Хождение по Млечному Пути

Пиренейский перевал

…Если бы можно было спросить благочестивого католика средневековой Европы, у кого он попросит благословения, отправляясь в путь, то он ответил бы не задумываясь – у святого Иакова. Если задать тот же вопрос современному пилигриму – ответ будет тем же. Во все времена Сантьяго покровительствовал путешественникам, идущим особой дорогой – удалённой от шумных магистралей, фешенебельных курортов и проторённых экскурсионных маршрутов. Путь сердца, путь обретения себя, путь ученичества… И пусть эти слова звучат несколько наивно в наш прагматичный век, однако такие дороги существуют и поныне. Их география охватывает не только города, страны, континенты, но и внутренние миры людей, бесконечно глубокие и до конца никогда не изведанные. Так уж случилось, что слово «пилигрим», которым раньше называли паломника, идущего Путем Сантьяго, постепенно превратилось в синоним искателя, странника…

Кем же был святой Иаков? И как появился Путь, названный его именем?

Иаков – один из двенадцати апостолов Христа, призванный Им в числе первых. Вот как это произошло: «И, пройдя… немного, Он увидел Иакова Зеведеева и Иоанна, брата его, также в лодке починивающих сети, и тотчас призвал их… И они, оставив отца своего Зеведея в лодке с работниками, последовали за Ним»^[28]. Так галилейский рыбак стал проповедником. По матери своей, Саломее, приходящейся сестрой Богородице, он был двоюродным братом Иисуса Христа. Вместе с Петром и Иоанном Иаков стал одним из наиболее приближённых Его учеников. Он был неоднократным свидетелем творимых Христом чудес, видел воочию воскрешение из мёртвых дочери Иаира, в числе избранных наблюдал Преображение Господне на горе Фавор и беседу Его с Илиёй и Моисеем. Иаков был рядом с Учителем той ночью, когда стража схватила Его в Гефсиманском саду, и в те минуты, когда Христос молился в преддверии страшных мучений, принятых Им во благо спасения человечества.

Учитель предсказал Иакову мученическую смерть за веру, предрекая «испить до дна чашу страданий». Но пророчество не остановило преданного ученика. Вместе с другими апостолами он отправился проповедовать слово Божие. Иаков распространял Евангелие в римской провинции Испания. Спустя несколько лет, в 44 г. н. э., страшное предсказание сбылось: по возвращении в Иерусалим апостол Иаков был схвачен царем Агриппой и казнён. Он стал первым апостолом, принявшим мученическую смерть во имя веры.

После казни ученики и последователи Иакова тайно погрузили тело апостола в мраморный саркофаг, положили его в лодку и отправили морем на Пиренейский полуостров, чтобы похоронить там, где проповедовал мученик. Чудесным образом миновав все шторма и бури, лодка с телом Иакова прибыла к берегам Испании, но в самом конце перевернулась и вместе с саркофагом погрузилась на дно. После подъёма из пучины и лодка, и гроб оказались густо облеплены ракушками морских гребешков – виейрами. С тех пор виейра является главным символом Пути святого Иакова. Нашедшие останки апостола испанские христиане захоронили их в местечке под названием Ириа Флавия (современный Эль-Падрон) и забыли на несколько столетий.

Спустя века монах-отшельник по имени Пелайо однажды ночью услышал хор ангелов и увидел яркую звезду, воссиявшую над неприметным холмом. Из-под земли поднималось волшебное свечение. Именно здесь впоследствии и обнаружился саркофаг с останками святого Иакова. Над ними возвели церковь, вокруг которой начал расти город, названный Компостела (Campus Stella, дословно – Поле Звезды).

В те времена христианство переживало не лучшие времена. Пиренейский полуостров был почти полностью захвачен маврами. И лишь северные земли – Астурия, Галисия и Леон – оставались непокорёнными. Для христиан обретение мощей святого Иакова по силе духовного воздействия было сопоставимо с благой вестью о Воскресении самого Спасителя. С тех пор началась череда чудес, обраставшая постепенно ореолом легенд и противоречивых толкований. Но достоверно лишь одно – то, во что ты веришь… Со временем маленькая церковь превратилась в величественный собор Сантьяго-де-Компостела – это конечная географическая точка Пути. Но ещё раньше к месту обретения мощей стали стекаться паломники, чтобы поклониться священным останкам Иакова. Путь себе они прокладывали по звёздам, отсюда другое название – Звёздный Путь Сантьяго – он в точности повторяет небесную линию Млечного Пути.

