Но предстоящий бал, устраиваемый по случаю совершеннолетия принца и одновременно помолвки его высочества с принцессой Залесской, должен был превзойти все ожидания. Доподлинно было известно, что Его Величество выписал из-за границы пороховых дел мастера, который обещал устроить в столице доселе невиданный фейерверк. Королевский оркестр в поте лица разучивал новые мелодии. Уже месяца за полтора до бала маленькая принцесса взбаламутила едва ли не весь дворец рассуждениями на тему «что бы такое подарить принцу, чтобы было необычно». Сэр Гэлон спешно разучивал с молодым двором новые фигуры, придворные модистки и портнихи сбились с ног, готовя наряды для королевы и всех трех принцесс. И только сам Патрик, казалось, не обращал на суматоху совершенно никакого внимания.

Вета ждала этого бала с нетерпением, смешанным с легким испугом и волнением. Она боялась осрамиться.

Вета любила танцевать почти больше всего в жизни и, надо сказать, получалось у нее очень даже неплохо. В пансионе ее выделяли даже среди способных учениц, и мессир Тюссо, учитель танцев, ставил ее в пример едва ли не на каждом занятии. Правду сказать, старенький учитель хвалил даже самых безнадежных «дубочек», как называли их меж собой ученицы. Но Вета привыкла считать себя если уж не самой способной, то, по крайней мере, не без изящества.

Здесь же все оказалось совсем по-другому. То ли метода обучения дворцового учителя была иной, чем у добродушного мессира Тюссо, то ли занимались они лучше, то ли школы их разнились… Многие танцы Вета вообще увидела впервые, а те, что знала, здесь исполняли совершенно по-другому. В любимом ею чинном па де грасе дамы меняли партнеров совсем иначе, в менуэте иной была постановка рук и поклоны. И даже фигурный вальс, который, кажется, в целом свете танцуют одинаково, здесь звучал совсем не так! В огромной зале эхо путало объяснения и отрывистые команды сэра Гэлона, солнечные лучи, льющиеся сквозь высокие окна, ослепляли, приходилось перебегать с места на место. И хотя суеты и толкотни было в целом меньше, чем в пансионе, Вета никак не могла сосредоточиться, плохо понимала, что следует делать – и сама себя чувствовала, как водится, круглой дурой.

Впрочем, она не растерялась бы так, если б не принц. В первое ее посещение танцевального зала Патрика не было – его увез с собой отец, и это дало Вете возможность без смущения присматриваться к движениям девушек, внимательно слушать громкие «раз-два-три-четыре» сэра Гэлона, и даже кое-что запоминать. Но вот второй раз! Вете казалось, что весь мир обрушится тотчас же, если она неверно ступит, повернется не в такт или неправильно подаст руку, а потому именно так у нее и получалось. Под взглядом принца она краснела, бледнела и все делала неправильно – при том, что его высочество и взглянул-то в ее сторону всего дважды. Вета отчаянно ругала себя, украдкой кусала губы и щипала себя за локти – не помогало, и на глаза от отчаяния наворачивались слезы.

А Патрик в тот раз от души веселился, составляя пару Изабель и вполголоса комментируя сэра Гэлона – так, что соседние пары давились со смеху. Ничего не подозревающий учитель с подозрением поглядывал в их сторону несколько раз, а когда понял, в чем дело, то, подойдя, вполголоса, но довольно строго сказал принцу несколько слов. Вета не слышала, что именно, но порядок в зале был восстановлен.

Какие-то пары были здесь сложившимися, какие-то образовывались на каждом уроке сами собой. Принц почти всегда приглашал Изабель, а когда маленькой принцессе надоедало танцевать с братом, то у его высочества не бывало трудностей с выбором дамы. Вета не раз видела, как краснели и опускали глаза девушки, когда Патрик протягивал какой-нибудь из них руку; впрочем, принц соблюдал справедливость и по возможности не обделял вниманием никого. Редко какая фрейлина могла похвастаться, что его высочество вставал с ней в пару больше двух раз подряд.

