Планета в клетке

Солдат привстал и подвигал головой, будто у него началось головокружение.

Наш хозяин аккуратно свернул горбушку и с откровенной тревогой позвал его:

– Друг мой…

– Тут бы аспирину. – Ляпнул медведь, пожалев солдата.

Хозяин с испугом посмотрел на него и потерянно проговорил:

– Ах, не знаю я… дружище! – Снова воззвал он. – Он такой впечатлительный человек. Такое случается с простыми и ясными душами, когда они осознают правду. Господин рядовой!

В его голосе мелькнули отчаянные нотки. Я уж собирался чего-то насоветовать, даже вскочил, но тут солдат выпрямился, пропечатал дюжину крепчайших шагов к нам и проговорил молодым бодрым голосом:

– На жёстком диске планеты под пустыней видны стёртые реки.

– Вот и ещё предсказатель. – Вырвалось у меня.

Голос солдатский звучал вовсе не пискливо, а как здоровенный баритон, который вы услышали сквозь две двери.

Наш хозяин быстро глянул на меня.

– Да, он такой.

Я присел рядом, стараясь дышать потише.

Солдат выпрямился, как трава после сапога.

– В городе… – Сказал он. – Они соберутся в мирном городке на побережье… семёрка…

– В каком городе? – Предусмотрительно спросил медведь, очевидно, решив, что ему выдают тактическую схему.

Мы с хозяином переглянулись.

– Тс. – Попросил коллекционер солдатиков, и живой глаз заблестел.

– Медведь и волк на войне, это их история. Если попасть в бороздку, – вдруг солдат повернулся в сторону медведя, который медленно присел на корточки, придавив коленом траву возле солдата, – если попасть, можно уничтожить вечное зло.

Медведь открыл рот в бороде, и я толкнул его в бок.

– А живём мы на планете, где раз в три дня льёт ливень смерти.

Медведь невольно посмотрел в посветлевшее небо.

– Тень отсылают в тенесборник, а тиран выходит из-под земли, как нечестивый дух из могилы.

Медведь закашлялся, и я пропустил слово.

– …дважды погребён.

– Средство для вечной жизни. Механизм, высвобождающий силу вечной жизни, сломан.

– Вот те раз. – Прошептал я.

Солдатик развернулся и бросился прочь в траву. Наш хозяин шагнул за ним, но остановился.

– Мы посторожим книгу о рыбной ловле. – Успокоительно пообещал я. – Идите.

Тот отверг наши услуги покачиванием головы.

– Что это с ним было? – Осмелился заговорить медведь.

Солдатик вернулся маршевым шагом и, встав во фрунт, сообщил:

– Время ухода.

Наш хозяин подумал и, запахивая бушлат, в карман коего забрался солдатик, согласился:

– Верно.

Не обращая внимания на присутствующих, он поднял руку, глядя прямо перед собой.

Тотчас он переменился. На нём был мундир, а помолодевшее лет на двадцать по о.с. лицо обрамляла жесткая шкиперская бородка. Вокруг него истаяли кусты, и часть озера истёрлась. Мы увидели поле боя в огне и дыму. Гул наполнил воздух. Дуло танка двинулось к нам, хотя сам танк был обрублен. Прогремел самолёт-бомбовозка.

Но гул стих, а наш хозяин в штафирской одежде стоял с указкой у школьной доски. Детский смешок вызвал невольную улыбку на его гладко выбритом лице.

– Что за… – Обморочно начал медведь.

Молодое лицо учителя закаменело, глаза загорелись, из-за спины поднялись острые бронированные крылья.

Остромордый дракон сидел на скале, океан вокруг крушил волны на горизонте. Волна росла возле нас, по ней сделали срез ножом. Свист ветра перекрыл тишину, а дракон глянул на нас и взлетел.

Тотчас озеро вернулось и тишина.

Я обернулся к медведю.

– С нами был один из властителей дум.

Тот молчал. Он понял. Меня это заставило призадуматься.

– Где он сейчас?

– В иной обители. Но его собственность осталась у нас.