Идти приходилось буквально на ощупь, блуждая меж гор и лесов, испытывая нужду и подвергаясь всевозможным опасностям, начиная от зубов и когтей диких зверей, заканчивая налётами разбойников, свирепствовавших на безлюдных дорогах. Поэтому ещё один символ Пути – посох – был призван защитить пилигрима от врагов и облегчить преодоление горных круч. Другие атрибуты Камино – шляпа, защищавшая от зноя, походный плащ, служивший одеялом, и высушенная тыква для воды. Больше у паломников ничего не было…

Я разглядываю первоклассную экипировку современных пилигримов: эргономичные рюкзаки, удобные кроссовки и ботинки, костюмы-трансформеры, палки для трекинга, альпенштоки и хитрые системы утоления жажды на ходу – и понимаю, что физические тяготы нынешних паломников не идут ни в какое сравнение с испытаниями их средневековых предшественников. Но постепенно мой оптимизм иссякает. После трёх километров пути разница стирается. Организм рафинированного жителя мегаполиса, не привыкшего много ходить, испытывает колоссальные перегрузки. А дорога между тем идёт всё вверх и вверх, лишь прибавляя крутизны. Туда же устремляется и солнце, превратившись из утреннего жёлтого одуванчика в безжалостно палящее светило.

Сразу три мои оплошности вскрываются в процессе движения в первый же день. Первая – совершенно неподходящий рюкзак. Я наивно полагала, что чем меньше по габаритам заплечный багаж, тем легче будет его нести. Ничего подобного! Набитый до кирпичного состояния мешок больно упирается прямо в лопатки, плечи растёрлись в первый же час, так как каждые десять минут я пытаюсь вскинуть рюкзак и поудобнее расположить его на себе. К полудню ощущаю себя каторжником-бурлаком, волочащим за собой маленькую баржу, или египетским рабом – передовиком производства на строительстве пирамид. Чтобы попить воды, нужно сначала снять это чудовище с натруженных плеч, затем опустить дрожащими руками на землю, выковырнуть из тесного кармана пластиковую бутылку и только тогда испить несколько глотков. Но мысль о том, что его надо возвращать обратно на спину, кажется в этот момент невыносимой!

Второй прокол – отсутствие посоха. Я скептически наблюдала за «избалованными» европейцами, идущими даже по ровному асфальту с «лыжными палками», издающими смешной цокающий звук. Вот чудики! – думала я. Но когда наступило время подъёма в гору, я сильно изменила своё мнение. На самом деле чудиком оказалась я! Лишняя точка опоры была бы сейчас отнюдь не лишней. В конце концов, заприметив первый же перелесок недалеко от дороги, я ответвляюсь туда и нахожу себе крепкую суковатую палку. Не бог весть какую – но всё же лучше, чем совсем никакой! Я проверяю её на прочность, наваливаясь всем телом, включая рюкзак, ставший с недавних пор неотъемлемой частью спины, и, удовлетворённая результатом, иду дальше уже с настоящим посохом. Некоторые из проходящих мимо пилигримов одобрительно цокают языками и показывают жестами, мол, молодец! – блюдёшь традиции по полной программе. Я лишь вымученно улыбаюсь в ответ.