В паре с Ветой стоял в тот раз изящный красавец Кристиан Крайк. Первые несколько танцев Вете казалось, что он едва удерживал на лице маску благопристойности, сквозь которую отчетливо проступало надменное «Боже, избавь меня от этой неуклюжей девицы!». Жесты его, поклоны, подачи руки были полны снисходительной усталости, которая доводила девушку едва ли не до слез. Мир рушился на глазах. Вета забыла уже, что прошлый урок было для нее вполне удачным, и ругала себя от всей души.

Спустя какое-то время в зал заглянул Его Величество. Музыка мгновенно смолкла, пары присели в глубоких поклонах, сэр Гэлон поспешил к двери, но король махнул рукой, что означало, видимо, «продолжайте, меня здесь не было» и, отыскав взглядом сына, кивком головы поманил его за собой. Принц торопливо, едва соблюдая приличия, поклонился своей даме – и выскочил наружу, хлопнув дверью.

Мир померк, но дышать почему-то сразу стало легче. Вета снова обрела способность смотреть по сторонам и слышать музыку. Следующую за тем польку она оттанцевала так, что Кристиан посмотрел на нее с удивлением и, кажется, даже с одобрением. Но что Вете было до его одобрения…

В тот день дам в зале было больше, чем кавалеров, и трем или четырем девушкам приходилось стоять у стены. Сэр Гэлон, соблюдая справедливость, каждый раз перемешивал пары по своему разумению, и выходило так, что все свои любимые танцы Вета вынуждена была пропускать. Привыкнув в пансионе танцевать со стульями или с подругами, она кусала губы от обиды. Отчего и здесь нельзя так же?

Когда громкий голос сэра Гэлона раскатился по залу, объявляя ее любимый вальс «Маргарита», Вета почувствовала, что сейчас заплачет. Подходили молодые люди, но взгляды их были обращены на других. Вета уже свыклась с мыслью, что останется сегодня без пары, поэтому, уныло опустив голову, просто отошла к стене, чтобы не мешать остальным девушкам. И услышала рядом:

– Позвольте вас пригласить…

Вета вскинула глаза – и едва не вскрикнула. Прямо перед ней склонилась в поклоне золотоволосая голова; узкая ладонь, протянутая ей, принадлежала принцу. Очевидно, он вернулся в зал так, что этого никто не заметил.

Почувствовав, как дрожат колени, Вета торопливо присела в реверансе. Они были последней парой и едва успели встать в круг, как зазвучали первые такты вальса.

Она все забыла! Совсем забыла! Движения сразу стали корявыми и беспомощными, руки дрожали и повороты получались настолько неуклюжими, что хотелось плакать. Как же, должно быть, смешно выглядит она со стороны!

– Спокойнее, Вета, – сказал Патрик вполголоса. – Не торопитесь… Раз-два-три… раз-два-три…

Ах, эта «рамка» вальса, в которой сильные и надежные руки держат тебя так, что никуда ты уже не денешься! Эти чинные фигуры и поклоны, этот строгий этикет… и легкий, незаметный разговор сплетенных пальцев, взглядов, улыбок! Принц вел ее изящно и ловко, умело обходя остальные пары – так, что Вете ни о чем даже думать было не надо, просто подчиниться ему… стало легко и спокойно, если бы он вел ее вот так всю жизнь! С ним не нужно было думать о том, какое движение должно быть следующим… оказывается, с хорошим кавалером вообще не нужно ни о чем думать – просто слушаться его и слушать ритм. Музыка кружила голову; стены, фигуры, лица слились в одну полосу, сердце билось испуганно и часто. Патрик смотрел на нее очень серьезно и по-доброму, а Вета то отводила глаза, боясь, что выдаст себя, выдаст с головой, то глядела на него, глядела, глядела… и снова боялась, что все чувства сейчас написаны у нее на лице, что все видят и понимают, о чем думает она в эту минуту. Пальцы ее, лежащие на плече принца, задрожали…

Когда закончилась мелодия и Патрик, сделав последний поворот, остановился, Вета от волнения едва не упала. Впервые в жизни у нее закружилась голова. Принц аккуратно и бережно удержал ее и улыбнулся.

