодной обуви с красными каблуками, которые имели право носить только дворяне.

Сегодня любая, даже самая капризная модница могла побаловать свою неуёмную фантазию, увидев вблизи огромное количество новых моделей женского платья, представленных гостями свадьбы перед храмом Святой Троицы. Здесь были и распашные платья «роб», под которыми топорщились кружевными каркасными или отложными воротниками платья «котт», и платья с узким лифом и широкими, баллонообразными рукавами из полос либо декорированные узорчатой тесьмой, а также юбки каркасные на китовом усе, и съёмные юбки «модест» со шлейфом. И что характерно: чем длиннее был шлейф, тем родовитей была его обладательница.

Поверх шикарных платьев именитых дам были наброшены широкие длинные манто с капюшоном или пелериной. Каждая гостья норовила продемонстрировать свою неповторимую причёску. Здесь было всё: причёски «Мария Медичи» с чёлкой «гарсетт», и причёски «мадам Севинье», и «фонтаж», и даже «юрлю-берлю».

Это было похоже на неофициальное всеевропейское соревнование роскоши и нарядов, но внимательному наблюдателю могло показаться, что придворные Василия Водэ превзошли всех красотой и дороговизной одежды, подбитой драгоценными мехами.

К тому времени, когда экипаж Василия Лупу подкатил к Троицкой церкви, у её паперти маялись в ожидании званые гости и весь двор господаря Молдавии. От дорогих одежд и золотых украшений рябило в глазах. Ступени, ведущие к входу в храм, устланные яркими турецкими коврами, были усыпаны лепестками роз. По бокам, не решаясь наступить на ковёр, топтались именитые ясские бояре. На площадке перед самым входом во храм в окружении глав двух известнейших родов – Иеремии Вишневецкого, сына аристократки из молдавского рода Могил, княгини Раины Могилянки и польского магната, и дипломатического деятеля Королевства Польского и Великого княжества Литовского Циприана Бжостовского – стояли великий гетман литовский Януш Радзивилл и киевский митрополит Пётр Могила.

Свой экипаж господарь Василий Лупу покинул первым. Ступив на землю, он окинул взглядом великое множество высоких гостей, собравшихся на церемонию венчания, и остался доволен, однако то, что киевский митрополит и Януш Радзивилл стояли перед входом во храм на несколько ступеней выше, слегка его огорчило. Со стороны это могло выглядеть так, словно он, господарь Молдавии, ведя свою старшую дочь под венец, откуда-то из низов взбирается на вершину, к ногам своего будущего зятя. Чтобы как-то сгладить это неприятное ощущение, Василий неторопливо стряхнул невидимую пылинку с рукава своего камзола, поправил отороченную мехом шапку с золотой брошью над правым виском, медленно повернулся к карете и, придерживая открытую дверку, помог выйти сначала своей супруге Екатерине, а потом и дочерям. Княжна Мария была одета в белое платье, розовая вуаль, укрывавшая её с головы до ног, была прикреплена к волосам невесты двумя золотыми шпильками.

Екатерина быстрыми, несуетливыми движениями одёрнула несколько складок на юбке подвенечного платья Марии, поправила фату и, смиренно сложив руки, встала позади невесты, рядом с её младшей сестрой Розандой. Василий взял под руку свою потупившую очи дочь, гордо расправил плечи и, твёрдо ступая по ступеням, повёл её к храму. На площадке перед входом в храм господарь остановился. Размашисто перекрестясь, он поцеловал руку митрополиту, обнял будущего зятя и подвёл к нему Марию. Януш низко поклонился невесте и, взяв её под руку, предстал с нею перед высоким священнослужителем.

* * *

Киевский митрополит Пётр Могила специально прибыл из Киева, чтобы обвенчать дочь господаря Василия Лупу. Его приезд в Яссы был не случаен. Знакомству двух высоких людей было уже много лет. Ещё в 1642 году во время проведения – на средства Лупу – Всеправославного собора, Пётр Могила некоторое время гостил у господаря Молдавии; тогда и началась их многолетняя дружба. Вероятно, духовное начало господаря Молдавии, человека решительного и жёсткого, в значительной степени формировалось под влиянием киевского митрополита, в результате чего Василий Лупу стал жертвовать крупные суммы денег патриархиям Константинополя и Иерусалима, построил и отреставрировал десятки церквей и монастырей Молдавии.

