Ключи счастья. Том 2

– Кто желает возразить? – спрашивает председательница.

– Прошу слова, – низким мужским голосом говорит брюнетка с шалью на плечах и встает. Все оглядываются.

Глинская быстро поднимается, пользуясь перерывом, и, раскланиваясь, пробирается назад, к тому ряду, где сидят Соня и Маня. Перед ними как раз пустой стул. Глинская садится.

– Слушайте внимательно, – шепчет им Глинская. – Это Дениза. Она анархистка.

– Тсс… – проносится по зале. Старушка сверкает на них глазами. Маня умиляется.

Среди внезапно наступившей тишины низкий голос работницы звучит отчетливо и слышен без малейшего напряжения во всех углах. Речь ее, сначала сдержанная, полная иронии, постепенно разгорается Она обвиняет правление в бездеятельности, в отсутствии инициативы, в нежелании идти навстречу нуждам рабочего класса. Что сделали для них за эти три года «эти дамы, жаждущие популярности»? Их настойчиво просили устроить ясли в одиннадцатом округе, заселенном фабричными работницами.

– Но мы дали вам ясли в девятом, – перебивает председательница, возвышая голос.

– Это слишком далеко. Мы не можем бежать туда на рассвете с нашими детьми. Мы не можем опоздать к гудку.

– Но у нас нет денег!

Ропот покрывает это заявление. Враждебные восклицания, страстные жесты.

– Тсс… Тсс…

Председательница звонит.

Работница упрекает правление в игнорировании жизни, которая меняет свои формы и неуклонно идет вперед. Женщины-работницы осознали свои права. Они проснулись Они требуют своей доли, своего места. Если они вошли в лигу как равноправные члены, делая взносы из своих трудовых грошей, то не для того, конечно, чтобы любоваться на страусовые перья дам и умиляться унижающей их благотворительностью. Довольно того, что их эксплуатируют на фабриках! Они не отказываются от работы. Они высоко несут голову в сознании, что трудятся наравне с мужчинами. Они не согласились бы быть паразитами, если бы вдруг лицо общества изменилось. Но для своих детей они требуют, не просят, а требуют безопасности.

Ее перебивают аплодисментами. Председательница звонит. Секретарь тонко улыбается, глядя вниз. Глинская экспансивно кивает головой, обернувшись к оратору. И перо на ее шляпе тоже кивает не в такт.

Работница поднимает руку, требуя внимания. Она еще не кончила. Она заявляет, что потеряв веру в эту буржуазную лигу, только на словах защищающую права женщин, она и целая группа ее товарок решили покинуть это мертворожденное Общество. Они вступают в новую лигу, единственную, которая обеспечивает свободу женщине, которая дает ей проблеск впереди, надежду на развитие ее личности, единственную, которая не превращает ее в слепую машину. Это «Ligue de la Régénération Humaine»^[14]..

– Что такое? – громко вскрикнула Соня.

Ропот проносится по залу. На этот раз симпатии отхлынули от оратора. Лицо председательницы надменно и брезгливо. Глинская неодобрительно качает головой. В авторе «Свободной Любви» сказалась семитка, преклоняющаяся перед материнством.

Дениза вызывающе смеется.

– О, я хорошо знаю, что шокирую почтенное общество! Франции нужны солдаты, фабрикам нужны рабочие. Но, дамы и господа, мы все тоже были верными детьми церкви в юности и вступали в брак, чтя обряды. Мы любим наших детей. И если отказываемся теперь от радостей материнства, то уж, конечно, не для того, чтобы откладывать побольше в копилку, как это делают почтенные буржуа. И не затем, чтоб наслаждаться досугом, посещая портних и театры. Наши дети брошены на произвол судьбы. Они сгорают у очага, падают с шестого этажа, ползают в грязи дворов, дышат миазмами, голодают. На улицах их давят ваши автомобили.

– Ш… ш… – раздается неодобрительный свист.

– C'est trop fort…^[15] – громко говорит на первой лавочке представитель министерства. Но шиканье снова покрывает взрыв аплодисментов.

– Смотри, Соня! Смотри на старушку. Вот прелесть.

Она стучит своей палкой в знак одобрения. Она вся на стороне оратора, хотя сама, наверно, живет в собственной вилле. И среди карет с ливрейными лакеями, которые девушки видели у подъезда, одна несомненно принадлежит этому угасающему отпрыску старинного рода.

