Солдат хмыкнул не то осуждающе, не то одобрительно. Подошел к занавеске, прикрывавшей вход из кухоньки в горницу, просунул голову, что-то сказал. Обернулся, давая пройти, отступил…

Не в лад стукнуло сердце. Очень спокойно, неторопливо Лестин вошел в горницу. Остановился, обвел глазами комнату. Прислонился к косяку.

– О Господи… – едва слышно выдохнул он.

– Лорд Лестин… – лежащий на узкой деревянной кровати приподнялся.

Жан внимательно посмотрел на обоих – и тихонько вышел, притворив дверь.

На негнущихся ногах Лестин подошел, опустился на колени рядом с постелью. Осторожно положил ладонь на бессильные пальцы, другой рукой провел по растрепанным светлым волосам.

– Мальчик мой… Живой… – перехватило горло.

Патрик, повернувшись, уткнулся лицом в его широкую ладонь и замер.

Несколько секунд они молчали.

Потом Патрик поднял голову и слабо улыбнулся.

– Все случается так… как должно… правда?

Лестин провел пальцами по его лицу, отнял ладонь.

– Нет, Патрик. Просто судьба сама выводит. Вот она и вывела… Как вы уцелели, мой принц?

– Долго рассказывать… А вы… как узнали?

– О! – Лестин усмехнулся. – Лорд-регент – а теперь уже Его Величество – был столь любезен, что сообщил нам о вашей гибели. Комендантский час в столице снят, патрули из провинции убраны. Теперь все спокойно.

– Очень мило с его стороны, – Патрик говорил медленно, негромко. – Что с Марчем? Он не пострадал?

– Марч был арестован, а теперь выслан из столицы, – тихо ответил Лестин, вставая и садясь на край кровати.

Патрик шепотом выругался, глядя в потолок. Поднял голову.

– Почему… Его Величество? А… а что же Август?

– Мой принц, давайте не будем сейчас о делах. Вы еще не вполне окрепли. Может быть, после?

– Нет, Лестин, сейчас. Что с Августом? Что вообще происходит?

Лестин вздохнул.

– Ваша хозяйка меня убьет, если я стану рассказывать вам все и сразу. Она строго-настрого предупредила: недолго и немного, и никаких тяжелых известий.

– Лорд Лестин, что с Августом? Что случилось? Переворот? Да говорите же! – шепотом крикнул Патрик.

Лорд оглянулся, подошел к двери, прислушался. Плотно закрыл, отрезая звуки соседней комнаты. Осторожно сел рядом – и заговорил.

– … Отец, что ли, евойный? – прошептала Жаклина, косясь на закрытую дверь.

– Не знаю, – Жан был мрачен. – А тебе не все ли равно?

– Да нет, не отец вроде, – деловито сновали пальцы – Жаклина перебирала крупу. – Отец бы уж давно примчался. Да и не похожи они вроде. Может, дядя?

– Тебе, тетка, какая разница? Главное, что заберут его отсюда, вот и все.

– Интересно же…

– Вам, бабам, лишь бы интересно. Еще бы толк был с вашего интереса…

– А ты помолчи-ка, умный какой. Сам мне эту обузу навязал на голову, еще теперь и рот затыкает. Я ж никому, только тебе. Сама понимаю, не дура.

– И что ж ты понимаешь?

Тетка оглянулась, тщательнее зашторила окошко.

– А то и понимаю. Видать, не простой этот парень. Видать, птица важная. И думается мне, что не просто так он в канаве той валялся. И не просто так в рудники попал. Может, и не разбойники вовсе его ухлопали. Может, свои же… наследство делили или еще как. А он выжил – вот и прячется теперь. А этот, дядя-то – он, видать, из богатеньких. И видно, любит его.

– Может, и так, – пробурчал Жан. Эх, тетка, тетка, знала бы ты…

Он осторожно поднялся, бесшумно прошел к двери в горницу, прислушался. Переплетались негромкие голоса, слов не разобрать. Жан украдкой перекрестился. И не надо! Целее будешь…

…Они говорили долго. Лестин, слушая принца, то морщился, то неслышно вздыхал. О том, что случилось с ними со времени следствия и суда, Патрик рассказал очень скупо. О Вете и своей тревоге за нее – подробно… и ему стало легче, когда он не увидел на лице лорда этой непонимающей, сожалеющей усмешки.