Зная о том, что Василий глубоко верующий, воцерковлённый человек, Могила приехал для венчания его дочери на несколько дней ранее намеченного срока.

Обед проходил в уютной гостиной Василия Лупу.

– Ну, как? Ещё не смирился? – митрополиту было известно, что господаря Молдавии раздирают противоречивые чувства.

– С чем это я должен смириться? – Василий сделал вид, что не понял митрополита.

– Ладно, не надо лукавить. С будущим зятем твоим, Янушем.

– Ну, владыко, ты и скажешь! Хороший зять… Я бы даже сказал завидный. При чинах… Великий подкоморий Великого княжества Литовского! Ты вслушайся: из пяти слов два слова – ВЕЛИКИЙ! К тому же породистый, из древнейшего шляхетного рода. Радзивилл! Да таких как он во всей Речи Посполитой на пальцах одной руки перечесть можно. А ты – смириться… Как бы мне молиться на него не пришлось.

– Молиться не молиться, а вот считаться придётся. Но я не об этом, – Пётр понимал, что князю не хочется возвращаться к неприятной теме. – Я имею в виду лютеранство Януша.

Василий, молча подняв большой керамический кувшин, подлил красного густого вина в бокал митрополита. Да, его угнетала мысль о религиозном несоответствии брачующихся. До его слуха уже дошли распространяющиеся в городе сплетни.

– Ты ведь знаешь, что лютеране отказались от католических догматов. Тем более Януш – убеждённый кальвинист. Это сближает твоего будущего зятя-протестанта с православием, так что большого греха в их браке нет… Изысканно, изысканно и ещё раз изысканно!

Последнее замечание касалось петуха в вине, великолепного блюда французской кухни, которым господарь Молдавии угощал своего киевского гостя.

– Ваше Высокопреосвященство, раз ты проведёшь обряд венчания, значит, всё хорошо. Я спокоен…

– Конечно. Радзивилл согласился совершить венчание по православному обряду, следовательно, он не хочет испортить тебе настроение. Для него, человека властного, самолюбивого, преданного своей вере, это очень серьёзный шаг, говорящий о том, что ради любви к твоей дочери он способен на поступок. А то, что такой влиятельный в Речи Посполитой магнат, представитель древнего рода станет твоим зятем, – это не только престижно, но и выгодно.

– Дай-то Бог. Ты ведь знаешь, владыко, однажды я уже пережил бурю недовольства своих бояр. В то время моя репутация была на грани.

– Что ты имеешь в виду? – митрополит с удивлением взглянул на князя. Покончив с петухом, он запил его глотком вина и потянулся за румяным блинчиком, обжаренным в апельсиновом соусе.

– Женитьбу мою… Вторую…

– Ах, да. Помню, помню, – чтобы не закапать апельсиновым соусом свою митрополичью бороду, Пётр прикрыл её салфеткой и с наслаждением вгрызся в ароматный, многократно сложенный блинчик с кокетливым названием «Сюзетт».

Воспоминания о своей второй женитьбе у Лупу были действительно невесёлые. В психологическом плане это был едва ли не самый трудный период его княжения.

…После смерти своей первой жены Тудоски Василий почти не носил траура, который должен был длиться в течение года, а практически сразу после её кончины направил в Черкесию свое посольство во главе с приближённым великим постельничим Енаки Катаржи^[14].