Работница кончает свою речь так:

– Но ведь не об одних детях идет речь. Пора и о себе подумать! Роди, пеленай, обмывай, обшивай да еще и зарабатывай на них. А жить-то когда же? Когда читать? Развиваться? Нет, довольно рабства! Одного ребенка на ноги поставить можно. А наплодишь четырех, всех по миру пустишь. Что выиграет от этого общество? Обеспечьте сперва хлеб нашим детям, а уж тогда и обвиняйте в безнравственности тех, кто не хочет их иметь!

Она садится, шум вокруг не умолкает.

– Прошу слова! – снова раздается молодой женский голос.

– Кто эта Lise? – быстро спрашивает Соня, наклоняясь над стулом Глинской.

– Работница и девушка-мать. Предыдущий оратор – замужняя женщина.

– Так хорошо одета?

– Она в белошвейной закройщицей. Сравнительно много зарабатывает. Но все, что вы на ней видите, белье, платье, даже шляпа – сделаны ею самой.

Но этот ток изящен и красиво оттеняет белокурые по моде причесанные волосы Lise. Она бледна и худа, но миловидна, и фигура ее стройна. Звонким юным голосом без тени враждебности, все время как бы шутя и вызывая смех шутками, она говорит, что явилась защищать не права законных детей, как госпожа Дениза Леклю. А увы!.. права незаконных. Но пусть не шокируется высокопочтенное общество безнравственностью этого заявления! Выйти замуж без приданого нелегко. Молодость требует своего. А мужчины очень забывчивы. И не узнают своих детей, если даже дети похожи на них, как две капли воды.

Легкий смех слышен в зале. Лицо председательницы покрыто пятнами, и рука с черепаховым лорнетом заметно дрожит. Глинская опять энергично кивает, глядя на ораторшу, и белое перо на ее шляпе не поспевает за движениями головы.

Соня злится. Это ее отвлекает.

– Мужчины забавляются, женщины расплачиваются, – продолжает Lise. – В Париже не одна тысяча малюток, лишенных отца, и жизнь их всецело зависит от заработка матери. Но надо надеяться, что высокопоставленное общество, принимал новых членов, не будет разузнавать об их нравственности и о прошлом трудящейся девушки? А если оно признало их равноправными с теми, кому посчастливилось найти мужа, то нельзя ли уделить немного внимания и этим bâtards^[16]?

– Чего же вы хотите? Говорите короче! – с еле сдерживаемым раздражением перебивает председательница.

Lise все в том же шутливо-колком тоне напоминает правлению, что не раз уже ему подавались петиции с просьбой открыть еще приют для этих детей. Тех, что имеются, недостаточно.

– В вашем округе уже есть приют Sacré-Coeur?

– О да, сударыня… Но монахини требуют от матери брачного свидетельства.

– У нас нет средств, мадемуазель… Из отчета, который вы заслушали…

– Pardon… У вас нашлись средства, чтоб приютить двадцать старух и обеспечить их до смерти? Правда, они все религиозны. Мы же не ходим к мессе.

В зале движение и смех.

– Правда, что они уважают аристократию и враждебно относятся к республике. А при слове социалист осеняют себя крестным знамением.

Опять смех, уже громче.

– Оставим личности! – перебивает председательница. – Старух нельзя выбросить на улицу. Они неспособны к труду.

– Но и дети неспособны. А между тем – хотя они только bâtards, – не в них ли будущее страны? То лучшее будущее, для которого мы все живем и боремся?

Ее прерывают рукоплесканиями. Больше всех волнуются работницы. Гул и ропот одобрения долго не смолкают в зале. И звонок дребезжит непрерывно.

– Чего же вы хотите? – настаивает председательница.

И Lise говорит о том, как хрупко и шатко в современном обществе положение девушки-матери и ее ребенка. Малейшая случайность, болезнь… И она выброшена из колеи. Нет заработка. Страдает дитя. Широкими, беглыми мазками Lise набрасывает эту картину, и голос ее дрожит и неотразимо волнует публику. Видно, что все это пережито ею лично. Маня слушает с бьющимся сердцем.

Lise кончает требованием, чтобы общество, дающее детям низших классов лишь начатки образования, широко открыло бы для них ремесленные школы. Надо выпускать детей, готовых к жизни. Все стоят за брак. Но никто не думает о детях.