Я поднял вещмешок. Из него выпала книга – потрёпанный учебник Естественной истории. Рассеянно я открыл и стал читать: Мироздание, по новейшим данным науки, представляет собой полую пирамиду. В глубокой древности, когда физика находилась в зачаточном состоянии, люди полагали, что мир – это гигантский воздушный шар, который расширяется. Несколько великих учёных, высказавших догадки об истинном положении вещей, были казнены. Теперь, когда мы располагаем сведениями, полученными с помощью мембранных кораблей-расширителей…

Рассеянно скользил я такой эфемерной штукой, как взгляд, по строчкам, сочащимся страхом и ложью. Мой взгляд оставлял зримые следы на бумаге плохого качества – нерадивый я ученик, порчу книжку.

Я прикидывал, как лучше использовать подсказку – если это подсказка не от тех, кто сидит в серых окнах.

Возможно, я романтичен. Но вообще-то властители дум просто так не являются простым людям.

Медведь терпеливо переминался, сапоги скрипели. Я ощущал его как пространство, занятое глупыми честными мыслями. То, что надо, для такого пройдохи, как я.

Но я ещё не знал, позволю я ему идти со мной или нет.

Из летописи тьмы.

Властителей дум было девятеро за всю Настоящую историю. На дисках с черновыми Историями для отработки лучшего рабского варианта кое-кто из них встречался в розницу, но вся девятка оптом – ни разу.

Первый был из номера один – большой боевой слон. Второй был мангуст, быстрый, как мангуст и почти такой же быстрый, как молния. Третий – ловчий сокол с высоким полётом и холодными глазами. Далее появился гигантский тур с обманчиво добродушными глазами и ленивой повадкой. Почти тотчас – чудовищных размеров и страшно свирепый медведь, боявшийся только крыс и никого и ничего больше ни на небе, ни на земле.

Он ещё жил, когда на сломе эпох сообщил о себе единственный из номера семь – заметьте, этот номер гуманистов дал только одного Властителя дум. Властитель был печальный и превосходно воспитанный лев, с замечательным чувством юмора, стыдившийся своей природы, само благородство.

Он умер перед войной, и так странно умер, что много говорили об этом и подозревали всякое.

Затем – Белый Волк, о котором уже сказано.

За Волком – из номера шесть мудрее и спокойнее всех длиннолицый змей с крыльями, рассудительный и настойчивый.

И вот не стало и его, а последний из Властителей был заточён в любимую тюрьму Блаженного. Властитель опять был дракон, похоже, пришло время драконов. И хоть я вовсе не понимаю всякой болтовни об аристократах, памятуя рассуждение того смуглого о дереве с засохшими ветвями, и особенно то, что в этой стране часто спутаешь князя и раба – всё же, то, что он был чистокровный дракон, было ясно с самого первого взгляда.

Племя, храня извечные традиции, проводило посвящение мальчиков в статус взрослого. Семилетние отнимались от матери и запирались отдельно, их потчевали священным средством, полученным от сотворения мира. На самом деле, средство было поспешно доработано неделю назад по реальному времени, причём, учёный (из расы номер один, до крайности неторопливой) получил нарекание от других номеров.

Предполагалось дальнейшее использование этого средства каждое семилетие с помощью массовых технологий обработки населения.

На полуострове Луо свобода была забыта через час реального времени и через сто лет времени, вмонтированного в затылки граждан-подопытных. Сто лет аккуратных небольших решений, касающихся всяческих мелочишек, чтобы обеспечить плавный, практически незаметный переход. Создание нового человека потребовало коллективной памяти о причинах ограничения свобод, дабы само слово свобода приобрело совершенно новый оттенок, а затем и смысл.

Оказывается, всё должно иметь причину. Так и сделали. Там – пугающая вспышка памяти о теракте в адмиральской ратуше – а следом просто необходимый для мирной жизни свод правил въезда-выезда, проверок на дорогах, новых ассигнований на дополнительный контингент патрулей; сям – угроза иноземного государства (которое, натурально, существовало), а следом – новая система паспортизации, камеры на уличных перекрёстках… ну и прочее.