– Развернитесь в другую сторону, – посоветовал он – и ловко крутнул ее в противоположном вращении. Потом довел до места – и поклонился. И, улыбнувшись, сказал:

– Спасибо.

Вета присела в реверансе, не чуя под собой ног. А когда Патрик отошел на безопасное расстояние, судорожно прижала ладони к горящим щекам.

С тех пор минул почти год, новая фрейлина попривыкла к дворцовым правилам, и сэр Гэлон все чаще ставил ее в пример другим. Но что с того? Все равно она некрасивая…

* * *

Редко кому удается устоять перед целым каскадом устремленных на тебя восхищенных взглядов и льстивых улыбок. Особенно, если тебе девятнадцать лет. Особенно, если взгляды эти принадлежат девушкам столь откровенно привлекательным, что порой дух захватывает. Особенно, если любая почтет за честь удостоиться твоего благосклонного внимания. И уж тем более, если ты – наследный принц.

Наследным принцам полагается быть невероятно красивыми. Наследные принцы должны быть очень галантными и почему-то писать стихи. И именно наследным принцам почти предписывается время от времени увлекаться молоденькими фрейлинами или горничными, чтобы потом, когда придет пора жениться на Золушке, не ударить в грязь лицом перед невестой.

Порой Патрик от души проклинал этот обычай. И внешность свою иногда проклинал тоже; какой насмешкой казалась эта неведомо зачем доставшаяся ему красота, от которой у окружавших его девиц порой перехватывало дыхание. В нем видят лишь лицо – и титул, а то, что скрывается за этим блестящим фасадом, никому не интересно. Одна лишь Изабель могла понять это…

Не проходило и недели, чтобы Патрик не находил исписанные косыми девичьими строчками листы, вышитые платки, цветы, обвязанные лентами. Со всеми девушками держался он одинаково легко и шутливо, с ласковой беспечностью, но чего ему это стоило! И лишь оставаясь один или в обществе Яна Дейка, принц отводил душу, яростно ругаясь или горько сетуя на жизнь. Ян – даром, что в тени друга, а успех у молодых барышень имел едва ли не больший, чем Патрик – относился к этому проще и спокойнее и лишь пожимал плечами в ответ на проклятия принца.

А с недавних пор прибавилось еще одно наказание – откровенные взгляды герцогини фон Тьерри, подданной Элалии, прибывшей к ним в свите посольства короля Йорека. Она знала пять языков и говорила на них почти без акцента, прилично разбиралась в живописи и в архитектуре, с ней можно было спорить и доказывать – как с мужчиной, с равным, без скидок на женские глупости. Патрик уважал и ценил рыжеволосую гостью за острый ум, за начитанность и образованность, но – не более. А вот красивая, тонкая сорокалетняя Анна фон Тьерри, совершенно очевидно, удостоила вниманием молодого принца. Она не пропускала ни одной вечеринки, сопровождала принца на охоте, спускалась в «детский сад» вечерами – и если слова ее были вполне невинны и полны достоинства, то взгляды, взгляды…

Нельзя сказать, чтобы его высочество был совсем уж святым. Будучи молодым и здоровым, уже не мальчиком, а мужчиной, он позволял себе многое – но лишь с теми, кто по положению своему не мог претендовать ни на что большее. Ходили слухи, что при дворце обретаются девицы, специально для этой цели подобранные королем в свиту. Ни одна из фрейлин не могла похвастаться его вниманием – именно таким вниманием. Поклоны, комплименты, прогулки и танцы – но не более. К частым признаниям и посланиям девушек принц относился как к щебету птиц за окном – и даже не потому, что не верил им. Верил, наверное, как не верить… Но ответить взаимностью смог бы лишь, когда в душе родилось большое чувство. А пока нет его – будут лишь внешние знаки внимания. Для серьезных и откровенных бесед у него есть сестра… и кому-то нужно будет очень постараться, чтобы занять ее место.