С разрешения крымского хана Бехадира Гирая Енаки изъездил весь Крым, пока не нашёл необыкновенной красоты девушку с русским именем Екатерина. Наслаждаясь девичьей красотой и теша себя мыслью о том, как довольный результатом посольства господарь вознаградит его, молдавский посол без сожаления расстался с полутора тысячами дукатов, уплатив их родителям девушки, и с лёгкой душой прибыл с красавицей в Бахчисарай. Не остался внакладе и крымский хан, чей кошелек также потяжелел на тысячу дукатов. За эти деньги Бедихар Гирай снарядил 150 татар, посчитав, что вместе с 60 молдаванами этой охраны хватит для сопровождения молдавского посольства на родину.

На это надеялся и Енаки. Однако…

В крепости Очаков, где посольство остановилось на отдых, в два часа ночи к Катаржи пришел кихай^[15] от паши Силистры Насух Хусейна и потребовал отдать для его хозяина черкесскую принцессу.

– Эта девушка мне доверена лично ханом, – возмутился Катаржи. – Я несу за неё ответственность. Передай паше, что его просьба оскорбительна. Я посол молдавского господаря и унижений не потерплю.

Енаки понимал, что сопровождающие его посольство татары со своими драться за него не будут, но по-другому ответить паше он не мог. Оставалось надеяться на то, что Хусейн-паша вспомнит о том, что Катаржи – не обычный путник, а посол, в конце концов.

Кихай, вероятней всего, был человеком мудрым. Решив, что в одиночку принести отказ молдавского посла себе дороже, он попросил послать с ним к паше нескольких видных представителей посольства. Прислушавшись к его совету, Енаки отправил к паше двух молдаван и трёх татар. Узнав, что девушка предназначена в жёны молдавскому господарю, паша был крайне возмущен тем, что «какому-то гяуру» могла быть отдана девушка-мусульманка. Попытки убедить без памяти влюбившегося в черкешенку турка в том, что девушка – христианка, были бессмысленны.

Паша настаивал на своём и пытался добиться признания девушки в мусульманской вере. Не помогло даже то, что Екатерина, рыдая, всё отрицала и ела на глазах паши капающую топлёным салом свинину. Посольство Катаржи было задержано до тех пор, пока паша лично не прояснит обстановку, то есть на неопределённый срок. Енаки времени зря не терял. Насколько мог, срочно сообщил о случившемся Василию Лупу, который тут же попросил помощи у крымского хана и турецкого султана. В то же время больше доверяя деньгам, чем дипломатии, он отправил Насух Хусейну три тысячи дукатов.

Мог ли господарь Молдавии знать, что в душе обезумевшего от страсти паши любовь к девушке и любовь к деньгам настолько уравновесились, что он, прикарманив деньги, всё равно решит черкешенку не отпускать. Но в жизни иногда даже очень серьёзные проблемы решаются на удивление просто. Прибыл гонец от султана с фирманом^[16], в котором было сказано, что Екатерина является подданной султана и обещана молдавскому господарю, а паша, если не подчинится указу, будет наказан смертной казнью. Поняв, что плетью обуха не перешибёшь и что заполучить черкешенку в жёны он не сможет, паша Силистры Насух Хусейн попросил еще 200 дукатов и отпустил молдавское посольство. Просидев по вине паши в Очакове около месяца, Енаки Катаржи с черкешенкой Екатериной отправились в путь к Днестру.

Долгое время княжеский двор, молдавские бояре, друзья и недруги Василия Лупу шептались по поводу второго брака своего господаря. Всем не давали покоя вопросы, на которые они не могли найти ответов. Какие политические интересы преследовал Василий при заключении этого союза? С чем связана необъяснимая поспешность заключения этого брака? Неужели черкешенка для вступления в брак приняла христианство и сменила имя? А если это так, то почему для заключения этого брака потребовалось разрешение самого султана? Не находя ответов на вопросы, самые подозрительные блюстители нравственности высказывали смелые идеи, в путанице которых всплывала робкая версия о том, что кандидатура невесты готовилась ещё при жизни первой супруги господаря Молдавии.

Прошли годы, прежде чем, увидев в Екатерине не только красивую, изысканную женщину, но и глубоко преданную, мудрую и покорную супругу господаря княжества, молдавская знать и все приближённые ко двору, забыв волновавшие их вопросы, успокоились.