Ромбик Луо трижды перекрашивали на карте в зависимости от того, что показывала кривая тревожности в мозжечке испытуемых. Всякий раз это происходило совершенно естественно, по желанию самих испытуемых.

Так из карнавального охлократического айсберга на последних трёх минутах эксперимента территория стала неотъемлемой частью демократической империи, где карнавалы имели сугубо прикладное назначение.

Тут же была приложена к правому полушарию мозга геополитическая карта планеты. Планета была вполне реальна – записана на одном из дисков Слойки. По мере того, как вращался диск, запись ежесекундно претворялась в бытие.

Жёлтая и зелёная из-за раскраски двух гигантских клоков суши, планета грела в лучах дневной звезды два обитаемых основными разумными видами материка.

Правый – если смотреть, встав на флагманский камень в поясе астероидов – всю историческую дорогу целиком занят страной, чьё название менялось, а суть оставалась.

За тридцать тысяч лет она воевала трижды в освободительных войнах, трижды в завоевательных.

На другом материке раньше тоже была одна страна, но она распалась на девяносто девять.

В океане плавали четыре больших острова, на каждом страна – Лёд, Другая, Олово, Трёхэтажная.

Также за двумя крупными полуостровами был закреплён статус так называемых заповедных территорий – там некогда высаживались колонисты «со звёзд». Так записано в коллективной памяти, со словом «якобы», всплывающим как-то неуверенно.

Имелся кочующий ледовый щит с общей тюрьмой, не отмеченный на картах для широкого пользования (из соображений безопасности) и выстроенный под литосферой в огнезащитной капсуле город.

Что касается милейшего Луо (а он был славненький, в окоёме небрежно срезанных ледником низеньких тёплых гор, с кастрюльками прибрежных городков, в которых Мен заваривает густую кашу из тьмы и света в ночи своего торжества) – то именно здесь предполагалось собраться Первопредкам, чтобы решить досадную проблемку. При всём их соборном могуществе, требовались людишки вроде меня – помеси номеров с неожиданно заявленным генетическом преимуществом в искусстве наблюдения, выслеживания и соответственно хватания.

Кроме того, дамы и господа из противоположного лагеря – как та, что навестила меня в гостинице – изрядно укрепили свои силы. Из горстки гордых замарашек с гаснущим на устах «я вам ничего не скажу» они выработались в организацию холодных и остроумных профессионалов. Цель у них была – отнять кой-что. И, как видите, они в этом преуспели.

Ваш покорный слуга, увы, оплошал. То есть, по правде, мне следовало плакать и кататься по земле – до того оплошал. Но в том-то и дело, что я был – помесь, я был ценностью во всех отношениях. Именно поэтому я плакать не собирался и телодвижения совершал самые умеренные. Я знал, и пославшие меня знали – если уж оплошал этот… словом, замены мне не было.

Что ж, по крайней мере, мы теперь понимали, насколько возросло могущество сопротивления. Очевидно, для таких успехов пришлось кое-чем и пожертвовать. Ради благой – с их точки зрения – цели, они сами сделались в некотором роде злом.

Ничего, ничего. Я найду леди и ласково попрошу её вернуть украденное. Я даже найду время полюбоваться ею – думаю, нескольких секунд мне хватит.

А пока следует добраться до городка, и, хотя он пребывает в другом времени и даже измерении, присмотреться – готова ли местность для высадки. Именно здесь, в одном из слоёв, проводились – виноват, проводятся – опыты по внедрению готовой Истории в память горожан.

На этом же полуострове, только на другом диске военнообязанное лицо из гвардии его подблаженства отпускало шуточки по поводу закона о заключении… не пугайтесь раньше времени – о заключении брака. Брошюра с упомянутым текстом была найдена в вещмешке властителя дум, который покинул двух приятелей пару минут назад.

– Не понимаю, что тут смешного. – Возмутился медведь. – Кстати, не забывай, что ты дал обещание влюбиться из чувства долга.

– Друг должен быть закрытой книгой. – Возразил я, закрывая брошюру после слов «Любовь делает человека нравственнее и побуждает к переменам».