Третья моя оплошность – русское авось: ну зачем я не послушалась Агнету и не перебинтовала стопы эластичным бинтом? Во время преодоления крутых подъёмов и спусков суставы ног должны быть прочно зафиксированы либо специальными высокими ботинками для трекинга, либо (за неимением оных) любыми подручными средствами. И ведь бинт-то у меня есть, лежит себе в аптечке в спрессованном чреве рюкзака, только как его оттуда теперь достать? Страшно подумать! Вот так, в осмыслении ошибок, под жгущим немилосердно солнцем продолжаю я свой нелёгкий путь…

Буклет, выданный в офисе, гласит: маршрут первого дня Сен-Жан-Пье-де-Пор – Ронсесвальес составляет 27 км, перепад высот – 1,5 км. Высшая точка этапа – перевал Lepoeder. Иду дальше…

Сегодня, ранним утром, когда пилигримы стройными рядами, чуть ли не марширующими колоннами, покидали сквозь Испанские ворота Сен-Жан-Пье-де-Пор, мне казалось: вот и мечта сбылась! Теперь я только и буду делать, что любоваться первозданной природой, вдыхать целебный воздух, тренировать обленившееся тело и предаваться возвышенным мечтам! Но в эту самую минуту мне хочется только одного: скинуть ненавистный рюкзак, рухнуть на землю и лежать, лежать, закрыв глаза… вечность. Но в голове звучит хриплый голос Эррандо: «Элена, надо идти!» И я иду…

Узкая горная тропа, усеянная камнями, – самое подходящее место для философских дум. Как не вспомнить на ней про первых пилигримов X века – тех, что отправились в Путь в чистосердечном стремлении избавиться от грехов и достойно предстать перед Страшным судом. То была эпоха эсхатологических настроений: в воздухе витало предчувствие конца света, приуроченного к окончанию грядущего тысячелетия. Знакомая ситуация – не правда ли?! Конец света, к счастью, тогда не наступил, но мир потрясли новые войны, неурожаи, эпидемии и катаклизмы. В последние годы человечество так же активно говорит и спорит о конце света, перетасовывая даты и выдвигая массу научных и не очень гипотез^[29]. Природа и социум подливают масла в огонь: то новый виток мирового кризиса, то очередное леденящее кровь преступление, то трагический разгул стихии… Быть может, каждому человеку изначально назначен свой личный апокалипсис? И страх его пережить (точнее – не пережить) и толкает его на путь самопознания и развития? Хорошо бы, если так, ведь проще навести порядок в своем собственном «сарае», нежели вступать в партию по борьбе с грязными сараями планеты и увязнуть в бесконечной и бесплодной битве за… или против – неважно.

Резкий и мощный шквал ветра вмиг выдувает из головы сложные умозаключения. За раздумьями я и не заметила, как дошла до заветного перевала, миновав первый рубеж – неприметную границу между Францией и Испанией. Пиренейские горы во всём своём необъятном величии предстают перед застывшими над пропастью людьми. Здесь царство ветра и свободы. Лесистые склоны – все в пятнах света, будто шкура благородного оленя. Бескрайние луга с пугливыми стадами облачно-воздушных черномордых овец, тонкий звон их бубенцов. Ледяные ручьи с тающих вершин скрываются в тёмных зарослях плюща. Стремительные табуны тонконогих лошадей, парящие высоко в небе орлы и петляющая вдали белая дорога…

Рюкзаки, палки, фляжки – всё летит в общую кучу. Щёлкают затворы фотоаппаратов, жужжат камеры, тренькают мобильники. Мужчины снимают пропотевшие майки, играя мускулами и сверкая содранными локтями. Женщины лезут в рюкзаки – кто за помадой, кто за пластырем. Запруда из живых людей охает, ахает, шепчет, вздыхает, лепечет на разных языках. Слышится тихий смех и приглушённый стон: кто-то снимает обувь с растёртых ног. Бо́льшая и самая трудная часть сегодняшнего перехода – позади. Теперь дорога пойдёт вниз, к Ронсевальскому ущелью. А сейчас надо встать и идти…

Спускаться вниз ничуть не легче, чем подниматься в гору. Стремительно темнеет. Сумрак сгущается на глазах, сливаясь с мрачной тенью леса. Зловещие призраки прячутся за стволами вековых дубов, тают в сырых расселинах, неприкаянно блуждают по острым скалам. Кажется, физической усталости нет предела… Проходят бесконечно долгие часы, прежде чем в окружающих приметах я начинаю угадывать признаки близкого селения: старуха с хворостиной, бредущая вслед за коровой, парочка без рюкзаков, собака в ошейнике. Ноздри улавливают щекочущий запах дыма, а значит – близкого ночлега. Последний рывок, влажный лесной тоннель со скользкими корнями, полуразрушенный каменный мост – и передо мной будто из-под земли вырастают стены древнего монастыря. Здесь начиная с XII века обретают приют паломники, осеняемые защитой Нашей Сеньоры Ронсевальской, на французский манер – Нотр-Дам де Ронсесвальес. Церковь её имени недалеко от альберга. Прохожу внутрь в надежде, что для меня осталось местечко: явилась я одной из самых последних. О счастье, да!