Она садится среди криков «Браво».

Старушка в шелковой мантилье, обернувшись всем корпусом к оратору, громко стучит своей палкой. Lise издали кланяется ей и улыбается бледными губами.

– Как хорошо! – восторженно говорит Соня, продолжая хлопать.

Председательница встает. Голова ее дрожит, и колеблется эгрет^[17] на ее шляпе.

– Дамы и господа, – говорит она взволнованно. – Я двенадцать лет занимала свой пост. Вместе с герцогиней N. – она кланяется в сторону старушки в мантилье – я была учредительницей этой лиги. Секретарь мой – виконтесса U, и госпожа М, моя правая рука, знают, сколько любви и сил вложила я в трудное дело развития и роста этого Общества… Вы – она смотрит на Lise и брюнетку-работницу – пришли на готовое. Вы внесли сюда дух враждебности и критики. Но критиковать легко. Работать трудно.

Раздаются сдержанные аплодисменты и тотчас гаснут.

– Когда мы с герцогиней и другими членами, всего горсточкой женщин, «буржуазок», как вы говорите, начинали нашу работу, мы встретили глумление прессы, обидное равнодушие общества, злобные насмешки тех самых женщин, права которых мы защищали. Но к этому мы были готовы. И почти десять лет работали, непризнанные, непонятые, но с верой и любовью, надеясь, что нас поймет и оценит молодое поколение.

В зале движение.

– Надежды тщетны. Мы протянули вам руку в полной уверенности, что общность дела и интересов сгладит социальную рознь, что идея, которой мы служим, перекинет мост над пропастью. Повторяю: надежды тщетны… Эту руку вы отвергли. И я считаю себя вынужденной оставить свой пост.

Крики… «Non… Non… Restez!..»^[18] прерывают ее. Она поднимает руку.

– Да, Я его оставляю, с горечью… не хочу этого скрывать. Нелегко покидать стены дома, фундамент которого заложен тобою. Но дело выше человека. Долг выше самолюбия. Вы сказали, что жизнь идет вперед. И вы правы. Дорогу молодым! Они лучше сумеют проникнуться новыми веяниями, чуждыми нашему поколению. Я хочу верить, уходя, что передаю дело в надежные руки.

На этот раз аплодирует весь зал. Старушка опять стучит палкой и удовлетворенно кивает старой подруге.

Председательница звонит. Окрепнувшим голосом, вполне овладев собою, она объявляет перерыв на пятнадцать минут и спускается с эстрады.

Она прямо идет среди несмолкающих аплодисментов к тому ряду стульев, где среди «серой» публики сидит герцогиня.

– Вы очень хорошо сделали, моя милая, – ясно слышат Соня и Маня. – Мы, действительно, устарели. Это наш долг…

– Ах, как интересно! – восклицает Соня, держась руками за щеки.

– Пойдемте! Я познакомлю вас с секретарем, – говорит Глинская.

Очаровательная француженка, обласкав темными глазами лица русских, тревожно выспрашивает мнение Глинской. Она вся внимание. Видно, что она дорожит отзывом этой женщины. Председательница оказалась на высоте, не правда ли?

– Мне жаль ее, – вдруг говорит Маня. – Я никогда не решилась бы требовать ее отставки. Она делала, что могла. Воображаю, как бесцветна и пуста будет теперь ее жизнь!

– Vous êtes charmante!^[19] – растроганно шепчет парижанка.

«Вечно с глупостями эта Манька!» – сердито думает Соня.

– И мне ее жаль, – холодно соглашается Глинская. – Но дело выше личностей. Она это верно сказала. Демократизация лиги именно то, что нужно теперь.

– Pardon… Я должна приветствовать герцогиню, – мягко говорит виконтесса.

Маня, улыбаясь, смотрит ей вслед. Вот она, воплощенная героиня из романа Поля Бурже. Отсюда она поедет на вечер. Он ждет ее там. Завтра они как бы невзначай встретятся у подъезда ее портнихи. Какая чуждая жизнь!

– Хотите, я вас представлю герцогине? – спрашивает Глинская.

– Очень хочу! Она меня умиляет, – говорит Маня.

– Позвольте вам представить русских…

Герцогиня ласково улыбается. Девушки как-то машинально делают реверанс перед старухой.

– Русские студентки? О, славные девушки! Я их искренно уважаю.