– Чего это?

– Тут и требования хорошего тона, да и приятно что-нибудь узнать о нём этак вдруг.

Медведь улыбнулся с милым коварством.

– Я и так о тебе кое-что узнал.

– Правда – не то что, что произошло, а то, что произнесено. – Изрёк я с таким видом, будто произвёл эту мысль с некоторым усилием.

Присвоив собственность властителя дум, ибо, как согласился даже совестливый медведь, она ему не понадобится там, куда он удалился, мы обнаружили к нашему совместному удовольствию большой красивый пистолет в боковом кармане вещмешка.

– Почему же он его в кармане не держал?

– Да штатский, что с него возьмёшь.

Медведь весь покачался в знак несогласия, перебрасывая доп. груз через плечо и пряча пистолет, который мы разыграли на хоп:

– Эге, штатский. – Протянул он. – Не видал ты, что ли, как этот штатский возле танка в погончиках стоял. А на мундире копоть и дырка от пули… – Задумчиво добавил он.

Шоссе погрузилось в тишину, как верёвочка в воду. Так бывает после появления властителей. Время вроде бы теряет ориентир и может поплыть в другую сторону. Над облаками загудело, и мы, сомнамбулически задрав башки, увидели – за стеклом мира летит что-то.

Мерно взмахивая крыльями, предмет тем не менее к птицам отношения не имел. Мы обменялись парой предположений, в частности, не очень приличных. Потом всё отмерло окончательно и мы потопали по шоссе к городу.

Мы уже увидели хрустальный акулий плавник в двигающейся к нам дымке города. Знаменитая адмиральская ратуша являлась одним из стариннейших строений побережья, с того самого года, когда удивительный доктор изобрёл лекарство от всех болезней разом. Принимаемое в измельчённом виде, оно оказывало на редкость успокоительное действие.

Об этом я толковал медведю, и тот, представьте, догадался.

– Порох, что ль.

Проворчал мрачно и этак скосил недурной свой ротик в бороде, будто принял помянутое средство в слабеньком растворе.

Я остановился – туман, приноровившийся к нашему шагу и вплывавший из-за последнего дикого холма, тоже притормозил и повис, помахивая плащом, как наш мимолётный друг у озера. Поглядев на медведя, я только башкой качнул.

– Чего выставился?

– Да ничего, вот пусть будут свидетелями духи неба и земли.

Он засопел.

– Думал, раз я простой, то и вовсе того….

– Да, да, да?

– Дурак, да?

Я поспешно отверг самообвинение нервного, оказывается, медведя. (Хотя примерно так и думал.)

Ещё тот доктор удосужился придумать очки и штуку, сквозь которую так весело смотреть на небо, где духи земли бывают в гостях. В общем, тоже очки, только посильнее, повоеннее. Это я уже не стал обсуждать с медведем, ибо совершенно точно, что он этого не знал.

На балу, в защищённом реальном пространстве-времени.

– Рабороботы всего лишь… Но страшно милы в своих неожиданных химических воспоминаниях. – Сказала дама-лебедь, читая результаты исследования священного средства.

Вернее, она была что-то среднее между оной птицей и драконом. Перепонки её руконог и хребет из высоких зубцов соединялись в единое целое согласно требованиям гармонии. Стан затянут в мундир экспертной службы.

Сказала она это на балу. Как раз в этот отрезок реального времени в большом приморском городе, где жили в основном её дети, как она говорила шёпотом, ибо вслух так называть подопытных было как-то не то, чтобы неприлично, ну – неофициально можно, – так вот, во время столкновений в центре этого города и пожара в Ритуальном Доме, стража получила приказ неизвестно от кого отвести подразделения c места событий.

В маленькой стране – такой площадочке для отработки и закрепления навыков послушания, – шла война. Дама умилялась тем, кто не поддавался закреплению навыка. Это было с её стороны нелояльно, но мы ведь свободные люди.

– Что вы так смотрите? – Потупясь, спросила она и метнула взгляд из-под ресниц в сторону. – Свободные мы или нет, в конце-то концов?