На лестнице встречаю свежую жизнерадостную Агнету, которая уже третий час как здесь – успела принять душ, вздремнуть и даже пройтись по улицам деревни. Она сочувственно глядит на мои опухшие ноги и приносит мазь, способную, по её заверениям, к утру меня реанимировать. Делаю вид, что верю, но получается с трудом. Улиткой доползаю до своей кровати, скидываю с плеч каменную глыбу, со стоном выпрастываю из кроссовок измочаленные ноги, придирчиво их осматриваю. Левая нога: три мозоли на пяти пальцах, пятка стёрта до крови. Правая: сизый вспухший голеностопный сустав и мизинец, превратившийся в сплошной волдырь. Иду в душ и долго стою под тёплой струёй воды. Плечи щиплет от мыла, на них две свежие ссадины от лямок рюкзака. Правая ладонь, ободранная корявым посохом, не разгибается. Спина – сплошная боль. Только сейчас вспоминаю, что с утра, кроме банана, ничего не ела. На мысли о еде желудок отзывается нежным, но настойчивым мурлыканьем. Я кое-как вытираюсь, переодеваюсь в чистое, мажу ноги мазью Агнеты и вместе с другими голодными пилигримами иду в трапезную, где нас ждёт простой, но сытный ужин. Сытный и чрезвычайно короткий: через полчаса я уже в кровати. Лежу, глядя в потолок, на старые дубовые балки, которые, наверное, помнят тысячи уставших паломников, блаженно растянувшихся под ними, благодарящих небеса за хлеб и кров.

…Удивительное состояние. Ни следа от недавней боли, ни тени мысли в голове, «ни слов, ни музыки, ни сил»… Кажется, душа моя на время покинула свою телесную оболочку, предоставив ей право самой справляться с непривычными физическими ощущениями. Предельная усталость поглотила всё лишнее, ненужное. Померкли некогда важные проблемы и суетливые заботы, никчёмные переживания и мелкие обиды. Обнулилась оперативная память, безжалостно вытряхнув в корзину цифры, номера телефонов, строчки документов и списки неотложных дел. Отпустили тревоги, исчезли угрызения совести, рассеялись сомнения. Стало всё равно: кто ты, откуда, как тебя зовут… И даже цель, следуя которой пустилась я в этот отчаянный поход, в эту безрассудную авантюру, ускользает от понимания. А может быть, её никогда и не было, этой цели?.. Может быть, и не было… Никогда… Может быть…

Песнь о Роланде

Просыпаюсь от мелкой вагонной тряски, кто-то крепко сжимает моё плечо. Открываю глаза – вижу Агнету. Её взгляд встревожен, губы беззвучно шевелятся: она что-то хочет сказать, но я ничего не слышу. Мне требуется минутное усилие, чтобы сообразить, что в ушах у меня беруши. Когда я их наконец вытаскиваю, слух возвращается ко мне – слава Богу, я не оглохла!

– Элена, пора вставать! Уже все ушли. Мы – последние! – В её голосе слышится крайняя озабоченность человека, живущего по расписанию и не привыкшего быть последней.

– Который час?

– Половина восьмого! – Агнета произносит это так, как будто на дворе уже по меньшей мере полдень. – Давай поднимайся, я иду варить кофе.

– Встаю, – отзываюсь я, окончательно осваиваясь в реальности.