Несколько раз в комнату заглядывала возмущенная тетка, но, наткнувшись на требовательный, молящий, отчаянный взгляд Патрика, вздыхала и снова скрывалась за дверью. Заглянув в третий раз – уже село солнце, сумерки протянулись в комнату, – Жаклина внесла в комнатку свечу; подошла, провела пальцами по повязкам, предупредила: «Скоро ужин, а потом перевязка». Патрик кивнул, подавив вздох.

– Что же нам с вами делать, Патрик, – задумчиво проговорил Лестин, когда тетка вышла.

Патрик помолчал.

– Пока что вам нужно уехать из столицы как можно дальше, – неторопливо сказал Лестин. – Надолго.

Патрик качнул головой.

– Лорд Лестин, я не могу. Я должен ее найти. Я понимаю: мне нужно исчезнуть – самое меньшее на полгода, чтобы обо мне забыли. Но… за полгода я окончательно потеряю шанс разыскать ее. Сейчас это еще можно сделать, а потом… Бог весть куда могла Вета уйти или попасть. Сейчас она еще может быть жива, но…

– Патрик, – очень мягко проговорил Лестин, – давайте не будем делать глупостей. Уехать сейчас вам необходимо по нескольким причинам. Во-первых, действительно нужно, чтобы о вас забыли. Хотя бы на полгода. Вы же понимаете это не хуже, чем я.

Патрик кивнул и невесело усмехнулся.

– Во-вторых, вам нужно просто отлежаться и окончательно поправиться. И это вы тоже знаете не хуже меня. Вы не держитесь на ногах, вам необходимо долечиться и окрепнуть. Для той жизни, которую вам придется вести в ближайшие несколько лет, нужны силы. Очень много сил, Патрик. Поэтому… ну, вы ведь сами все понимаете, мой принц.

– Понимаю, лорд Лестин. Понимаю. И все же… Вета – одно из немногих, что еще привязывает меня к жизни. Она… в ней душа моя. И если, не приведи Господь, с ней что-нибудь случится… Единственное, на что у меня остается надежда – что она могла-таки объявиться родителям. Тогда я хотя бы буду уверен, что она в безопасности.

– Я видел графа Радича месяц назад, – задумчиво сказал Лестин. – Он выглядел чуть лучше, чем летом, но по-прежнему был удручен и подавлен. Вы ведь знаете, что летом умерла его жена?

Патрик прикрыл глаза.

– Нет. Я не знал… Упокой, Господи, ее душу, – с трудом проговорил он. – А я так мечтал о той минуте, когда смогу назвать ее матушкой.

– Графиня Радич была одной из немногих женщин, которых я уважал, – грустно заметил Лестин. – И… одно время я боялся, что Карел лишился рассудка. Словом, могу ручаться, он так и не знает о том, что дочь жива.

– Видимо, Вета не решилась пойти к отцу, – тихо сказал Патрик. – Не знаю уж, из-за чего… или из-за кого. Мне остается только гадать.

– Теперь уже и не пойдет, – вздохнул лорд. – Радич выслан из столицы… сразу после вашего… – он закашлялся.

– Можно и не спрашивать, за что, – после паузы шепотом проговорил принц.

– Кто знает, Патрик, может, и не из-за вас – ведь его даже не арестовали, сразу выслали. А что касается Иветты… не думаю, что девушка могла уйти очень далеко, – рассудительно проговорил Лестин. – Вероятнее всего, в преддверии зимы она стала искать себе крышу над головой. Подумайте, Патрик, вспомните: она говорила вам о каких-нибудь родственниках или монастырях, где могла бы укрыться?

Патрик покачал головой.

– Нет. Вета говорила, что есть у нее на Севере какая-то тетка, но… вряд ли. Дорога туда неблизкая. И потом, Вета ведь, наверное, так и не знает о том, что со мной случилось. Если ее арестовали… – он суеверно сплюнул через левое плечо, – ну, в общем, ее ведь не было там, она не видела моей могилы. Она, наверное, тоже меня ищет.

– Так вы можете искать друг друга много лет, – вздохнул Лестин. – Но, Патрик, сейчас главное – не это. Совсем не это.

Патрик невесело улыбнулся.

– Лорд Лестин, всякий раз, когда меня заносило, вы один умели возвращать меня с небес на землю. Но сейчас… наверное, я вырос, правда?

Лестин улыбнулся и не ответил.