Рыжеватый волкообразный парень почтительно ей поклонился, но его острую морду слегка изменил оскал. Он был из тех, кто улыбаться не умел, поэтому его оскал действовал на некоторых дам совершенно необъяснимо.

– В конце мы превратимся в пар. – Сказал он, распрямляясь и рассматривая сослуживицу.

– Вы знаете, – стремясь избавиться от смущения, заметила дама, – они верят в то, что не умрут после… ну, после. Это так трогательно.

– Какой препарат это вызывает?

– Вы плохой. – Хмуря брови, сказала дама.

Огромный слоносвин вмешался, весело прохрипев:

– Это у них защитный инстинкт.

– Ещё бы. – Ответил волк. В профиль он был похож на сон башмака, как он превратился в человека – знаете, такие остроносые. – Они видят огромное количество брака ежедневно и сами топят печи.

Дама расстроилась.

– Ну, вот не надо… не надо так. – Попросила она.

– А вы не пробовали на себе вытяжку «инстинкт сопереживания»? – Спросил слоносвин и расхохотался.

Волкообразный неожиданно подхватил его трубный смех неприятнейшим и сумасшедшим хохотком.

– Вы ужасно смеётесь. – Поморщилась дама. – Вам не идёт.

– Кому? – Спросил слоносвин не без игривости. Его забавлял номер, особенно крылья и ресницы.

Волк прервал смех.

– Это попахивает расизмом. – Любезно подсказал он.

Дама заметно испугалась и подавила желание оглянуться за крыло. Слоносвин похлопал свой бокал так, будто хотел то же сделать с дамой.

– Бросьте вы, Волкодрак. – Велел он примирительно. – Вы на себя оглянитесь. Вечно шутите этак… а девочку мне тут пугаете.

Он с ещё большим интересом посмотрел на даму, чей клюв совсем выцвел от обиды. Похоже, новый глоток символизировал полную расслабленность номера один. Он увёл даму, прогудев через плечо:

– Стыдно женщин обижать. Прошу не считать меня расистом.

Волкодрак не принял сцену всерьёз и, еле заметно двинув углом рта с самым лёгким на свете презрением, отошёл тоже, чтобы не мешать танцующим.

– И в паре катаемся, и прыгаем – все делаем! – Услышал он вскоре голос дамы.

Она совсем утешилась и рассказывала о новом катке, залитом в кратерке небольшого вулкана. Эта подпалина посреди равнины была окружена слоем рассеивателя, работающего от светотурбины Сатэ-Сади или Господина Время, по-старому. Исполинский столб времени, текущий от планеты, фокусировался в телескопе на одной из башен Большой Аллеи, и отбирался для местных сил безопасности.

Недавно приделали небольшой крантик, не вполне легальный, для того, чтобы без страха выходить на Дикие Просторы. Руководство – шесть номеров Совета – делало вид, что не замечает вольности, да и то – если не нарушать правила, то зачем же тогда их придумывать? Даже подопытные склонны к этому проявлению разумности.

Благодаря крантику, дама могла радовать глазной нерв склонных к эстетизму сослуживцев самодеятельностью на льду. Лёд, кстати, был из цельного алмаза, не самый большой – девять с чем-то метров в диаметре, но для разбега хватало.

В другом уголку разговор вёлся ёрнического характера. Так всегда бывало, если появлялся номер шесть. Колеблясь на паркете, мощное тело змеи поигрывало хвостом, в то время как раздвоенный язык – прямой проводник небольшого, но невероятно ёмкого мозга – простите, колебал собравшихся, они буквально колыхались от легчайшего смеха, вызванного тонкими непристойностями змеи и её выпадами в адрес руководства. (Понимаю, что я нарисовал первопредков самыми чёрными красками, как не умеющих и не любящих шутить злыдней, но не уличайте меня – да, в этот вечер они смеялись вовсю.

Должны ведь случаться исключения?

И это был их последний вечер – в некотором роде. Ибо в тот вечер они заложили в будущее, к которому относились пренебрежительно, как к закваске, взрывное устройство… словом, приняли решение.)

