Враги народа

Глава 4

Не было рва. Не было расстрельной команды. Была ухоженная липовая аллея, в конце которой возвышался уютный, дачного типа деревянный дом.

– Вперед!

Это вечное понукание конвоиров. Как будто я мог отправиться назад, не обращая внимания на двух дюжих сопровождающих, у одного из которых карабин.

Меня подвели к дому. Старший конвоя поднялся по ступенькам и вежливо постучал в дверь, потом осторожно отворил ее со словами:

– Прибыли!

В ответ донесся доброжелательный голос:

– Да заходите уже. Только ноги вытирайте, а то наследите.

Я автоматически вытер ноги о тряпку у входа, с трудом понимая, что происходит. Прошел через прихожую и очутился в просторной, обставленной скромной дачной мебелью комнате. Трещали дрова в печке. На столе стоял самовар. Здесь царили уют и умиротворение, которые я уже и не надеялся вновь ощутить.

– Товарищ комиссар госбезопасности! Арестованный Ремизов по вашему приказанию доставлен! – отрапортовал старший конвоя.

– Это хорошо, – кивнул заместитель наркома НКВД и мой старый знакомый Василий Алексеевич Плужников. – Возвращайтесь на базу.

– А арестованный?

– Эка вы невежливо именуете своего товарища по оружию. – Плужников поднялся со стула, взял лежащую на столе папку: – Это вам для канцелярии.

Старший кивнул, принимая папку. Ни один мускул не дрогнул на его лице. На своей беспокойной службе он насмотрелся на всякое и привык безоговорочно выполнять приказы, лихо козырять и вслух не рассуждать. А эмоции и вопросы – это не для НКВД, а для Малого театра и Большого кино. Там любят чувства и мелодрамы.

– Ну а теперь будем пить чай, – сказал мне Плужников. – Что-то ты исхудал. Не баловали тебя небось деликатесами.

– Да грех жаловаться, – хмыкнул я, присаживаясь и пододвигая к себе чашку с чаем. – Кормили сытно и денег не просили.

– Ермолай, ты стряхивай с себя тюремную пыль. Она сильно тянет человека к земле.

– Обвинения сняты? – поинтересовался я, отхлебывая ароматный чай.

– Не было особых обвинений. Тебе просто дали немножко отдохнуть.

– Отдохнуть?! – не выдержал я, перейдя на повышенный тон.

– А что? Тишина, покой. Самое место о себе подумать и о вечности. Знаешь, многие достижения мировой философии сотворены именно в узилищах. Томас Мор, Чернышевский…

– Маркиз де Сад, – блеснул я начитанностью. – В наших узилищах многовато народу рядом. Мешают.

– Мест не хватает, это правда. Ежов постарался.

До меня наконец в полной мере дошло, о чем говорит замнаркома. И я устало произнес:

– Получается, это вашими стараниями я там побывал.

– И мне это дорого стоило.

– Зачем?!

– Ты что, совсем там растерял оперативную смекалку? Если бы тебя не взял я, то взяли бы другие. И по ускоренной процедуре давно бы расхлопали. А так удалось водить за нос и Ежова, и его шавок до той поры, пока их самих не пнули.

– Экзотичный способ спасения утопающих – кинуть спасательный круг из бетона.

– А по-другому никак… Ладно, дело прошлое.

Я только кивнул. Действительно, чего уж теперь.

– Конечно, о многом мне тебя хотелось расспросить, Ермолай. Например, о том, как Грац и Гаевский с жизнью расстались…

– Так дело закрыто.

– На этом и остановимся. Хотя видится мне, что все было чуть-чуть по-другому.

– Что было, то прошло.

– Читал я твой крик души в ЦК. Особенно впечатлил раздел о роли НКВД во вредительской деятельности. Глубокая оценка.

– Ну а что? И сейчас от своих выводов я не отказываюсь. Где лучше всего быть вредителем? На шахте, на заводе или в парткоме? Нет. В НКВД. Один чекист-перерожденец может сделать столько, что дивизии диверсантов не сотворить. Убрать руками НКВД перспективных руководителей. В возникшие кадровые прорехи протолкнуть на ключевые места в промышленности и управлении своих людей.

– Чтобы пакостить еще больше?