В комнате, где вчера устроились на ночлег десятка три пилигримов, действительно почти никого не осталось. Я свешиваю ноги с кровати и осторожно наступаю, приготовившись к острой боли, однако ничего подобного не чувствую. Ай да мазь! Делаю шаг, второй, встаю на носочки, аккуратно приседаю – ничего. Ноги мои вполне работоспособны и почти здоровы, полноценно отдохнув и подлечившись после вчерашнего марш-броска. Спина и плечи побаливают, но тоже терпимо. А главное, в душе вдруг вспыхивает праздник! Только сейчас до меня доходит, что я осилила 27 километров и перевал через Пиренеи. И пусть это только первый день пути, зато самый сложный, и я его прошла! Я бегу в душ, потом на кухню, где меня уже ждут, чинно усевшись на лавках, Агнета и её дети. На столе дымятся четыре чашки кофе, между ними – тарелка с хлебом, дощечка с сыром и блюдце абрикосового варенья.

– Агнета, спасибо тебе! И за мазь, и за кофе!

– Да ничего особенного, – улыбается она. – Подумала, а почему бы нам не пойти сегодня вместе? Ты как на это смотришь?

– Я – за! Если дети не возражают.

– А мы всё равно отдельно пойдём, – сообщает двадцатилетний верзила Ежи, на голову выше матери, на полторы – сестры. – А то слишком много контроля. Вон вчера не дала даже в сиесту поспать.

– Тогда бы мы не успели вовремя сюда, – терпеливо поясняет мать. – Дистанция слишком длинная!

– Тебе только дай поспать – потом пушкой не разбудишь! – Сестра мелкими кулачками стучит по спине брата.

– А ты пробовала?

– Ну, хватит! – вмешивается мать. – Если хотите, сегодня можете идти отдельно, но только чтобы я вас видела! Договорились?

Мы моем чашки, берём у входа свои посохи и выходим в новый день.

Только сейчас, освободившись от усталости и боли, в свете дня мне удаётся как следует рассмотреть могучие стены монастыря августинцев, соборную церковь Святой Марии, а заодно и припомнить историю, придавшую сказочно-героический ореол здешним местам. Я имею в виду легендарную битву в Ронсевальском ущелье, увековеченную в «Песни о Роланде». Эта красивая средневековая поэма на старофранцузском языке – пример того, как из заурядного и не очень-то героического по своей сути события можно сделать высокий гимн доблести и чести. Что же произошло в те тревожные, непростые для Европы времена?

Карл Великий, король франков, долгие годы продолжавший войну с маврами на испанской территории, в 778 году встал перед дилеммой: продолжить штурмовать непокорённую Сарагосу – последний оплот арабского владычества – или отступить, поверив на слово сарагосскому правителю Марсилию, обещавшему повиновение и принятие христианства в обмен на отказ от осады. Лучший полководец и племянник Карла рыцарь Роланд не доверял словам ненадёжного Марсилия. Однако хитрый и коварный интриган Ганелон – отчим Роланда – убедил короля франков принять предложение врага. Взаимная неприязнь рыцаря с наречённым отцом обернулась роковыми для Роланда последствиями. По мнению историков, именно Ганелон имел прямое отношение к разгрому франкского арьергарда в Ронсевальском ущелье. Другая гипотеза учёных говорит о битве между войсками Карла Великого и свободолюбивыми басками, опасающимися порабощения франками и потери независимости, а потому вступившими в сговор с сарацинами. Как бы то ни было, арьергард королевского войска во главе с Роландом оказался зажатым в узком скалистом ущелье и стал лёгкой добычей для врага. Атака стала для франков полной неожиданностью, а дислокация битвы не позволила оказать достойного сопротивления.

Тщетно друг Оливье призывал Роланда вострубить в волшебный боевой рог Олифант, чтобы призвать на помощь подкрепление. Не позволила гордость рыцаря послушаться доброго совета товарища, не сумела юношеская бравада уступить мудрой подсказке старшего. Пал в бою храбрый Роланд, а с ним и «воин меча и мысли» Оливье, и епископ Турпен, и все двенадцать пэров Карла Великого. И хотя раздался под конец сражения зов Олифанта, было уже слишком поздно. Вернувшись на клич рога, король франков застал лишь обагрённое кровью поле битвы и погибших в неравном бою своих доблестных воинов.