Соня уезжает.

Шумно и весело на обеде у Штейнбаха. Здесь и фрау Кеслер с Ниночкой. Соню немного смущает молчаливая фигура старика с жутким взглядом. Первые дни он от нее прятался и обедал отдельно. Но как-то Маня сказала ему в коридоре:

– Милый дядя, не бойся! Она меня любит. Она добрая. Она ничего дурного нам с тобой не сделает.

Соня видит, как Ниночка смело просится к нему на руки и теребит, смеясь, его седую бороду. Она видит слабую тень улыбки на бледном лице маньяка. И тоже старается любезно улыбаться.

Говорят обо всем, что видела и чего не видела Соня в Париже. Потом о Москве, потом о Лысогорах.

– А что поделывает дядюшка? – спрашивает Штейнбах. – Кем он увлекается?

Соня краснеет.

– Как? Вы разве не знаете? Он обожает Лику. Они живут открыто, как муж и жена.

– В одном доме?

– Н-нет. Лика все там же, в больнице. Но они видятся каждый вечер. И… Лика ждет ребенка…

– Так неужели же она серьезно влюбилась? – вполголоса спрашивает Маня, как бы думал вслух.

– А почему бы нет? – со странной горячностью подхватывает Штейнбах. – Он красив и… далеко еще не стар.

– Ах, я не об этом, – задумчиво возражает Маня.

За десертом она вдруг спокойно спрашивает, обрывая виноград:

– Соня, а почему ты ничего не скажешь о Нелидове?

Все словно притаилось и замерло в комнате. Чувствуется, что все растерялись. Кинув быстрый взгляд на Маню, Штейнбах опускает ресницы и старательно чистит грушу. Соня глядит на подругу круглыми глазами. Спокойна, кажется. Только что-то напряженное в ее застывших бровях.

Маня ест виноград и улыбается.

– Господа! Что у вас за лица? Можно подумать, я спросила что-то неприличное. Разве о Нелидове не принято говорить в обществе?

– Да нет… я разве… Ты не спрашивала раньше… потому… Ну что тебе сказать?

– Он счастлив?

– Н-не думаю. Впрочем, кто его знает? Он женился.

– Ну конечно, счастлив, – сама себе спокойно отвечает Маня. – Катя Лизогуб как раз то, что ему нужно. А что он делает? Марк, почему ты мне не предложишь грушу?

– Сейчас очищу. И вам, фрау Кеслер? Или банан, может быть?

– Его выбрали в предводители дворянства осенью. И он очень польщен. Это я знаю от Климова. Потом он строит дом, помнишь, вместо того, что сгорел?

– Как это давно было! – мечтательно говорит Маня, глядя перед собой далекими глазами.

Фрау Кеслер давно спит. И Соня уже засыпает. Они вернулись из Гранд-Опера, и Штейнбах уехал к себе час назад.

Маня сидит на постели в одной рубашке, неподвижная, как изваяние, и белая-белая при нежном свете ночника.

– Соня… прости… я знаю, что ты устала, но ведь ты уедешь завтра…

– Что такое? Что такое?

– Пустяки… я… мне… надо спросить у тебя… Ты не сердишься?

– Что ты, Манечка? Бог с тобой! Успею выспаться в дороге… Я сама рада поговорить. – Соня сладко зевает.

– Ты… видала Нелидова, Соня? – как шелест, звучит робкий вопрос.

Дрема мгновенно рассеивается. Соня подымается на локте. Как выразительна фигура Мани! Плечи сгорблены, руки лежат на коленях, покорные. И волосы упали на плечи. И не глядит даже… Вот два пробило. Значит, она не спала совсем? И все думала о нем.

– Помнишь, я писала тебе, когда родилась Ниночка…

– Н-ну?

– Я писала, что нет у меня к нему ненависти… что я… благодарна ему за все.

С захолонувшим сердцем Соня садится на постели.

– Ты ему ничего тогда не говорила?

Теперь она подняла голову. О, жалкое личико! Глаза раненой лани. В них уже не сверкает гордость. Где ее ироническая усмешка? Весь вечер она была так весела. Так задорно смеялась. Казалось такой неуязвимой. Соне страшно чего-то.