Несколько минут они молчали. Свеча, потрескивая, оплывала, по потолку протянулись длинные тени.

– Ладно, мой принц, – сказал, наконец, Лестин и осторожно погладил его по руке. – Я постараюсь что-нибудь сделать… узнать все, что смогу. Многого не обещаю, но…

– Спасибо.

– Но обещайте и вы мне, Патрик…

– Что? – улыбнулся он. – Лежать тихо и не делать глупостей? Так у меня для этого сейчас возможности нет.

– Именно. Лежать очень тихо, лечиться, набираться сил. И ни в коем случае не делать глупостей: хотя бы до тех пор, пока я не увезу вас отсюда. Нужно устроить все как можно скорее. Этим людям, если вас здесь не будет, тоже станет спокойнее. Мне кажется, ваша хозяйка не очень-то рада такому постояльцу.

…Тетка Жаклина, как выяснилось, была об этой идее другого мнения.

– И думать не смейте, – решительно заявила она, едва услышав вопрос лорда, когда можно будет увезти раненого. – По нашим дорогам – такого тяжелого тащить? Вот-вот распутица начнется… а ну как застрянете на полпути, тогда как? У него только-только раны закрылись, а вы его по ухабам. Завязнете вовсе.

– Что же делать? – против обыкновения, не очень решительно спросил Лестин.

– Чего тут думать-то? Здесь его оставьте пока. Пусть оклемается немножко да на ноги встанет. Вот как санный путь установится – тогда и скатертью дорожка, а пока… – она махнула рукой. – Бог не выдаст, свинья не съест.

Лестин внимательно посмотрел на тетку.

– Я заплачу вам, сколько скажете, – негромко проговорил он.

Жаклина кивнула.

– Спасибо, ваша милость. Нам, скрывать не стану, накладно это, так что деньгам всегда рады будем. Но вы не сомневайтесь – я его не оставлю. Даром, что ли, столько ночей у его постели сидела? Жалко ведь, не чужой стал… – она вздохнула.

– Спасибо, – очень тихо проговорил Патрик.

Когда тетка вышла, он посмотрел на Жана. Солдат поймал этот взгляд – и решительно тряхнул головой.

– Права тетка, ваша милость. Куда вам сейчас ехать, в дороге загнетесь. Ну, а про то, что… – он не договорил, – так вы не беспокойтесь. Я молчать стану, а Жаклина… она тоже себе не враг. Да она и не знает вроде.

– Но догадывается, – заметил Лестин.

– Ничего. Не дура же она, в конце концов. Промолчит.

Жан потоптался нерешительно и неловко заметил:

– Вы, ваша милость, бледный какой… сильно худо?

– Ужинать, – раздался из-за двери голос тетки. – Поди сюда, Жан, помоги мне на стол накрыть. А вы, сударь, закругляйтесь-ка. Не все в один раз, оставьте и на потом новости.

Патрик едва слышно засмеялся.

– Строгая мне попалась хозяйка…

– А ведь она права, Патрик – задумчиво проговорил Лестин. – Везти вас куда-то сейчас – именно сейчас – безумие: вот-вот начнутся дожди. Видимо, придется довериться им и остаться здесь до зимы.

– Ну, если Жаклина до сих пор не донесла на меня, то вряд ли сделает это в ближайшее время. Как она сказала: Бог не выдаст – свинья не съест? – Он опять засмеялся.

– Ох, как не хочется мне оставлять вас здесь, – вздохнул старый лорд.

– Полно, Лестин. Это место сейчас – самое надежное из всех, что могли бы быть. Как говорил один хороший человек, – Патрик помрачнел, – все плохое, что могло случиться, уже случилось…

– Дай Бог, чтобы это было так, мой мальчик.

– Лорд Лестин… – Патрик явно устал и говорил с трудом, прерывисто и коротко. – Моя сестра… расскажите о ней.

Лорд помолчал, поглаживая бороду, задумчиво посмотрел на дверь. Потом поправил на лежащем одеяло и вздохнул.

– Что я могу рассказать вам, мой принц? Не скажу, что новости эти утешат вас, но, по крайней мере, она жива и здорова…

Он помрачнел.