После первой своей полудетской влюбленности в отцовскую горничную в четырнадцать лет Патрик не мог назвать ни одного имени, которое заставило бы его трепетать и не спать ночами. Короткие, мимолетные увлечения – и ничего большее. А потом появилась – она… ее высочество принцесса Эвелина; даже брак в интересах государства может обернуться счастьем, если в глазах избранницы видишь улыбку и тепло.

Патрик понимал, конечно, что положение накладывает на него определенные обязательства. Династические браки не всегда бывают удачными; и трижды счастлив будет тот правитель, кому повезет найти в предназначенной ему невесте – друга, любимую, единственную. И когда год назад, во время визита в Залесье черноволосая девушка взглянула на него серьезно и слегка надменно, он и не заметил одобрительной улыбки на лице отца. Просто понял, что перед ним стоит его счастье. А то, что ее высочество Эвелина Залесская – выгодная партия, узнал уже потом. Судьба оказалась благосклонна к ним – это ли не чудо? И пусть помолвка станет возможной лишь после совершеннолетия, пусть видеться часто им не удастся – неважно. Полная достоинства, даже чуть высокомерная Эвелина смотрела на него иначе, чем на других, и в глазах ее вспыхивали искорки…

А он боялся даже коснуться ее руки; он, легко и непринужденно выдававший девушкам комплименты и стихи, не мог даже признаться, что влюблен; он дышать на нее не смел, и если бы только она захотела – достал бы, наверное, луну с неба. Чего же еще желать от жизни?

За целый год – время то тянулось томительными минутами без нее, то летело часами, когда выпадало счастье быть рядом, дышать одним воздухом, говорить с ней – Патрик и Эвелина виделись едва ли несколько раз. Впрочем, какая разница – ведь у них будет еще время узнать друг друга… после свадьбы весь мир будет принадлежать только им двоим…

Исчерканные горячими любовными признаниями в стихах листки, безжалостно скомканные и выброшенные в корзину, подбирали украдкой горничные. Сколько молодых оболтусов посвящало их потом своим любимым, никто не считал.

Жизнь кружилась на кончике пера и на острие клинка, летела бок о бок с горячим конем на охоте, сверкала и искрилась брызгами вина на летнем закате. Скоро, совсем скоро он будет счастлив.

Где было Патрику заметить другие глаза, устремленные на него с тоской и отчаянной надеждой…

* * *

Королевские фрейлины совсем не обязаны были находиться при особах Ее Величества и ее высочества безвылазно. Девушки, имеющие родственников или родителей в столице, имели право на ночь покинуть дворец. Вот только пользоваться такой возможностью фрейлины из свиты принцессы Изабель не спешили.

В самом деле, куда как интереснее до рассвета болтать и смеяться в просторной спальне, чем выслушивать скучные нравоучения бабушек или тетушек. Весело ли – чинно вышивать вечерами, как подобает приличной девице из хорошей семьи, в то время как там – смех, прогулки верхом, флирт или балы. Кому захочется коротать вечера в обществе родителей, если семнадцать лет, летние долгие закаты, прогулки парами; и пусть строгий дворцовый этикет не допускает откровенных слов, но откровенные взгляды в уставе не упомянуты, а значит – разрешены. Грудной, заливистый смех, галантные комплименты и букеты уж всяко лучше, чем одинокие вечера в своей спальне или возня с детьми, пусть даже горячо любимыми племянниками.

Случалось, Вета уставала от суеты и многолюдья придворной жизни. Дворцовые правила требовали, чтобы фрейлины находились при августейших особах с раннего утра и до позднего вечера, а балы во дворце заканчивались далеко за полночь. Денежного довольствия девушкам не полагалось, и тем, кто не имел в столице родных, приходилось порой нелегко. Наряды, ароматическая вода и украшения требуют средств, а среди фрейлин были как очень богатые, так и откровенно бедные. Слава Богу, Вета не относилась ко вторым. Но и к категории первых ее причислить можно было с большой натяжкой.

Отец Веты – обер-камергер Карел Радич – был человеком строгим и бескомпромиссным. Злые языки поговаривали, что из-за этой прямолинейности и не задалась его когда-то стремительно начинавшаяся карьера. Графу повезло хотя бы в том, что у него не было вороха дочерей на выданье, как у того же виконта Дейка. Но у него был сын. И в этом, как говорили те же злые языки, графу не повезло вдвойне.