Рассказывает военнообязанное лицо.

Громкий и всё перекрывший голос колоссального колокола, к которому присоединились маленькие голоса маленьких колоколов, заставил замолчать улицу.

По мере уменьшения размера колокола издавали мельчавшие звуки, а самый младший, видать, совсем кроха приплакивал, как птенец, разуверившийся в родителях.

За поворотом, резким как вскользь брошенное злое слово, под галереей, где заключаются под лунами городские браки, выпросталась площадь.

Мы оказались на нервном и живом перекрёстке, и лица прохожих волнами окружили нас. Я видел, что они обращают на двоих в форме особое внимание.

Я – переделка – был ими опознан. Мои шнуровки и спокойная поступь вкупе с суровеньким личиком выдали меня с моими несложными волчьими потрохами.

Я знал, что они видят – волка, воина регулярной армии и самого шайтана. Но они чувствовали и кое-что ещё. Когда волк разгневан и вкусил смерти, Само Небытие выползает из недр его переделанного мозга. То, что не поддаётся переделке и не было распознано хирургом, резавшим мой мозг, легко узнавали обычные люди и почти-люди – мой гнев был иного рода. Они обращали на меня больше настороженного внимания, чем на торопливо шагавшего большими шагами на длинных ногах моего нового спутника. Тот благосклонно рассматривал красавиц, и, хоть он был попросту хорош собой, рассматривали красавицы меня, бедолажку.

Золотые треугольники заклинательного дома, конечно, в тему сочетались с голубым очень высоким, как всегда над домами такого рода, небушком. На страшной бесчеловечной высоте рассёк голубизну киль небольшой лодки – сейчас она пустовала. Лестница поднималась к треугольному входу.

Во дворике, с предупреждением не парковаться и не толпиться, расхаживал некто в болотных сапогах, не смотря на сверхъестественно липкую жару

На стене плотно наклеенная бумажка что-то злобно повествовала о пиве, питие коего приравнивалось к нехорошим вещам. Я остановился и, почти интимным жестом поглаживая вздёрнутый подбородок, сделал вид, что с величайшим интересом читаю листовку под взглядами ожидавших автобуса бюргеров. В сапогах стража стало жарче, чем он планировал, ручаюсь. Я содрал листовку хищным и хамским движением оккупанта и ощутил, как по жилам людей в толпе пробежал лёгкий освежающий разряд – тайный удовлетворённый смех. Приятно, что здесь все так ценят пиво.

Я отшвырнул бумажку, чувствуя, как я красив – подбородок, идейность и прочее – и увидел, как гад в сапогах весь передёрнулся. Так вот, кто автор текста и да здравствует литература.

Мой дружок с его вольным и прельстительным видом ополченца в мягком тряпье, славно сидящем, как выражаются дамы, на его симпатичных, сугубо мужских формах, гордо развернулся, показывая размах плеч. Весь его вид сообщал – да, вот этак-с, милые вы. Но симпатии площади были и так на нашей стороне.

А всё потому что, братья и сёстры, свобода, если и повеет, как ветер, так сразу одурманит, кого хошь. Любого испуганного в седьмом поколении, хоть на миг, а наполнит счастьем, призрачным, конечно – ведь на миг. Ну и, конечно, потому что мы физически привлекательны.

Мы обменялись с ним взглядами и сговорились – торжественно свернули к дому. Да, мы свернули к дому.

Лесенка о девяти вечных ступенях из зелёной, особенно отделанной лавы, по традиции, местного вулкана заискрила под двумя парами неухоженной мужской обуви – верный знак хорошего качества заклинаний. Я выгнул губу одобрительно, кивнув львице со львёнком справа. Мой товарищ боевой подымался, вдавливая трогательно неуклюжие сапожки в Лакмус Веры, со стороны Льва-Отца, гордо глядящего, как все кошачьи, в никуда поверх суетных бюргерских макушек.