– Нет, Маня, ничего я ему не сказала. Ведь он… уже женился тогда… И потому я его так долго ненавидела. Только когда Марк написал мне, что ты забыла его и что ты будешь на сцене, я согласилась встретиться с ним. Это было год назад, на Пасху. Он был у нас с женой, с визитом. Но я с ним почти не говорила, только с Катей. Дядюшка и папа часто бывают у них, – Соня смолкает и ждет. – Ну… что тебе еще нужно узнать? Спрашивай?

– Катя счастлива?

Соня видит, что Маня вытянула руки и хрустнула пальцами. Что сказать? Не может же она бросить Мане в лицо все «интимности», какие эта бесстыдная Катька открыла перед нею. Вспомнить совестно… Конечно, Катя могла приврать нарочно, в расчете, что все это дойдет до ушей Мани. И говорила-то, в сущности, с этой именно целью.

– Плоскодонная эта Катерина ужасно! Конечно, она сияет. Такую партию сделала. Она и за Климова готова была выйти. Ей все равно. Я ее не перевариваю, этот смех ее, голос…

Соня машет рукой и ложится.

– Спи, Манечка! Тебе завтра рано вставать на урок. А ты? Скоро ты повенчаешься с Марком?

Маня молчит. Соне жутко.

– Ты его любишь, Маня?

– Кого?

– Ну конечно, Марка!

– Да… люблю…

– И не разлюбишь никогда? Это уже на всю жизнь? – строго и страстно допрашивает Соня.

– Да-да… Я никого уже не буду любить. С этим кончено.

– Ну, слава Богу! Пора забыть эти глупости. Перед тобой такая чудная жизнь! Сцена, слава… И богатство, Маня! Это тоже много значит. Сколько добра можно сделать на деньги! У тебя дочь, такой друг, как фрау Кеслер. А Марк? Он ангел… и он тебя обожает…

– А ты? – вдруг после долгой паузы доносится тихий вопрос.

Соня быстро оборачивается.

– Что я?

– Не ревнуешь?

– Вот выдумала!

– Ни капельки?

– Да я… органически на это неспособна, ей-Богу!

– Счастливица!

– Я страдаю, только когда думаю, что ты… ему больно делаешь… И тогда я… правда… тогда я тебя ненавижу… Маня, дорогая… Не терзай его! Выходи за него скорее замуж. Ты не знаешь, как мне больно, когда… Конечно, надо презирать людей и их сплетни. Но когда любишь, то страдаешь невольно от всякого грязного намека. Вот, например, ты сама тянешь со свадьбой, а там говорят, что… это Марк не хочет жениться… И что он никогда на тебе не женится!

– Нелидов? – срывается у Мани. И она бледнеет.

– О, что ты! Нелидов все-таки джентльмен и до сплетен не унизится. А все болтают: дядюшка, отец, мама, Климов. Даже Лика… и та становится мелочной, когда речь заходит о тебе…

– Мне все равно!

– А мне не все равно! – страстно возражает Соня и садится, свешивая босые ноги. – Хотят унизить и тебя, и Марка… Никто не хочет верить, что ты зарабатываешь в немецких журналах.

– Я сейчас почти ничего не зарабатываю… некогда…

– Но ведь ты от брата получаешь на жизнь?

– Конечно.

– А они слышать ничего не хотят! – Соня ударяет кулаком по подушке. – Столько грязи, столько злобы!

– Мне все равно, – устало повторяет Маня.

– Вот, когда я вернусь, я им все скажу… И что через три месяца ты здесь дебютируешь, и что тебе уже предлагали ехать в турне на два года за сто тысяч франков. А Марк отказал за тебя. Это сколько на наши деньги?

– Тридцать семь тысяч, – равнодушно отвечает Маня.

Она ложится под одеяло. Вся жизнь словно ушла из ее лица.

– Но он, значит, рассчитывает, что ты получишь более выгодные условия?

– Да. За один год столько же…

– Вот я им все расскажу, и что ты в первую голову расплатишься с долгами. Ах, эта ненавистная Катька! И даже дядюшка не ушел от сплетен. В твой талант он верит… Но любви Марка оценить не может. Ты должна прислать мне все афиши, все отзывы о тебе, все рецензии о твоем дебюте… Бот я им это все кину в лицо… И если кто-нибудь после этого посмеет назвать тебя содержанкой… – хочет она сказать, но спохватывается, – я прерву с ним всякие сношения.

Маня долго молчит. Бьет три. Соня опять начинает дремать.