* * *

Василий был благодарен владыке Петру. Этот предусмотрительный человек приехал заблаговременно, чтобы по-дружески успокоить его, чтобы вероисповедание будущего зятя не породило конфликта в душе христианина, а светлый день бракосочетания дочери стал поистине праздником для любящего отца.

А зять был действительно хорош!

Это был высокий, стройный, светловолосый литвин^[17]. Его горделивая осанка выдавала в нём человека решительного, смелого, самостоятельного. Во взгляде читалась непреклонность и даже упрямство, но когда его взгляд обращался к Марии, глаза его неожиданно теплели, а тонкие губы под тенью аккуратно подстриженных длинных усов невольно вытягивались в улыбку.

«Хорош, хорош. И Марии с ним будет хорошо», – думал про себя Василий, тайком разглядывая Януша. Собственно говоря, то же самое он думал, когда в Яссы прибыли польские дворяне Мирский и Мержинский, чтобы передать Марии обручальное кольцо, присланное Радзивиллом. «Ей будет хорошо…» Рассматривая дары, привезённые польскими посланниками, князь Лупу понимал, насколько высок уровень претендента на руку и сердце его дочери. Княжна Мария получила целые сундуки утвари, мануфактуры, драгоценных камней, серебряных столовых приборов, зеркал. Самому господарю был подарен золотой меч, замечательное ружьё и настоящие шедевры часового искусства. Дорогие подарки были вручены также княгине Екатерине, младшей дочери Василия княжне Розанде и даже трёхлетнему его сынишке Штефэницэ.

И вот венчание… Василий с сожалением вспомнил, как Екатерина не позволила ему надеть золотой меч, подаренный Янушем.

– Дорогой, ну ты ведь не на войну идёшь. Это бракосочетание твоей дочери. Самый мирный праздник. Похвастать золотым подарком у тебя ещё будет время.

Пока владыку Петра облачали в ризнице в саккос^[18], господарь с удовольствием наблюдал за тем, как его дочь Мария, светящаяся от счастья, радостно щебечет на польском языке со своим будущим супругом, а её младшая сестра, пятнадцатилетняя Розанда, трётся возле неё, пытаясь изображать взрослую девушку в присутствии вельможных особ.

После того как все приглашённые оказались внутри собора, с ними что-то произошло. Стихли разговоры и смех, прекратилось хождение по храму. Всё внимание гостей было приковано к виновникам священного действа, которые, подобно первозданным Адаму и Еве, начинали с этой минуты перед лицом Самого Бога, в Его Святой Церкви, свою новую святую жизнь в чистом супружестве.

По окончании Божественной литургии митрополит Пётр троекратно осенил крестом жениха и невесту, и со словами «Во Имя Отца, и Сына, и Святаго Духа» вручил им зажжённые свечи. Януш принял в свои руки свечу, аккуратно, даже деловито осмотрев, слегка наклонил её от себя, чтобы расплавленный воск, стекающий со свечи, не испачкал его богато расшитый серебром камзол. Мария же была настолько поглощена происходящим, что капающие со свечи восковые слёзы не могли отвлечь её от лица митрополита. Она с благоговением вслушивалась в слова первой молитвы Святой Церкви о женихе и невесте – молитвы о ныне обручающихся и их спасении.

Когда владыка Пётр повелел всем присутствующим преклонить головы свои перед Господом в ожидании благословения, а сам, тихо шевеля губами, принялся тайно читать молитву, Василий увидел мелко дрожащие пальцы склонившей голову Марии, держащей полуметровую свечу. Её огонек был настолько близок к розовой вуали дочери, что князь невольно протянул руку и отодвинул свечу от её лица. Неожиданное прикосновение заставило Марию вздрогнуть, но, увидев рядом отца, она улыбнулась. Василий на секунду забыл о происходящем, о том, что он господарь великого княжества, о сонме именитых гостей. На одно короткое мгновение он снова почувствовал себя просто любящим отцом своей родной дочери, но голос митрополита вернул его к действительности.