– Ее высочество очень тяжело перенесла смерть Его Величества. После похорон единственной ее отрадой стали младшие сестры – и Его Величество Август. Принцесса проводила с ними целые дни… читала, играла, даже гуляла, выпроваживая нянек. За все месяцы, прошедшие со времени вашего… – он запнулся, – отъезда во дворце не было ни одного бала, кроме, разумеется, официальных. Мне кажется, ее высочество жила только надеждой на встречу с вами… она писала вам – но ни одно письмо ей отправить, насколько я знаю, не позволили.

– Одно, – тихо сказал Патрик. – Я получил… одно.

– Поразительно. Значит, она нашла пути в обход официальной почты. Ну, потом был ваш побег – и Изабель, кажется, поверила, что снова увидит вас. Потом лорд Марч сообщил ей, что вы живы – это же вы просили его об этом? И я словно увидел перед собой прежнюю Изабель. Она так смеялась и щебетала, что я понял – она знает, что вы живы и в столице; ничего иного и быть не могло. Порой мне становилось страшно – Гайцберг не глупец, он мог сообразить, что к чему, ведь это было в те дни, когда уже заболел малыш Август. Король болен, а тут – такое счастье в глазах принцессы… ей повезло, что тогда у лорда-регента было много других забот. Ну, а потом… – лорд Лестин умолк.

– Говорите.

– А потом лорд-регент сообщил ей о вашей гибели. Сам. Я… видел ее высочество в тот день. Честно сказать, я испугался за нее. Мне показалось даже, Изабель не в себе – так стала она похожа на мать…

– Если бы я знал… – прошептал Патрик.

– Но через три дня умер Август – и всем нам стало не до того. Я, правда, старался хотя бы раз в несколько дней увидеть ее высочество, поддержать ее… словом ли, подарком ли… Но все же ей было очень тяжело.

– А теперь? – глухо спросил Патрик.

– А теперь… не могу сказать, что все очень плохо. Но и что хорошо – тоже не могу. Она… прежней Изабель больше нет. Да, наверное, это и к лучшему. Нас ждут тяжелые времена – всех, всех.

Он смолк.

– Лестин… – проговорил Патрик после недолго молчания. – Это, быть может, покажется вам странным… но я прошу – не говорите пока принцессе о том, что я жив.

– Почему, Патрик? – очень мягко спросил лорд.

– Пусть лучше она оплачет меня один раз, чем вновь обретет и опять потеряет. Все слишком ненадежно сейчас.

– А вам не жаль ее?

– Я не хочу ей нового горя, – шепотом сказал Патрик. – У меня все внутри переворачивается, когда я думаю, что мои сестры в руках этой скотины Гайцберга. Колобки еще малы и пока никому не нужны, но Изабель…

– В его руках не только ваши сестры, мой принц, – тихо заметил Лестин. – В его руках – страна, которой вы нужны. А Изабель… она-то сейчас в наименьшей опасности. Говорят, Его Величество собирается – правда, пока это только слухи – взять ее в жены. Если ее высочество согласится, ей ничего не грозит.

– Что? – воскликнул Патрик, рывком садясь на постели. – Что?!

Договорить он не сумел. От резкой боли потемнело в глазах, мир угрожающе поплыл, стало тяжело дышать. Лестин вскочил, опрокинув табурет, опрометью вылетел из комнаты…

Очнулся Патрик от негодующего голоса тетки Жаклины и резкой вони от тряпицы, сунутой ему под нос:

– И дурак же ты, дурак, – ругалась тетка, проводя пальцами по его повязкам. – И кто ж тебя надоумил скакать, ты же слабый еще! Ну вот, пожалуйста – все-таки промокли, потревожил. Ладно, все равно пора уже… Жан, тащи сюда этот поднос! Еще раз если такое увижу – к постели привяжу, ясно? А вы, сударь, коль не умеете разговаривать с больными, гуляйте-ка отсюда, пока не позову. А то не пущу в другой раз. Гуляйте, гуляйте, нечего!

Уходя, Лестин незаметным кивком головы поманил за собой Жана. В темных, маленьких сенях они очутились лицом к лицу, и Вельен услышал тяжелое дыхание немолодого и уставшего человека.

– Спасибо тебе, солдат, – тихо проговорил Лестин. – Спасибо!

– Да не за что, ваша милость, – поспешно ответил Жан.

В темноте зашелестела ткань, приглушенно звякнули монеты.

– Это тебе, – в руку Жана ткнулся маленький, но увесистый мешочек. – Здесь и золото, и серебро – чтоб не менять, не светиться. Это тебе – и ей, тетке твоей. Знал бы ты, рядовой Жан, что ты сейчас делаешь… кого ты спасаешь.

