Каника

Устроившись на работу, Никита Иванович понял, что вытянул свой счастливый билет, который он уже не вытягивал много-много лет. Найти работу в Артемьевске в его возрасте было чем-то из раздела фантастики.

Первый месяц работы Глумов приходил на работу, будучи кристально трезвым, в сером костюме со значком на груди «Слава КПСС!»

Значок закрывал дырку, прожженную папиросой.

Через две недели работы Никита Иванович уже знал наперечет все экспонаты музея: археологические находки, относящиеся к разным эпохам России, выставленные на первом этаже и египетские экспонаты, выставленные на втором этаже. На первом этаже экспонатов было больше, но Глумова почему-то привлекал второй этаж. Кроме черепков, домашней утвари, украшений, статуэток и каноп, в конце зала стоял открытый саркофаг, в котором лежала мумия молодой женщины. На груди той женщины были бусы из разноцветных камней. Саркофаг стоял на подставке внутри куба из бронированного стекла. Надпись на табличке гласила: «Каника, наложница фараона Рахотепа».

– Каника, – как заклинание повторял про себя Глумов, стоя у саркофага.

Было в высушенных временем чертах этой женщины одновременно и что-то притягательное, и что-то пугающее. Сколько бы Никита Иванович ни обходил музей, он всегда возвращался к ней, к Канике. Она словно звала его, притягивала. Глумов мог часами неподвижно стоять у саркофага, разглядывая её. Иногда ему даже казалось, что Каника живая. Она чувствует, что он рядом и смотрит на неё. Лицезрение наложницы фараона заканчивалось примерно одинаково: Глумов начинал чувствовать слабость во всем теле, усталость. Тогда он спускался на первый этаж, ложился на раскладушку и спал до утра сном, крепости которого мог бы позавидовать любой юноша.

Во снах, которые Никита Иванович видел только на работе, он оказывался в Египте. Глумов видел огромные пирамиды, дворцы фараонов, величественные статуи и цветущие сады. Он будто парил над всем этим, свободно перемещаясь по всему Египту. Он чувствовал теплый ветер, обдувающий его тело, слышал язык, на котором говорили фараоны. В конце каждого сна он видел Канику. Только это была не та высохшая мумия, которая лежала в музее. Это была красивая женщина лет двадцати пяти, от которой пахло благовониями, на которой было одето красивое платье, украшенное золотом и жемчугом. Каника всегда приветливо махала рукой Глумову. Он махал ей рукой в ответ. На этом сон всегда заканчивался. Никита Иванович просыпался с чувством глубокого недовольства. Ему всегда не хотелось просыпаться. Он мог бы спать ещё и ещё, лишь бы ещё хоть на миг остаться в том, пусть даже иллюзорном, но таком приятном мире.

В реальном мире Никиту Ивановича ждала старуха-жена, вечно чем-то недовольная. В реальности у него был старый дом, который вот-вот развалится. Был у него и придурок-сын, который нигде не работал, но как-то умудрился набрать в банках столько кредитов, что за них даже внуки не смогут расплатиться.

От этой реальности Глумова всегда воротило. Ему было противно и тоскливо от неё, от ощущения безысходности. Поэтому Глумов топил тоску и безысходность в спиртном. К тому же, у него была работа, и были деньги, которые можно было пропить, чтобы хоть ненадолго уйти от пугающей реальности.

Уйти от реальности Никите Ивановичу, как правило, помогали его друзья – такие же пенсионеры, которым здоровье ещё позволяло «бухать». Им-то Глумов и рассказывал про Египет. Он пересказывал им свои сны, а они всегда над ним смеялись, полагая, что Иваныч тихо сходит с ума. Да, он сходил с ума, но не больше, чем любой другой человек, живущий в этом сумасшедшем мире.

Глумов пил, но на работу старался приходить трезвым. Правда, однажды, на следующий день после получки, Никита Иванович переборщил с алкоголем и не смог дойти до работы. Он упал в кусты, не дойдя до музея метров сто. Там его и нашел его сын Петька, которому на тот момент было уже сорок лет, а у него не было ни жены, ни детей, ни работы.

– Ты где так нажрался, батя? – спросил Петька, поднимая с земли Никиту Ивановича, отряхивая его одежду.

– Я… Я рассказывал этим старым пердунам про Египет, – ответил Никита Иванович. – Помоги мне добраться до музея.

– Ты что, батя? – Лоб Петьки прорезала глубокая горизонтальная морщина. – Ты же уже ни петь, ни свистеть не можешь. Пойдем-ка я тебя домой отведу.

– Нет! – стал упираться Глумов. – Я должен идти на работу. Там меня ждет моя…

– Мумия? – Петька загоготал. – Да ей пофиг, кто её охраняет. Хочешь, я вместо тебя подежурю?

– А ты справишься? – Никита Иванович смерил сына мутным взглядом. – Дело-то такое… Серьезное!

– Да я уже сто раз к тебе по ночам приходил, справлюсь. Пошли домой!

– Может, не надо! Там эта… Мать твоя – Машка! Будет опять меня пилить…

– Да нет там её, батя! – Петька взял Никиту Ивановича под локоть. – Уехала она к тёте Марине. Завтра вечером только приедет.

– Тогда я – домой, а ты – в музей. И только попробуй там что-нибудь испортить! Я тебе…

Глумов споткнулся и чуть не упал. Петька заржал ещё громче.

По дороге к дому Никита Иванович спотыкался, падал, но не переставал инструктировать насчет работы в музее своего перезрелого отпрыска.

– Ну, ты меня понял? – еще раз спросил Никита Иванович сына, лежа дома на кровати.

– Понял-понял! – ответил Петька, накрывая отца одеялом. – Сделаем в лучшем виде.

Придя в музей, Петька первым делом открыл бутылку пива, которую купил по дороге в ларьке и сделал пару глотков. Громко рыгнув, он зашел в комнату охраны, плюхнулся в подавленное кресло и мельком глянул на монитор, на котором мерцали одни и те же картинки: первый этаж музея, второй этаж, коридоры, выставочные витрины. В нижнем прямоугольнике на мониторе мелькнула чья-то тень, и погас свет. Тут же в маленьком окошке напротив стола появилось сморщенное лицо уборщицы – тёти Зины.