«…Лёг Роланд на землю, лицом к врагу. Поднял руку в рыцарской перчатке к небу и бестрепетно встретил смерть, как подобает воину. Лежит неистовый, безудержно отважный, безмерно храбрый и беспримерно преданный милой Франции рыцарь Роланд в долине Ронсеваля. Он лежит в своих золотых доспехах, обагрённых кровью, с белым рогом своим Олифантом и с мечом Дюрандалем. Так и нашёл его на поле битвы седобородый Карл…»^[30] – это кульминация поэмы, в которой слились воедино боль и величие. Именно так беззаветно и преданно до́лжно служить сюзерену. Что до человеческих слабостей и пороков, помешавших призвать на службу не только храбрость и отвагу, но и разум, и мудрость, то эти мелочи нисколько не умаляют величия героя французского эпоса. Самое значительное в «Песни о Роланде», равно как и в других поэмах о рыцарях, – вовсе не исход конкретной битвы, а готовность воина сражаться с врагом до конца, «до последней капли крови». Лишь одному сюзерену помимо короля может присягнуть вассал – Богу, что и делает умирающий Роланд, поднимая к небу руку в рыцарской перчатке. А меч Дюрандаль, по преданию, и по сей день покоится на дне горной реки, куда сбросил его истекающий кровью воин, чтобы не достался он врагу.

Поэма заканчивается торжеством справедливости: Сарагоса пала, Марсилий убит, коварный Ганелон предстал перед судом Божьим, а Карл Великий вновь отправляется в поход. Но страна франков долго ещё скорбела о своём герое. Легенда настолько овладела сердцами людей, что позже Роланд обрёл собственную поэтическую судьбу: были сложены поэмы о его рождении, детстве, первом знакомстве с королём Карлом и обретении меча Дюрандаля, о его подвигах и деяниях, любовных приключениях и воинской дружбе. Артефакты, связанные с его судьбой, памятники, посвящённые герою, рассеяны по всей Европе. Изображение Роланда украшает гербы и эмблемы европейских городов и стран.

Героический образ доблестного рыцаря, несмотря на гипотетичность сюжета, снисхождение к историческим неточностям, допискам и дополнениям, – это прежде всего великая идея, обладающая нерушимой силой и святостью, идея преданного и беззаветного служения своей земле и вере…

Вот по какой легендарной дороге мы идём в эту самую минуту. Великий рыцарский путь из Франции в Испанию, дорога завоевателей и паломников, королей и контрабандистов, мирных послов и свирепых разбойников. Сейчас это увлекательный и весьма прибыльный туристический маршрут, вписанный в исторический ландшафт и приправленный изрядной толикой мистики и романтики, а для кого-то ещё и действенный способ испытать себя.

* * *

Дети Агнеты ушли далеко вперёд, на горизонте видны их худенькие фигурки: одна долговязая, другая пониже. Угловатая, как новорождённый оленёнок, Ева – тринадцатилетний нескладный подросток с брекетами и модной крашеной чёлкой – и вечно сонный студент Ежи – добродушный ворчун с печальными серыми глазами, в недавнем прошлом безнадёжный наркоман. Агнета как-то вскользь упомянула, чего ей стоило вырвать сына из наркотического ада. Два года отчаянной борьбы на грани возможного без права на передышку. Но теперь всё позади. Её Ежи с ней, он здоров и скоро станет, как и мама, инженером-судостроителем. Мне редко приходится видеть такие нежные отношения между взрослым братом и младшей сестрой: всё-таки семь лет разницы в таком возрасте – непреодолимая пропасть.

– Ева росла на руках у Ежи, – рассказывает Агнета. – Когда девочка пошла в школу, он брал её с собой на каток и учил играть в хоккей. Если дворовых мальчишек не хватало для ледового боя, на ворота ставили Еву. А она… Она была страшно горда, что большие мальчики берут её в свою игру. И даже скрывала от меня свои спортивные раны – шишки и синяки, представляешь?

– А Ежи тоже участвует в её девчачьих затеях? – интересуюсь я.