Брата Йозефа Вета помнила не так чтобы очень хорошо. Старше ее на семь лет, Йозеф уехал в кадетский корпус, когда Вета была еще совсем маленькой. И потом приезжал домой лишь на недолгое время отпуска, и она не успевала привыкнуть к выходкам долговязого и язвительного мальчишки, который шутки ради мог дернуть за косу, подкинуть в карман лягушку, толкнуть в грязь. Йозеф рос на удивление злым и скрытным; мог нагрубить исподтишка – и обернуть дело так, что виноватой оказывалась сестра; мог орать на дворню и раздавать затрещины – а в присутствии матери, всегда безукоризненно вежливой со слугами, выглядеть воспитанным и добрым; мог втихомолку нашептывать гадости, улыбаясь при этом очаровательной улыбкой. Прямолинейная – в отца – Вета такого понять и принять не могла, и отношения ее с братом были далеки от идеальных.

Потом она уехала – и семь долгих лет сама видела родных лишь два месяца в году. А когда, закончив пансион, вернулась в столицу, Йозефа уже не застала.

Отец говорил о причинах отъезда старшего сына неохотно. Потом, окольными путями, Вета выяснила у матери: Йозеф, будучи сильно пьян, с двумя дружками ввязался в драку с королевскими гвардейцами. Молодой Радич и до этой истории не показывал себя образцом воспитанности. Дуэли, карты, вино – развеселая компания не стеснялась в развлечениях. Могли и рога наставить какому-нибудь мещанину; да и мелкие дворяне, имеющие молодых жен, поносили знатных балбесов про себя и в открытую. В тот раз то ли какому-то из них надоели собственные ветвистые рога, то ли карты так легли, но графу Радичу стоило больших трудов спасти сына от неприятностей. Он отправил беспутного отпрыска из столицы – от греха подальше. Впрочем, от греха-то как раз не получилось – Йозеф и в провинции ухитрялся найти себе развлечение. Читая письма сына, Карел вполголоса ругался; все они были на один манер: проигрался в карты, прошу денег.

Не сказать, что граф чувствовал себя стесненным в средствах, но и назвать семью Радичей богатой тоже было нельзя. Вете не приходилось краснеть перед другими девушками за свои немодные, перешитые платья, как Анне Лувье, или прятаться, стыдясь поношенных туфель. Но когда улыбающаяся, ослепительно хорошенькая Маргарита Этескье вплывала в комнату в новом платье – каком-нибудь этаком, сплошь изукрашенном заграничным кружевом, или демонстрировала усыпанные изумрудами колье и серьги, объясняя, что «так сейчас носят» – Вете оставалось лишь вздыхать.

Тем не менее, обделенной себя фрейлина Радич не чувствовала – по крайней мере, в части нарядов и родительского внимания. Милена и Карел, словно стыдясь непутевого сына, старались как можно внимательнее относиться к воспитанию дочери. Граф держал дочь в строгости, но любовь отца Вета чувствовала и по-своему ценила. И видела, как скучает по ней мать, когда она надолго задерживается во дворце.

Зимой она особенно любила бывать дома. Летом – что! Лето манит и зовет алыми теплыми закатами, рассветной прохладой на набережной, топотом копыт на верховой прогулке. Совсем иное дело – зима. Во дворце сейчас шум и гам, а дома – спокойно; потрескивает огонь в камине, темно-красное кресло, любимое с детства, поскрипывает едва слышно – мать склонилась над вышивкой. Задернуты тяжелые портеры, зимний вечер метет пургу, а в комнате так тепло и уютно. Можно поваляться на кровати днем, не заботясь о приличиях, можно попросить горячего молока – и оно будет подогрето именно так, как надо, без пенки. Можно посидеть рядом с мамой, прижавшись щекой к ее ладони. Все рассказать ей… все… ну или почти все. Можно просто побыть в одиночестве в своей комнате, перебирая в памяти обрывки разговоров – с ним…

Бывая дома по нескольку часов, Вета долго не замечала, что мать улыбается все реже и реже, что отец хмурится и все чаще ворчит на «современную молодежь, которая горазда только деньги с родителей тянуть». Краем уха слышала она разговоры родителей о том, в какую цену продать одно из родовых имений, чтобы не продешевить, но поскорее вышло. Все это ее не касалось, это были заботы старших, взрослых, с которыми они разберутся без нее.