– Пакостить всю жизнь – это нарушение психики. Нормальные люди ставят задачи и решают их. Враги копят ресурсы для определенного момента. Для мощной атаки, которая поставит под вопрос само наше существование.

Плужников посмотрел на меня с интересом. Потом сказал:

– Есть резон в твоих словах. В том числе и о роли перерожденцев из нашей среды. Поработали мы немного по ним. И такое полезло… Кое-что разгребли, а с некоторыми не знаем, что и делать. Далеко зашло.

– Спасибо Ежову.

– Забудь о нем. Сейчас у нас новый руководитель. Товарищ Берия.

– И как, лучше старого? – Я припомнил, что видел его один раз на совещании в НКВД, когда он был назначен заместителем наркома.

– Честно? Человек не простой. Далеко не добренький. Может, где-то и суровее Ежова будет. Но одно ясно – он не будет рассылать планы по казням врагов народа. И будет работать на наше общее дело. На защиту страны.

– Это то, что я давно мечтал услышать.

– Теперь о делах наших грешных. С тебя сняты обвинения, возвращено звание. С сегодняшнего дня ты в распоряжении кадров НКВД СССР.

– Спасибо, – только и нашелся я что сказать.

– В родной город тебе возвращаться не стоит. Там сложно все. И тебя там не ждут.

– Готов в любую точку земного шара, – усмехнулся я.

– В любую не надо… Сейчас резко активизировались зарубежные разведки и подполье на нашей территории. С разведками мы работать умеем – наши ребята все их посольства и разведслужбы наизнанку вывернули, во все щели залезли, работают на загляденье. А вот подполье… Ермолай, ты один из немногих, кто знает, что такое настоящая антисоветская организация. Не троцкистские клубы по интересам, которые мы ликвидировали тысячами. Не сборища случайных дураков, которыми так любил отчитываться Ежов. А настоящее жестокое подполье.

– Видал таких. И выводил на чистую воду.

– Именно этим организациям нужно свернуть голову в самые сжатые сроки. Времени у нас не остается. Впереди серьезные испытания. И мы не можем позволить ударить нашей стране в спину.

– Сделаю все, что в человеческих силах. И даже больше.

– Вот и отлично, что у нас полное взаимопонимание, товарищ начальник специального отделения НКВД СССР…

Глава 5

Бабах – кусок кирпичной стены рухнул.

Металлический шар долбил по старому дому, разнося его в пыль. Здесь, согласно Генеральному плану развития Москвы, стрелой прочертит город новый проспект. А пока что царили пыль, рев техники и матюги прорабов.

А вон интересующий нас шестиэтажный доходный дом дореволюционной постройки с магазином «Бакалея» внизу. Его сносить не собираются, он удачно впишется в новый проспект. Там живут и здравствуют простые москвичи. И там функционирует явочная квартира антисоветского подполья.

Трах-тарарах – половина фасада осыпалась.

– Аж мигрень от этого грохота, – потер виски мой бравый заместитель Воронов – жилистый, невысокий, тридцати пяти годков, с красным обветренным лицом. Он был одет в телогрейку, ватные штаны и весьма похож на одного из работяг-строителей, оккупировавших все окрестности.

Впрочем, и у меня вид простенький – тулупчик, ушанка. Мы должны органично вписываться в окружающую среду.

Обосновались мы в дощатом строительном вагончике, где потрескивала печка-буржуйка. Предварительно выставили оттуда работяг, поставив прораба перед фактом. Тот, конечно, спорить не стал. «Интересы государственной безопасности» – это звучит посильнее, чем «Сезам откройся».

Пост наблюдения у нас не слишком удачный для контроля и руководства операцией. Но есть такая философия оперативной работы, один из законов которой гласит: не мы выбираем места операций, а они выбирают нас.

Бабах – все, дом рухнул окончательно. И вскоре застучали ломы, кувалды, довершая разгром.

В этом сносе домов было что-то неотвратимое и печальное. Кирпичное сосредоточение жизни нескольких поколений обращалось в прах. Развеивалось вместе с кирпичной пылью пространство прошлого, оставаясь отныне только в старых картинах и фотографиях. А какие следы и память останутся от нас, от всех наших страстей, суеты, накала борьбы?

«Пусть вечным памятникам нам будет построенный в боях социализм», – писал Маяковский.