Красавица Львица нежно смотрела на толстого мохнатого младенца, прильнувшего к её огромной лапе, и трепет электрического разряда подтвердил мне, что жрец-скульптор был, и вправду, знатоком своего дела – отпостился до зелени в глазах и пониженное давление в результате продуманных мышечных нагрузок довело его до чистоты Духа чуток не абсолютной. Вдохновение, как Снежная Королева, едва не зацеловало его до смерти.

И теперь, когда по лесенке поднимался тот, кто нёс в себе инфекцию Небытия, чуткий материал реагировал немедленно – а я? Бедный волкодрак, о, о, бедный… я оборвал зарождающийся в глотке вой. Медведь не покосился на меня – есть в нём этакая деликатность, что ли. Он тревожно ковырнул когтем в передних зубах, и я совсем разумилялся.

Внутри пахло подлунными травами, и магнетически сияли огни. В центре зала шевелила голубыми лепестками огромная конфорка, изображая недосягаемое небо, а жрец – огромного роста, стройный, и, естественно, с широким безупречно прямым носом и наглой повадкой льва, с локонами, собранными в хвост до пояса, перетянутого шнуром, – спокойно через плечо посмотрел на двух грязных военных, пришедших смыть покаянием мирную кровь.

Предстояло утреннее моление о дожде, обычное в это время круга.

Жрец одним движением распустил свой хвост, густая грива рассиялась, струясь, на могучих плечах и откормленной спине. Сливаясь с музыкой, двигался он вокруг огня. Когда он начал танец, даже я волчьими глазами не уловил – их этому учат. Он будто пребывал в танце всегда, и танец был всегда. Его поступь, пульсирующая страстью, и мощная стать хищника были накрепко вживую соединены со звуками страшно затягивающей музыки и словами мольбы к Фате, Леле, Мен и Ярре. Слова врезались в уши слушателей так, будто иголка скользила по двадцать тысяч лет назад вырезанным в космическом камне бороздкам.

Я слушал вполуха – даже переделки поддаются магии заклинательных домов. То, что во мне имелось доп. – не поддавалось ничему, пожалуй.

Медведь был напрочь заворожён. Я не судил его. Князь континента миллион лет назад избрал эту форму поклонения Небу и Земле именно за красоту ритуала – он выбирал из предложенного, и заклинательные дома, сохранённые после катастрофы жителями Придверья, покорили его несложную полувоенную, слегка развратную натуру.

Треугольники из чистого золота, напоённые дымом сладкого корня и музыкой, заставляющей трепыхаться клеточную жидкость до завалященькой митохондрии, великолепные самцы-служители, пляшущие, как львы над поверженной антилопой, движущиеся картины и видения в радужной пелене храма – всё это утешило и покорило его. Он выбрал. Что уж говорить о чистой натуре медведя – он просто наслаждался и отдыхал душой.

Служитель замер, хотя воздух вокруг него продолжал пульсировать. Я подошёл, вдыхая дым.

– Отражающий небеса. – Позвал я культурно приглушённым голосом.

Мне мой баритон не нравится – высоковат. К тому же, мне не нравится использовать это обращение – бездарно с точки зрения литературы.

– Что тебе, детка? – Ответил он рокочущим голосом, рождённым в львином чреве, что набито останками антилоп.

Был он – само милосердие. Будто всю жизнь ждал, когда на утреннем молении к нему приблизится грязный военный.

Он, не стесняясь, подобрал с плеч золотые пряди, и женское движение только усилило его брутальность. Пахло от него крепкими духами и его начищенной шкурой – кошки не потеют, а излишек тепла отдают, ложась на землю или паркет.

– Видите ли, ваше благородие, в чём штука…

Я посмотрел в его гигантские глаза – сидят навыкате и похожи на свежие яйца, на которых нарисован голубой кружок с острым зрачком. Он понял, о чём я думаю – их учат. Мгновенно он исчез предо мною. Я и глазом не повёл – ни одним из своих красноватых невыспавшихся глаз. Краем зрения я заметил его высокую фигуру возле соседнего светильника в мутной радужке огня.