Однажды, уже в феврале, Вета выпросила у принцессы два дня отпуска. Устала. Как-то сразу и резко ей стало все равно. Не радовали ни зимние забавы, ни санные катания за городом, ни все более крепнущая дружба с Изабель, ни даже любимые уроки танцев – ничего. Клонило в сон, постоянно болела голова. Маленькая принцесса как раз простудилась, несколько дней не выходила из своих покоев, а между фрейлинами то и дело вспыхивали мелкие ссоры и капризы. Словом – сбежала, и слава Богу.

А всего-то, оказывается, и нужно было – выспаться. Вета пролежала в постели целый день. Приходила мать, садилась на краешек кровати – Вета гладила ее теплые пальцы, целовала ее в щеку и отговаривалась усталостью. Она то просыпалась внезапно, то снова впадала в сон. То бралась за книгу – но пролистав несколько страниц, снова закрывала глаза. Уютное гнездышко в кровати – вот и все, что нужно в жизни. Отчего-то было жалко себя – так жалко, что хотелось плакать; а через несколько минут снисходило странное спокойствие, которое вполне можно было назвать счастьем. Вазочка с щербетом на столике, любимая книжка со сказками, большие оранжевые яблоки у руки. Она сама себе завидовала…

Провалявшись в постели в сладкой полудреме целый день, утром следующего дня Вета проснулась вполне здоровой и веселой. Едва взошедшее солнце стелило косые лучи по стенам. Оранжевые блики плясали по темно-ореховому бабушкиному комоду, по зеркальцу на бюро, высвечивали на стене портрет прапрабабки – строгой красавицы в пышном платье – и почему Вета на нее ну нисколечко не похожа?

Девушка сладко потянулась и поняла, что жизнь определенно становится лучше. Перевела взгляд – и замерла от восхищения: рядом на стуле висело новое платье. Вета рывком откинула одеяло и вскочила. Ой, какая прелесть!

Платье было сшито из бледно-розовой тафты – как раз того оттенка, который Вета любила, не поросячье-кричащий, холодный цвет, модный в ту зиму в столице, а теплый отблеск летнего заката, оживлявший ее лицо и глаза. Широкие каскады кремовых кружев сбегали к запястьям, пенились у подола. И, что самое необычное, шнуровка на платье была не на спине, а по бокам – так, по слухам, носили сейчас модницы за границей.

К платью обнаружились легкие кремовые туфельки без каблуков, завязывающиеся лентами вокруг лодыжек. Вета бросилась к зеркалу, собрала и приподняла густые волосы. Уложить на затылке узлом или сделать локоны? Нет, локоны разовьются уже через несколько часов, пусть будет узел – но пышный, он хорошо смотрится с таким вот полукруглым вырезом. Укрепить шпильками с маленькими жемчужинами – строго и просто, а к платью у нее есть чудесный веер, как раз в тон, крестная подарила на прошлые именины. И пусть эта дуреха горничная Агнесса хоть что-нибудь попробует перепутать!

Спустившись в столовую, Вета первым делом раздвинула тяжелые портьеры на окнах. Пусть всегда будет солнце! Сияющие лучи заискрились в замороженных высоких окнах, и Вета зажмурилась. Ей вдруг захотелось смеяться и петь – просто так, ни от чего и ни о чем, от жизни. Пусть скажет кто-нибудь, что сегодня она не хороша!

Легкий перестук каблуков в коридоре – мама идет. Милена Радич вошла в столовую обычной своей стремительной походкой, и выражение лица ее было таким же, как всегда, и так же аккуратно застегнуто на все пуговицы темно-синее платье с золотым поясом. Но единого взгляда на нее хватило Вете, чтобы понять, как огорчена графиня – горькие складки залегли у губ, темно-серые глаза смотрели устало и горько.