– Да знаю я все, – так же торопливо проговорил Жан. – Знал с самого начала. Это ж ведь я его закопать должен был… счастье еще, что живым остался.

– Что я могу для тебя сделать, Жан?

Солдат махнул рукой.

– Забудьте про нас поскорее, ваша милость, вот что лучше всего будет. Мы люди маленькие. Если, не приведи Боже, его… высочество возьмут… или вас допытывать станут – что да как, так мне ведь головы не сносить. Да мне-то давно уже ее не сносить, я командиру солгал и каждую минуту ареста жду, а вот тетка Жаклина… Она-то – лишь из-за того, что по совести поступить смогла, а не по указу… – он сбился, махнул рукой. – За нее боюсь я. Мне – не страшно, а вот ей… Так что вы уж не выдавайте нас, ваша милость. Вы, видно, человек большой – там, при дворе, а все равно все под Богом ходим. Не вспоминайте про нас – нам другой благодарности не надо. И заберите его отсюда поскорее, а то уже соседи коситься стали…

– Раньше зимы – не могу, – чуть виновато сказал Лестин. – Да и Жаклина – слышал же, что она сказала?

– Ну, до зимы дотянем как-нибудь. А там… уезжайте, и пусть вам Бог поможет. Нам королевское спасибо без надобности.

Лестин нащупал и пожал его руку.

– Это не королевское, Жан, это от меня – понимаешь? от меня лично – спасибо.

– Видно, дорог он вам? – неловко спросил Вельен.

Лестин молча кивнул.

– Ну, если так, мне спокойнее будет, ваша милость. Значит, не бросите вы его… не только из-за власти, а еще и – так…

Лестин тихо усмехнулся.

– А ты сомневался? Эх, солдат, солдат… Ну, прощай. Пора мне.

Скрипнула входная дверь. В темных сенях, заглушая запах капусты и дров, еще витал едва уловимый аромат дорогих духов и тонкой одежды. Жан задумчиво подбрасывал в руке мешочек с деньгами.

* * *

Следующий месяц рядовой Вельен почти не запомнил – дни пролетали единым духом, точно одна минута. В преддверии коронации нового короля работы хватало. Нужно было очистить город от бродяг, побирушек и карманников. Нужно было приструнить домушников и прочую нечисть – с этими, по слухам, собирались заключить негласный договор о перемирии. Внутренние войска – начиная от городской стражи, заканчивая Особым полком – готовились к большому смотру, который должен был состояться в праздничную неделю. Молодежь муштровали ветераны, ветеранов гоняли командиры, а в общем вздохнуть было некогда всем. А еще усиленная охрана дворца – у Самого, кажется, началась паранойя на тему собственной безопасности, втихомолку шептались в полку. Ну, и ежедневной работы хватало, конечно, патрули и тюремные стражи тоже никто не отменял.

Увольнительные стали реже, не раз в неделю, а раз в десять дней, да и те – на несколько часов, а не до полуночи, как раньше. Жан так выматывался в эти дни, что однажды даже не пошел домой, а завалился с ребятами в кабак. Правда, много пить не стал, памятуя о старой поговорке про то, что на языке у пьяного и на уме у трезвого. Хватило ума не подставляться. Потом он долго-долго ходил по улицам, наслаждаясь осенним последним солнцем. Так хотелось хоть немножко отдохнуть от постоянного напряжения, чувства опасности, настороженности вечной… он ушел на берег Тирны и сидел там, кидал камешки в воду, смотрел в небо. Прости, тетка Жаклина. Устал я. Потерпи немножко одна, а то ведь… сорвусь, и кому от этого будет лучше?

Так и получилось, что в следующий раз Жан наведался к тетке только спустя три недели. Подходя к дому, снова ощутил, как привычным страхом сжимается сердце: а ну как беда? Теперь уже он ругал себя за то, что так долго не приходил… подумаешь, барин, устал он! А если случилось что? Пришел бы в прошлый раз, увидел бы, что все спокойно… за три недели человека десять раз арестовать или убить можно, дело это нехитрое.