– Даже не знаю, как сказать…

Я продолжал говорить, глядя на пустое место – и верно сделал. Он снова явился предо мной, тяжёлый и плотный. Тогда я откровенно глянул вбок – у светильника таяла его фигура.

Служитель дождя одобрительно и без улыбки кивнул мне – дескать, пошалил, сознаюсь.

– Согреши, детка. – Промолвил он сладким и тёплым басом.

– Зачем бы это? – Не сразу ответил я, чувствуя, как он неторопливо читает мои мысли.

Мои мысли были, как холодная кровь на изголовье общественной скамейки, и должен без стыда сознаться – он читал их почти безошибочно.

– Ибо ты знаешь, что стал лучше. – Объяснил и подавил зевок – его ноздри затрепетали. – А это путь в объятия того, кого к ночи не поминают.

Явственно я узрел – золотые его кудри сползлись по плечам за спину и сплелись в косу – лицо с широким ясным лбом и подоконником подбородка открылось.

– Согреши, и снова захочешь стать лучше. Начни заново.

Я представил, как он рубит дрова на заднем дворишке своих апартаментов. Им предписаны смысловые физические упражнения.

Я склонил голову в знак покорности – нас так учили.

– Но как же, ваша честь, – слабенько возразил я, – у меня задание, я должен быть чист.

Он усмехнулся – голубиные глаза остались неподвижны, а вот зубы он мне показал.

Я повёл винтовкой в сторону алтаря.

– В храм с оружием не ходят. – Приветливо заметил он.

– Иногда ходят.

Тут я без всякого злорадства увидел, что степень его покоя заметно понизилась. Он хотел оглянуться, но лёгким усилием остановил свою могучую шею.

Нет, он не все мои мысли прочитал. Почти, но не все. Поэтому теперь он слушал меня с заметно большим увлечением.

– Где? – Спросил я.

Он промолчал. Затем отверз уста:

– Ты, детка, переутомился. Великий воин должен отдохнуть. Я принесу тебе огонь и вино.

Он повернулся ко мне спиной, я ждал, сделав вдох, и он обернулся, меняясь на глазах.

Он так близко подошёл к метаморфозе, что я ощутил излучение, рождённое его перерождающимися клетками. Глаза метали огонь, а оскаленная пасть издала тихое кхакающее рычание, ткань на плечах треснула.

Он прыгнул – виноват, не на меня – не настолько же я нежен.

Поскользнувшись и со скрежетом когтей проехавшись по сборному, ручной работы паркету, он издал воющий звук, и я разобрал человеческое слово:

– Убирайся…

Отдышавшись, я промяукал:

– Не раньше, чем вы, вашество, передадите мне инструктаж.

Я снова увидел метаморфозу – пасть срослась в симпатичные мужские уста, и уста снова улыбались. Он погладил местечко на плече, куда я взглянул – клок рыжей шерсти торчал из небесной прорехи.

Я понял – он смотрит на арку входа, к которой довольно элегантно прислонилась дубоватая фигура медведя.

– О чём ты, чадо? – Спросил он, распрямляясь во весь рост, вроде колонны, выросшей не на месте. (Вот бесстыдник! Он ничуточки не смутился, что на глазах у прихожан отжимался от пола). – Объясни…

– А чадо вот о чём. – Пробубнил из душной теплоты медведь.

Он отлепился от арки и притопал к нам, я попутно попытался кой-что ему внушить, позже узнаем, получилось ли.

– Нам нужно, ваше э-э… благородие, то самое…

И пальцами показал. Мы со служителем посмотрели на эти толстые пальцы, пытавшиеся изобразить нечто утончённое.

Не оборачиваясь ко мне, златокудрый красавец с удивлением спросил:

– Он что, в деле?

Услышать от аристократа специфическое выражение – впечатление, способное окрасить жизнь в новые тона. В общем, я сделал свой день.

Я кивнул, и служитель культа, не поворачиваясь, выгнул губы.

– Новые кадры.

Я картинно раскинул руки.

– Разве мы знаем друг друга, ваше благородие.

Он вдруг цепко посмотрел.

– Хочешь сказать, солдат, что не видал Блаженного?