–

Что с вами, матушка? – спросила Вета, стремительно ощущая, как уходит, меркнет радость.

Едва качнулась в знаке отрицания высокая прическа: ничего, мол. Но сбить Вету было не так-то просто.

–

От Йозефа? – спросила она быстро и тихо – за дверью уже слышна была тяжелая поступь отца.

Милена кивнула едва заметно и приложила палец к губам. Вета вздохнула едва слышно – да разве от отца можно что-то утаить?

Граф Радич, как обычно по утрам, был немногословен и деловит. Поцеловав дочь и коротко кивнув жене, он взглянул на Вету с откровенным удовольствием:

– Что, девочка, понравилось платье?

– Ой, папочка… – восхищенно воскликнула девушка, но отец не дал ей закончить:

– Ты у меня красавица! А локоны зачем убрала? Выпусти, тебе так лучше, – он потрепал ее по щеке и уткнулся в тарелку.

Но когда подали десерт, граф спросил небрежно, словно мимоходом:

–

Что, письмо от Йошки было?

И удивленно поднял голову на воцарившуюся тишину.

–

Было? – переспросил граф, глядя на жену и хмурясь.

–

Да, – ответила Милена едва слышно.

–

И что пишет этот бездельник? Почему мне не показала? Дай-ка сюда! – он протянул руку.

В протянутую руку лег узкий сиреневый конверт. По тому, как посуровело лицо отца, как хмурились, подрагивая, кустистые темные брови, Вета поняла, что ничего хорошего брат не написал. Мельком подумала даже, а стоило ли вообще писать…

–

Так, – спокойно произнес граф, отшвыривая листы. – Понятно. Опять влип, – он усмехнулся. – Ничего иного я и не ждал. Ну, дрянь! – рявкнул он, сорвавшись, и в гневе грохнул кулаком по столу. Вскочив, стремительно зашагал по столовой, пинками отшвыривая стулья, попадавшиеся на пути.

Графиня молчала, не опуская головы, глядя мимо мужа.

–

Каков щенок! – кипятился Карел. – Мало ему было того, что в прошлый раз едва из долгов вылезли! Мало было, что дуэль его посмешищем стала, на всю столицу ославился, так нет же – опять, изволите видеть, ввязался… с-скотина! Стоило для этого отсылать его прочь… Ну, я этого так не оставлю!

Стремительно выскочил он из комнаты, бросив через плечо жене:

–

Денег ему посылать не смей, поняла? Сам разберусь!

Прогрохотали по коридору его сапоги, и все стихло.

Вета оглянулась на мать. Та сидела по-прежнему прямая и строгая, но по щекам ее катились мелкие, как бусины, слезы.

–

Мамочка! – острая жалость сдавила сердце, Вета вскочила, бросилась к ней, обняла. – Ну перестаньте, что вы, в самом деле… Не плачьте, не плачьте…

–

Кто бы мог подумать, – шептала мать… – Где, как, когда? Почему он таким стал… Не ходи за мной! – велела она дочери и, ломко поднявшись, вышла на холодную веранду.

Вета посмотрела ей вслед. Мать облокотилась о резные перила и стояла молча, словно не замечая холода. Потом развернулась и простучала каблуками по ступеням в сад. Вета вздохнула – плакать пошла, понятно, – и кинулась вслед за матерью с шубой в руках.

Вернувшись к себе, Вета постояла у окна, глядя в заснеженный сад. Тягостное ощущение, оставшееся после утренней истории, испарялось, улетучивалось. В самом деле, впереди такой чудесный день, день отдыха и покоя, стоит ли портить себе настроение? С легким чувством стыда за свой эгоизм Вета поняла, что проблемы с братом касаются ее сейчас совсем мало. Но ведь она здесь и правда – ни при чем?