Вдруг прерывистый и тяжкий вздох, похожий на стон, доносится до Сони. Она открывает глаза.

– Маня… Плачешь?

– Нет… нет… Спи…

– О чем ты думаешь, Манечка? Неужели, неужели… не можешь забыть?

– Скажи мне одно, Соня… Знает он, что у меня есть ребенок?

– Да. Конечно, знает… Я писала ему.

Маня, безмолвная и белая как призрак, подымается на постели.

– Ты… писала? Когда?

– Вот, когда вы уехали в Венецию…

Маня поднимает руки к горлу. Соня опускает ресницы, чтобы не видеть ее взгляда. Любовь это? Или самолюбие? Почему она так страдает?

– Он мне ни слова не ответил. И я узнала только от дядюшки, что он уехал за границу. Весною он вернулся, а женился в октябре.

Маня молчит, поникнув головой, вся подавленная этим открытием.

– Вот видишь, как легко он утешился малым! Ему нужна самочка, как Катя, чувственная, глупенькая, покорная. Из нее он веревки будет вить. Воображаю, какая драма вышла бы, если б вы поженились тогда! Ты бы ушла через год. А еще хуже, если б осталась. Все погибло бы, и твой талант, и твоя красота. Все к лучшему, Манечка! Марк живет для тебя и тобою. А там ты жила бы Нелидовым. И все ценное в тебе умерло бы незаметно. Манечка, милая, прости! Может быть, жестоко с моей стороны говорить это тебе, но я все-таки скажу. Я это слышала от дядюшки. Нелидов уверен, что Ниночка дитя Штейнбаха.

Маня делает порывистое движение. Но сдерживается и ложится лицом в подушку.

– Не сердись, ради Бога! И забудь о Нелидове. Что он для тебя теперь? Все кончено. У него жена, своя жизнь. Он все о наследнике мечтает. Пусть думает, что это дочка Марка! Так даже лучше. Пусть думает, что ты сама вычеркнула его из своей жизни! И разве ты сейчас не самая счастливая женщина в мире?

Она долго ждет ответа.

Маня молчит.

Опять утро. Весеннее, радостное. Фрау Кеслер крепко обнимает Соню на прощанье. Консьержка привела фиакр и выносит за Соней чемодан. Сейчас они позавтракают у Марка, и он через два часа отвезет Соню на вокзал.

Завтрак оживленный. Дядя не выходит. И оттого еще непринужденнее звучит девичий смех.

Что такое с Маней? Лицо горит. Она выпила на прощанье бокал шампанского. Поминутно нервно смеется.

После кофе, когда подруги на минуту остаются вдвоем, Маня подходит к Соне и стискивает до боли ее руки.

– Так ты говоришь, что Катя чувственна? Почему ты это знаешь? Откуда ты это знаешь?

Соня молчит, ошеломленная. Что за глаза у нее? Больные, пронзительные, угрожающие, молящие…

– Разве… я… говорила?

– Да, да, ты это сказала ночью. Значит, она сама… тебе что-нибудь рассказывала?

Щеки Сони запылали. Она хочет возразить.

– Не надо! – вдруг жалобно вскрикивает Маня. И затыкает уши.

«Ужас какой! Да она его не разлюбила…»

В этот миг входят Штейнбах и фрау Кеслер. Маня убегает.

Сердце Сони бьется. Хорошо, если он ничего не заметил. «Бедный, бедный Марк!»

Уехали, наконец! Одна…

Маня стоит в кабинете Штейнбаха. Она сняла испанскую шаль, которую подарил ей Марк в Новый год. Это настоящая испанская шаль, желтовато-белого шелка с вытканными на ней алыми цветами и птицами. Бахрома на ней длинная-длинная. Как она расцеловала Марка в тот день, когда он принес ей эту экзотическую вещь!

Сейчас Маня небрежно бросает ее на кресло. Потом подходит и садится на кушетку.

Ах, она устала! Смертельно устала. Добраться бы только домой, вытянуться и лечь. Ах, если бы заснуть хоть в эту ночь!

Она обманула Соню. Иза ее не ждет. Но нет уже силы смеяться, там, на вокзале, казаться беззаботной, говорить фразы, бросать вызов кому-то. Всю эту неделю – бесконечную неделю – она играла роль. А в груди дрожали слезы. И тысячи вопросов теснились в душе. Смолчать хотела – ни о чем не спрашивать. Не выдержала-таки. Позор!