Когда вошел, нагнувшись, в тесные сенцы, а потом в кухню, от сердца отлегло. Тетка сматывала в клубок чистые полосы холста, мурлыкал на печи кот. Тепло, тихо, пахнет вкусно. Жан потянул носом: мясная похлебка. Хмуро усмехнулся про себя: раньше-то тетка так обильно и сытно не готовила; мелькнула обида – не ради него, племянника, ради чужого человека…

Тетка обрадовалась ему, захлопотала, а он буркнул что-то вместо приветствия, хмуро протопал к двери в горницу. Осторожно отодвинул занавеску, посмотрел на спящего… вздохнул тихонько. Ладно хоть платят за него… недаром тетка каждый день мясо варит, и вон занавеска у нее новая, нет худа без добра. А все-таки лучше б не было этого приемыша вовсе, не до него сейчас совсем.

Жаклина окликнула его негромко:

– Садись, поешь. Тебе оставила, знала, что придешь. Что так долго не был?

– Служба, – так же хмуро обронил Жан. Снял и кинул на лавку мундир, сел, вытянул ноги. Поболтал ложкой в супе. – Смотри-ка, аж ложка стоит… Где мясо-то взяла?

– На рынке, ясное дело. Патрику твоему сейчас мясное – первое дело, чтоб раны затягивались. Ешь, радость моя, ешь… вот хлебушка возьми. Я тебя и в прошлый раз ждала, пирогов напекла… ой, да ты похудел! Вроде прямо с лица спал… чего так?

Жан опустил ложку, поглядел на тетку. Встревоженные глаза, родное некрасивое лицо… она не знает, куда усадить его и чем накормить, а он, дурак, нос воротит. Да пусть все на свете беглые каторжники идут лесом, тетка все равно любит его… пирогов напекла. Ну и дурак же он безмозглый!

Жан впился зубами в кусок мяса и едва слышно заурчал. Кот, почуявший запах еды, спрыгнул с печи и с требовательным мявом стал тереться об его ноги. Жан наклонился, протянул кусочек мяса…

– Вкусно, – выговорил, прожевывая. – Ммм… а это что? С вишней, что ли?

– С вишней, – подтвердила Жаклина, ставя на стол большой кусок пирога. – Как ты любишь. Надолго ты?

– Часа на два, а потом обратно. Нас теперь не отпускают надолго. Ну, как вы тут?

– Да ничего вроде, – Жаклина вытерла полотенцем кружку, налила Жану молока. – Живем помаленьку. Вчера господин Лестин опять навещали…

– Как он? – Жан мотнул головой в сторону горницы.

– Спит, что ему… – тетка засмеялась.

– На поправку, что ль, пошел?

– Пошел… – Тетка хмыкнула. – Уж эти мне благородные, беда с ними. Крестничек твой, видишь ты, меня стесняться изволит. Ну, пока перевязки – еще туда-сюда, там ему ни до чего дела нет – зубами скрипит да ругается только. – Она хихикнула: – Ой, как ругается – и где только набрался… Сапожник у нас был, Луи, помнишь? Ты еще мальчонкой бегал; хороший был сапожник, да помер как-то на Рождество – пьяным замерз. Ну да дело в не в том, а выражался он – ой как выражался! Я хоть и не любитель этого дела, сам знаешь, но порой заслушивалась – это ж какие связки, какой… – она запнулась, – чувства сколько! Так вот сдается мне, наш крестничек, если еще немного подучится, того Луи догонит. Вот же – вроде из господ, а я и то сколько новых выражений узнала.

– Много узнала? – хмыкнул Вельен.

– Много не много, а хочешь послушать – милости прошу, вон вечером перевязывать буду, так сам узнаешь. Ну вот, а как дело до иного доходит… умыться там или по нужде – краснеет твой Патрик, прямо как девица. И все меня прочь гонит: сам, дескать. А какое там «сам», когда рук-то еще нету и вставать ему нельзя. Вчера вон раздухарился: сам на двор пойду. Я ему: хочешь – иди, только ведь грохнешься ты, с кровати встать не успеешь, а я тебя не подниму, ты хоть и тощий, а все ж мужик, а я баба, у меня спина уже не та и возраст не такой, чтоб тебя таскать. Да и повязки промокнут, опять менять надо будет – хочешь? Замолк сразу, он этих перевязок как огня боится. Вроде и показать не хочет, а я как я с холстом в комнату вхожу, аж бледнеет. Слышишь, Жан, хоть ты, что ли, ему скажи – может, он тебя послушает. Скажи: для тетки, мол, Жаклины, ни мужиков, ни баб давно уже нету, она это дело давно различать разучилась.