Тоже вариант. Но все равно как-то грустно от осознания того, что мы лишь волны на глади времени – прокатились, качнули лодку Бытия и ушли…

Эх, совсем минорные мысли меня в последнее время одолевают. Правильно Плужников говорил – пребывание в застенках настраивает на философский лад. А тут работать надо. А работа моя сейчас – глядеть в оба.

Воронов начал гундосо и едва слышно напевать под нос:

– Белая армия, черный барон снова готовят нам царский трон…

Есть у него дурная привычка – гундосить песни, особенно когда нервничает. Знал он их бесчисленное количество, напевал удивительно коряво. Впрочем, это его главная дурная привычка. В целом он мужик нормальный, характер где не надо не показывает.

Назначили его моим замом без моего ведома – до этого он в Секретно-политическом отделе заведовал отделением по монархистам и прочим осколкам былых времен. Понятно, что он будет присматривать за мной. Я не обижался. Работа такая. Доверяй – но только чуть-чуть, а проверяй основательно. На том стоим.

Отношения с ним сложились деловые и ровные. Они могли бы перейти в дружбу, но только не в нашей обстановке взаимного контроля.

Он был крепким агентуристом. По его информации мы неделю назад прихлопнули ищущую выхода на Запад антисоветскую группу из трех человек, свивших гнездо в Наркомате торговли. И вот теперь следующая серьезная реализация по его материалам.

Воронов закончил с песней о Красной армии и завел еще более гнусаво, в тональности лютеранской проповеди:

– И тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет…

Из окошка вагончика был виден подъезд дома номер сорок семь. Тот самый, который нам нужен. Далековато, правда. Но у меня есть хитрый оптический прибор, который называется полевой бинокль. Немецкий, цейссовский.

– Так, наши в городе, – хмыкнул я, глядя на фигуру в габардиновом пальто с меховым воротником и в шапке-пирожок, бодрой походкой двигающуюся к подъезду.

– Барон, – кивнул Воронов. – Минута в минуту появился.

– Немецкая пунктуальность.

Гражданин в габардиновом пальто зашел в подъезд. Ну что, наша фигура, то есть секретный сотрудник Барон, в этой игре заняла свою клетку. Ждем ответную любезность от противоположной стороны.

Вскоре здесь должен появиться эмиссар из Европы. Как положено – с добрыми пожеланиями, инструкциями и деньгами. Это уже вторая встреча Барона с этим человеком. Первой предшествовала головоломная и сложная комбинация, которая неожиданно увенчалась успехом. Сложные комбинации часто дают сбой – их вдрызг разбивают всякие случайности и несогласованности, без которых не обходится ни одно дело. Но у нас пока все шло гладко.

Ровно неделю назад Барон встречался уже на этой явке с эмиссаром – высоким, худощавым, угрюмым, с военной выправкой мужчиной. В этом заморском гусе чувствовалась офицерская, еще царской закалки, косточка.

Первая встреча была ни о чем. Приглядывались друг к другу. Наш агент выступал от имени контрреволюционной боевой ячейки, нуждавшейся в средствах и направлении движения. Эмиссар обещал все это дать. В целом контакт прошел в атмосфере взаимопонимания и конструктива. И вот сегодня вторая встреча.

По ряду причин инициатор операции Воронов настоял на том, чтобы игру с эмиссаром не затевать. В прошлый раз мы отпустили фигуранта по соображениям тактики. Сегодня возьмем – живым и желательно здоровым. А дальше посмотрим на поведение. Тут два варианта. Или он будет работать на нас. Или суд – скорый и беспощадный. Чаще в таких ситуациях люди выбирают сотрудничество. Однако встречаются и крепкие орешки, для которых собственная жизнь менее важна, чем преданность делу.

– Минут через десять должен появиться эмиссар, – сказал Воронов и закашлялся – неделю уже ходил с бронхитом на работу.

Подобные встречи – это самая нервная сторона оперативной работы. Все время мы посылаем наших людей на эти встречи или сами кого-то встречаем. И постоянно долбит одна мысль – придет фигурант или не придет. Потому что «придет» – это удача, перспектива. А «не придет» – провал.