Она падает на кушетку лицом вниз.

О, наконец! Наконец. Кто увидит эти слезы? Пусть льются они! Так тихо в доме. Сумерки падают. Какое счастье, что можно плакать! Она устала. Бороться? Идти вверх? По трудной тропинке карабкаться на вершину, не смея отдохнуть, не смея оглянуться? Ах, этот приезд Сони! Сколько всколыхнул он и разбудил.

Страстно рыдает она. Мучительно и сладко. Словно плотина сорвалась в ее душе, и хлынула, затопляя все вокруг в стихийном стремлении, река ее печали.

Но о чем же эти бурные рыдания?

«Счастливица!» – сказала Соня, целуя ее. Разве сама она не считала себя счастливой еще недавно? Разве не жизнь перед нею? Чего не хватает? Искусство, богатство, слава, любовь – все ждет ее впереди.

О чем же плачет она?

Где-то скрипнула дверь.

Старик вышел из своей комнаты в переднюю и поглядел на вешалку.

Все уехали наконец. Но Сарра тут. Вот ее плащ. Ее зонтик в стойке. Ее шляпа.

Он стоит, прислушиваясь.

Кто-то губами коснулся волос Мани…

Она оглядывается. С криком благодарности обвивает руками шею старика. И плачет на его груди.

Ах, все они такие умные! Все они такие достойные. Но они замучили ее.

Вот этот молчит. Он ничего не требует, ничего не ждет от нее. Но знает все. Он почувствовал, что она несчастна и одинока.

О, прижаться к его груди! Сорвать с лица и с души маску! Стать самой собою! И плакать, плакать, не боясь расспросов, не боясь упреков. Эти милые руки, как они нежны!

Ты ничего не расскажешь, знаю. И эта тайна умрет между нами. Только оба мы выиграем от этой минуты страдания. Ты станешь мне ближе их. Ты, непонятный всем, далекий, с твоей загадочной любовью, с твоей темной душой.

Маня приезжает к Изе, вызванная телеграммой. В передней ее встречает Штейнбах.

– Что случилось?

– Приехал директор театра, где ты будешь дебютировать. Он был на выпускном спектакле, видел «Танец Анитры». Он говорит, что никто не исполнял его так, как ты. Не будь с ним суровой, Маня! Твой успех зависит от него.

Маня входит и сразу видит волнение Изы. Директор встает, идет навстречу Мане и целует ее руку.

Это полнокровный, лысый толстяк с насмешливыми, умными глазами. Он целует ручки у Изы, необыкновенно любезен. И опять-таки из-за его спины обе ослепленные женщины не видят лица Штейнбаха, который искусно ведет свою линию.

– Если mademoiselle Marion будет иметь успех, а я в этом не сомневаюсь, mademoiselle подпишет контракт на тридцать представлений, по тысяче франков за выход.

– Какая противная рожа! – говорит Маня, когда он уезжает. – Он похож на мясника. Разве он любит искусство?

– Какое тебе до этого дело? Ты его любишь. И этого довольно, Marion, какая ты удачливая! Подумать, через что я прошла в твои годы, прежде чем двери такого театра открылись передо мной! Это, конечно, выгоднее, чем турне Нильса.

– Этим я обязана тебе, Иза.

На этот раз креолка задумывается. Словно пелена спадает с ее глаз. Но самолюбие не позволяет ей признаться перед Маней в охвативших ее сомнениях.

Великий день приближается. На всех столбах расклеены громадные афиши, гласящие о дебюте русской босоножки. Тут же и программа: «Сказка моей души» – трилогия.

I. Любовь. Желание. Жизнь.

II. Разочарование. Отчаяние. Смерть.

III. Пробуждение. Новые грезы. Идеал.

Парижане останавливаются перед афишами. Пожимая плечами, они читают эти странные названия.

Не проходит дня, чтобы в какой-нибудь газете хотя бы в двух строках не упоминалось имя Marion. Репортеры восторженно описывают ее внешность, Изу Хименес, ее школу, желтый салон. Сколько их хотело бы проникнуть в школу, на урок! Но Иза Хименес непреклонна.

Креолка упивается этими статьями. Она опьянела от лести.