Чем бы таким заняться? Можно съездить в город, в модную лавку, приглядеть перчатки к новому платью. Можно не спеша прогуляться пешком по заснеженным улицам – вдыхая морозный воздух, любоваться кружевом инея на ветвях, жмуриться от ослепительного зимнего солнца, смотреть в высокое небо, на лица прохожих. Можно попросить у отца лошадь и поехать кататься верхом. Вернуться домой к обеду, замерзнув как следует, и с удовольствием выпить горячего вина с пряностями. На исходе дня долго-долго стоять у окна, ловить отблески заката на окнах, любоваться сиянием угасающего дня. А когда совсем стемнеет, спрятаться с вышивкой в объятиях старого кресла. Хорошо. А еще можно попросить кухарку Балинду, у которой Вета с детства любимица, испечь ее любимое пирожное к ужину.

В дверь коротко постучали и, не дожидаясь ответа, отворили ее властной рукой. В комнату шагнул отец, окинул дочь внимательным взглядом.

– Ты здесь? Вот хорошо. Иветта, у меня разговор к тебе есть…

Послушно опустилась Вета на стул. Отец отвел глаза, окинул взглядом залитую солнцем комнату, словно видел ее впервые, усмехнулся, погладил пальцами вышивки дочери на стене, взял в руки игрушечного медвежонка, все еще жившего на комоде, потрогал пуговичный нос. Сел напротив.

– Вета… – необычно мягко проговорил он. – Вчера я имел важный разговор с герцогом Гайцбергом. Разговор касается тебя…

– Меня? – с испуганным недоумением спросила девушка. Что может быть нужно герцогу Гайцбергу от нее, девочки, фрейлины?

– Тебя, доченька. – Отец помолчал. – Герцог просит твоей руки для своего племянника Эрика.

Вета глухо охнула и отшатнулась, прижав руки к губам.

– Что ты? – удивленно спросил Карел. – Чего испугалась?

– Герцог… – прошептала Вета.

Герцог Гайцберг занимал при дворе должность министра внутренних дел, по существу же являлся шефом полиции тайной и явной. Чистота нравов, преступления уголовные и политические, тюрьмы и каторги огромной страны находились в его ведении. Судя по всему, дело это приносило герцогу немалое удовлетворение. Казалось, он с легкостью жертвовал хорошим к нему отношением (а на такой должности врагов будет много, хоть из кожи вон лезь) в обмен на порядок в делах. Гайцберг, казалось, не мыслил для себя удовольствия большего, чем устранение очередного беспорядка в делах равно великих и малых. Жизнь его была неотделима от звона ключей и кандалов, сырого запаха тюрем, сероватых листов опросных дел, бесстрастных голосов судей, проклятий и мольбы родственников осужденных. За глаза над ним посмеивались за неодолимую страсть к порядку, в лицо же мало кто осмеливался высказать ему не то что порицание, но и простое недовольство. Наверное, в своем деле этот человек был незаменим. Во дворце его уважали, но боялись.

Худой, быстрый, черноволосый, горбоносым профилем напоминавший хищную птицу, герцог Гайцберг умел совершенно неслышно появляться в самых разных местах в самое неподходящее время. Много подслушанных разговоров были не прерваны вовремя из-за того, что герцога не заметили. Скажешь что в его адрес, смотришь – а он уже рядом стоит, покашливает в кулак и смотрит на тебя с таким нехорошим любопытством, словно размышляет: сейчас тебя к ногтю прижать или погодить немного. Министры, фрейлины, челядь, даже сама королева герцога старались избегать. Его Величество Карл, тем не менее, своего министра ценил. При дворе Гайцберг появлялся чаще всего в компании графа Диколи, возглавлявшего военное министерство.

Молодой двор, с присущим молодости бескомпромиссным презрением, не раз проезжался по адресу герцога – но в узком кругу. Даже принцесса при встрече с ним опускала глаза и торопливо пробегала мимо. Впрочем, принц точно так же высказывал полнейшее к герцогу равнодушие, прикрытое маской вежливости и учтивости. Сам же Гайцберг к персонам их высочеств и их свите не проявлял, казалось, ни малейшего интереса; так ли это на самом деле, никто не знал.