– Скажу, – хмуро кивнул Жан.

Скажи ему, как же! Если он на своем настоять сумел с таким упрямым «собеседником», как господин Гайцберг, и выжил, то что ему какой-то солдат! В глубине души Вельен сочувствовал Патрику. Самому Жану, слава Богу, тяжело раненому валяться не приходилось, а вот мужики у них, кто воевал, порассказывали. Последнее это дело – под себя ходить, кого хочешь поломает.

Патрику действительно было очень неловко. Впервые в жизни он оказался настолько беспомощным и вдобавок зависимым от женщины. Даже на каторге, выживая после наказания, он все-таки мог подняться, пусть и с посторонней помощью, мог сам обслужить себя. Да и некому там было при нем нянькой ходить – Яну разве что, но это совсем другое. Больше всего его сейчас угнетала именно эта вот беспомощность. Левая рука, перебитая в локте, упрятана в лубок, правая плотно притянута к телу, чтобы не тревожить рану на плече. Тетка Жаклина умывала его, кормила с ложечки, помогала переворачиваться с боку на бок, чтобы не было пролежней. И не позволяла вставать даже по нужде – и вот это было унизительным. Патрику, никогда не бывавшему тяжелым, лежачим больным, эта сторона жизни казалась наиболее тягостной, и он краснел почти до слез и несколько дней мучился, прежде чем привык к этой нехитрой процедуре.

Поправлялся он медленно, намного медленнее, чем хотелось бы. Год каторги, а потом тяжелая дорога до столицы все-таки подорвали силы, и теперь раны затягивались плохо. Каждая перевязка становилась настоящим испытанием; он искусал губы в кровь, чтобы не кричать, считая ниже своего достоинства показывать слабость при женщине, но все-таки не мог сдержать стоны. Кроме того, кричать было опасно: соседям вовсе ни к чему знать, кого там и от чего пользует тетка Жаклина. Патрик понимал, что рано или поздно слух о его пребывании здесь все равно пойдет по соседям: одна за солью забежала, вторая – за горшком, а он хоть и старался лежать тихо, когда приходил кто-то чужой, но все равно ведь слышно. Потом Жаклине это надоело, и она сердито сказала ему:

– Вот что, герой, мне твоя терпелка без надобности. Хочешь кричать – покричи, хоть вон в подушку. Какой мне прок от того, что ты молчишь-молчишь, а потом, гляди, в обморок намылишься? Терпеливый, тоже мне… – А потом вздохнула: – Ну, хоть ругайся, что ли… все легче будет.

Совет оказался действенным, и теперь Жаклина порой восхищенно крякала, слушая отборные выражения, которым Патрик научился на каторге.

Как-то так получилось, что с теткой Жаклиной Патрику было проще и легче, чем с самим Жаном. Быть может, потому что волей-неволей с Жаклиной они общались каждый день и довольно быстро научились видеть друг в друге не представителей своих сословий – просто людей. Да и какие уж тут сословия; тетка довольно долго рассуждала вслух, кем же, по ее мнению, нежданный постоялец может быть, но так и оставила эту затею – Патрик, выслушивая ее предположения, лишь улыбался тихонько. Боевую и деловитую тетку, казалось, меньше всего заботило, что скажут соседи о нечаянном прибавлении в ее семействе; вероятно, не первый и не последний у нее такой был квартирант. И обращалась она одинаково решительно что с племянником, что с Патриком, которого, кажется, тоже зачислила в разряд «своих» – тех, о ком нужно заботиться. И гоняла обоих при этом одинаково: что Жана – за непринесенное вовремя ведро воды, ненарубленные дрова, за то, что ест мало и плохо, с лица схуднул, что Патрика – за то, что торопится встать, когда еще нельзя, за слишком резкие попытки самому себя обслужить или отказ есть мясо, когда «надо, потому что иначе заживать будет долго».

Совсем не то – Жан. Рядовой Вельен, похоже, Патрика боялся. Ну, или не боялся, а стеснялся – не один ли черт? То ли до сих пор чувствовал себя виноватым («ну не по своей мы воле, ваша милость, разве ж я мог ослушаться приказа?» – «Дурак, да ты мне жизнь спас, я перед тобой до конца дней буду в долгу!»), то ли ощущал себя не в своей тарелке, зная, кто перед ним. Поди разбери, а сам он деловито и точно отвечал на вопросы, если Патрик о чем-то спрашивал, но первым с разговорами не лез и старался как можно больше находиться вне дома: во дворе, на улице, на службе, а если уж загоняла под крышу непогода, то сидел смирно у печки и в горницу, где лежал раненый, носа не совал.