– Ты знаешь, да! Как-то они вместе пошли покупать для Евы первую губную помаду. Я хорошо помню, как они встретили меня у порога с заговорщическим видом, их распирала изнутри общая тайна. А дело было всего лишь в оранжевом блеске на губах дочери. Я не сразу заметила, а сын оскорбился едва ли не больше, чем сестра. Ещё бы, ведь это он выбирал цвет!

Посерьёзнев, Агнета добавляет:

– Если бы не Ева, не уверена, смогла бы я спасти сына… – и надолго замолкает, присев к развязавшемуся шнурку.

Я жду, когда она перешнурует ботинки, и аккуратно меняю тему.

– Агнета, давно хотела тебя спросить: откуда ты так хорошо знаешь русский?

– Учила в школе – это раз. – Агнета, пыхтя, выпрямляется. – А ещё была активисткой школьного Клуба интернациональной дружбы и целый год переписывалась с русским мальчиком, кажется, из Киева. Ведь тогда ещё был Советский Союз!

– Помню-помню! – оживлённо подхватываю я. – В СССР в те годы выходил журнал «Польша», и там были адреса польских школьников, желающих переписываться со своими русскими сверстниками. Ты не поверишь, мы с братом тоже переписывались тогда с поляками!

– Ну а главное, – продолжает Агнета, – я уже долго работаю на верфи, где строятся и ремонтируются корабли, среди которых немало русских, то есть теперь уже российских. Поэтому русский я знаю не хуже, чем польский!

Мои глаза округляются: второе совпадение оказывается ещё более поразительным.

– Постой, ты ведь живёшь в Гданьске?

– Ну да.

– И работаешь на Балтийской верфи?

– Да.

– Не может быть! – изумляюсь я. – Выходит, мы с тобой ходили по одним и тем же стапелям весь прошлый год!

– Ты что, работала на нашей верфи? – недоумевает полячка.

– Представь себе! Ну не то чтобы работала… Часто приезжала к вам в Гданьск, потому что участвовала в оборудовании парусника «Алые паруса». Слышала о таком?

– Ещё бы! – Теперь очередь Агнеты округлять глаза. – О нём говорила вся верфь. Только русские могут придумать шить оснастку из красной парусины! И делать осадку, которой не может быть в принципе.

– Но у нас это получилось!

– О да!

Мы на радостях обнимаемся, как друзья-моряки, сошедшие на берег после долгого похода.

– Ну надо же! Почему же мы не встретились тогда? Никак не могу понять.

– С чего ты взяла? – отвечает рассудительная Агнета. – Может, десятки раз и встречались. Просто там была совсем другая жизнь, и мы не обращали друг на друга внимания. Мало ли кто приезжает к нам на верфь? А по работе тесно и не сталкивались.

– Это ещё что! – вспоминаю я. – Бывает так, что живут люди в одном городе, на одной улице, чуть ли не в одном доме, а знакомятся только на другом конце земного шара! У меня так было!

– У меня тоже!

– Вот видишь? Значит, просто теперь настало время, – заключаю я, и мы шагаем дальше.

…Бургете, Зубири, Ларасоана, Тринидад-де-Арре… Наваррские городки и деревни – все как один чудо-пасторали: тихие, маленькие, уютные и какие-то… кукольные, словно объёмные слайды из стереофильмов моего детства. Белёные домики, черепичные крыши, тёмные ставни, кружевные занавески в раскрытых окнах, горшки с цветами и розовые кусты у входа. Ватные облака, река из фольги, фонари из папиросной бумаги. Только вместо пушистых мишек и гномов из сказки – взаправдашняя бабулька с живой козой, старичок за рулём трактора или юный пастушок с медным рожком и длинной палкой. Возле каждого дома – непременная скамеечка, на которой можно передохнуть, в том числе и проходящему страннику. В любом селении есть своя церковка с поэтическим названием, бережно хранимая местная легенда, руины крепости, часовня или башня с аистом на крыше, на худой конец древний амбар, до сих пор исправно выполняющий свою сельскохозяйственную функцию. При виде этих пасторальных картинок рука инстинктивно тянется к фотоаппарату, но груз рюкзака и усталость часто перевешивают первый порыв, и восторги остаются запечатлёнными лишь в памяти.