По вечерам она читает черной Мими вырезки из газет, которые прячет в шкатулку. И улыбается воспоминаниям. Она уже не критикует Маню. Она предоставила ей полную свободу выбора тем и трактовки. Так лучше.

Репетиции начались. И вот тут-то настало мучение для всех. Директор, капельмейстер, Иза, Штейнбах – все страдают от капризов Мани, от странных, неожиданных перемен в ее настроении. Случаются дни, когда после двух-трех попыток она вдруг опускает руки, опускает губы и заявляет деревянным тоном:

– Не могу. Ничего не могу! Я сейчас уезжаю…

Директор хватается за голову…

Почему? Что за капризы! О, если бы она не была любовницей миллионера Штейнбаха!

А дело в том, что в ложах зала, погруженного в полумрак, появились какие-то тени. Мелькнуло белое перо. Послышался сдавленный смех. Это подруга директора прокралась в ложу и привела своих друзей.

– Скажите им, чтоб они ушли, – говорит Маня.

Лицо директора багровеет.

– Нет. Лучше я уйду! Настроение исчезло. Я не могу танцевать.

Директор ловит в коридоре Штейнбаха.

– Ça n'a pas de nom!^[20] – говорит толстяк, вздергивая плечами и делая экспансивные жесты. – Артистка должна стоять выше своих настроений. С этим надо бороться. Публика платит деньги и не хочет считаться с нервами и капризами. Mademoiselle Marion должна плясать во всяком настроении. И без него, если на то пошло.

– Она скорее откажется от дебюта…

Выпучив глаза, директор смотрит в надменное лицо.

– Ah monsieur! C'est impossible!^[21] Вы хотите меня убить? Это за неделю до спектакля, когда весь Париж говорит о нем?

Штейнбах садится в автомобиль. Маня ждет его, спрятавшись в уголок от любопытных глаз. А директор чуть не с кулаками накидывается на свою Берту. Неужели она не могла сдержать своей болтовни? И как она смела назвать без спроса постороннюю публику?

Но и Берта возмущена.

– Это не посторонние. Это мои друзья. И репортер «Matin». Он хотел заработать на своей заметке. О, эти проклятые русские! Эти дикарки!

Маня долго молчит. Потшг виновато взглядывает в смущенное лицо Штейнбаха и кладет руку на его колени.

– Не сердиеь, Марк! Я так несчастна. Что я могу сделать с собой? Когда я слышу шопот и смех, у меня точно крылья падают. Чтобы танцевать, мне надо чувствовать связь между мной и теми, кто глядит на меня.

– Но сначала нужно создать эту связь. Надо победить равнодушие толпы. Ее надо завоевать.

– Ах, Марк! Я с отвращением думаю о своем ремесле… Да, ремесле. Творчество живет только в тишине и одиночестве. Толпа ему враждебна. От одного ее дыхания оно умирает. Мне кажется, что только ненависть к этой публике может вызвать у меня подъем. Только жажда победы.

– Твой путь тяжел, знаю. Но его надо пройти. Она молча кладет голову ему на плечо. И, разбитая, закрывает глаза.

А время мчится. И наступает день генеральной репетиции. Даже год спустя, в разгаре своей славы, Маня не может забыть тяжких минут, пережитых ею в этот день.

Она потребовала, чтоб никто из публики не был допущен в театр. Но директор стоит на своем. Он дал слово журналистам. Они создадут успех первого представления. Завтра утром они дадут статьи, и целый месяц толпа будет ломиться в театр. Отказать им сейчас – значит провалить все дела Они не простят обиды. И неужели ей самой не страшно? Сгубить из-за каприза свою карьеру?

Наконец, его собственная труппа и артисты других театров? Они не могут платить такие деньги, какие бросает публика. Они – свои. Не пустить их на генеральную репетицию, не разослать приглашений другим театрам – значит нарушить все традиции, нажить себе врагов. На это он не пойдет.

Иза, Штейнбах, Фрау Кеслер, все убеждают Маню в том же. Она уступает. Но чувствует себя жалкой, ничтожной.

Когда она едет в театр, ее знобит.

– У меня такое чувство, – говорит она Изе и Штейнбаху, – точно меня сейчас разденут догола и выставят на показ.

По настойчивой просьбе Штейнбаха зал тонет в полумраке. Освещены только сцена и оркестр. Все этим недовольны. Актрисы мечтали показать свои туалеты.