На все вопросы, однако, Жан отвечал четко, и Патрик узнал немало интересного о жизни Особого полка, о котором раньше ведал только понаслышке. И то сказать, чем могло быть интересно ему, наследному принцу, полицейское соединение. Ну, разве что в рамках общего развития. Патрик, как и многие придворные, относился к ведомству герцога Гайцберга со справедливой долей недоверия, опаски и пренебрежения, подкрепленных позже горьким личным опытом. Слушая Жана, он немного иначе стал представлять себе работу этой части государственной машины и порой мысленно ставил зарубки на память: вот это потому-то и потому-то, а это, наверное, можно было бы сделать иначе.

Приносил новости и лорд Лестин, который появлялся в домике тетки Жаклины раз в неделю. Чаще нельзя было: мало ли кому покажется странным, что зачастил в предместье знатный господин. Приходил всегда в разные дни, то утром, то днем, чтобы успеть вернуться до закрытия ворот, пытался помогать Жаклине обихаживать раненого (тетка ругалась сначала, потом уступила – старый лорд, повоевавший в молодости вместе с Карлом, тогда еще наследным принцем, в ранах разбирался вполне прилично, хоть и позабылся за ненадобностью этот опыт). Позже, когда Патрик смог вставать и начал учиться ходить заново, добросовестно подставлял плечо и водил его сначала от стены к стене, потом от двери до окна и обратно. Когда Патрик в первый раз смог пройти без передышки от входной двери до собственной кровати, он повалился на постель совершенно измученный и, вытирая мокрый от пота лоб, поглядел на лорда такими счастливыми глазами, что тот заулыбался в ответ. Конечно же, через несколько минут принц возжелал повторить подвиг, и никакие уговоры и заверения, что завтра все снова получится, а на сегодня достаточно, не возымели действия. К чести его надо сказать, что повис он на Лестине даже не возле двери в горницу, а уже где-то в районе печки, но обратно его вдвоем доволакивали Лестин и очень кстати пришедший домой Жан.

– Ну, тебе не привыкать, – ехидно сказала Жаклина племяннику, привычно проверяя повязки, а тот сначала виновато заморгал – а потом захохотал, да так, что засмеялись следом и Лестин, и сам Патрик, корчивший от боли невообразимые гримасы.

Вечерами – длинными, темными, уже глубоко осенними – тетка приходила в горницу к Патрику с рукоделием, садилась на край кровати и, вывязывая чулок или зашивая, или штопая, то пела, то рассказывала что-нибудь. У нее оказался сильный, редкостный по красоте голос, и пела она старые, еще от деда слышанные песни – то грустные, протяжные – и сама утирала глаза, то озорные, подчас непристойные – и от души смеялась, замечая краску смущения на лице Патрика. Он в ответ спел ей однажды услышанные на каторге куплеты – смесь острого народного слова, черной похабщины и своеобразного, хоть и грубого юмора. Тетка сначала удивленно примолкла, затем оглушительно захохотала, вытирая выступившие от смеха слезы.

– Ну, парень, уморил, – выговорила она, отдышавшись. – Вот уж не думала, что господам такое ведомо.

Слушая Жаклину, живя с ней бок о бок, Патрик стал лучше понимать тех, кого в официальных отчетах именовали кратко – народ. Волею судьбы вынужденный общаться прежде только с самой темной и дурной его частью, теперь он смог увидеть и других – простых людей, которым было все равно, кто нынче сидит на троне, лишь бы цена на соль не поднялась да урожай поспел вовремя. Когда им было думать об указах и справедливости, если огород и скотина, и нужно запасти на зиму сена, а уголь нынче кусается и детям на зиму хоть одни башмаки на всех надо бы. И если раньше это «все равно» возмущало и злило его, то теперь принц ловил себя на том, что сочувствует им, вынужденным зависеть от любого, кто мало-мальски наделен властью, пусть самой мелкой. Вспоминая безропотную покорность Марты, Юхана, Магды, он теперь стал понимать ее корни. И еще более остро чувствовал, что отвечает – за них за всех.