Колыхнулась занавеска в окне явочной квартиры. Значит, Барон наверху, подает сигнал, что все в порядке. Он тоже весь на нервах. Тоже ждет.

Предстоит силовое задержание. Сколько я их провел в своей жизни, и все равно нервозность присутствует. Может случиться что угодно. В успехе я уверен. Ребят наших вокруг много, вражина не уйдет. Но его надо взять живым. И чтобы он никого не подстрелил. А тут уже как получится. Никто не обещал нам безопасности и легкости бытия, когда мы подписывались на чекистскую работу…

Земля качнулась под ногами. По ушам ударил грохот.

Первая шальная мысль была – ломают очередной дом.

Но сознание моментом схватило, как строительным раствором, происходящее вокруг.

Звук был куда громче. А из дома, как раз над вывеской «Бакалея», выплеснулось пламя. Точнее, не просто из дома, а из окна явочной квартиры!

– Египетская сила! – ошарашенно воскликнул Воронов.

Только что, морозным январским утром 1939 года, на наших глазах взлетела на воздух явочная квартира антисоветского подполья.

Все, теперь у нас нет ни вражеского содержателя явки. Ни нашего агента Барона.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, – подытожил я результат нашей операции…

Глава 6

Окна моего кабинета выходили во внутренний двор здания НКВД на Лубянке. Там кого-то выгружали из машины. Три часа ночи, но система работает без устали и перерывов.

Воронов курил не переставая – нервно и угрюмо. А я пил чай из стакана, вставленного в массивный подстаканник – это серебряная вещица с символикой НКВД из кабинета со старого места моей службы.

– Ладно, не куксись, – сказал я. – Поводов для оптимизма мало. Но и рвать с горя на себе одежды тоже резона нет. Такая у нас работа – всяко бывает.

– Людей теряем, – нахмурился Воронов.

– А как ты хотел!

Я сделал большой глоток уже остывающего чая. И мысли мои поплыли куда-то в сторону. В совсем недавнее прошлое.

Мне подумалось, что после освобождения с точки зрения географии в моем положении мало что изменилось. Основное время все так же я проводил на Лубянке. Вопрос в фокусе зрения. Взгляд из камеры или из своего кабинета – это нечто сильно разное.

Как же стремительно, буквально за минуты, изменилось все. Визит к Плужникову. Судьбоносный разговор с ним. Свобода. Правда, свобода мнимая, поскольку я опять находился в плену НКВД, но уже не как объект воздействия, а как его верный винтик.

Я получил новое обмундирование, удостоверение, оружие и этот кабинет. А еще однокомнатную квартиру в переулке рядом с улицей Кирова – до работы пешком десять минут. Заодно мне досталось отделение с почти не заполненной штатной численностью личного состава и заместитель Никита Воронов.

На обустройство быта и личных дел мне выделили пять дней. И я отправился в родной город, откуда меня увез «воронок» несколько месяцев назад.

Понятное дело, что в квартире моей теперь жили другие люди, которых я не стал тревожить. Что там осталось? Мебель, если не выбросили? Старую одежду выбросили наверняка. Жалко было фотографий и документов.

Заехал я в областное Управление НКВД. Там многое изменилось. Личный состав сменился больше чем наполовину. Не осталось никого из печально известной следственной группы врага народа Граца. Парочку его холуев посадили месяц назад. Некоторых выгнали или перевели на другие места службы.

А вот мой «эскадрон» из преданных мне и натасканных бойцов уцелел. И ребята встретили меня даже не с радостью, а с ликованием.

– Мы знали, что вы вернетесь! – хлопал меня по плечам старший группы, переходя все рамки субординации.

К моей радости, выяснилось, что после моего ареста они, бойцы «эскадрона», забрали мои личные вещи и документы из кабинета и квартиры. И я чуть не прослезился, перебирая старые фотографии. Вот моя первая жена Полина в форме сестры милосердия, стоит, положив руку мне на плечо… А это моя последняя любимая женщина Антонина… А тут дочурка Катерина – студентка Саратовского медицинского института.

Жалко, что не удалось сохранить мой старый потертый «наган», прошедший со мной с Гражданской и не раз спасавший жизнь. Он стал родным. И вот затерялся где-то на складах УНКВД – теперь уже и не найдешь.

В поезд я загружался с большим фибровым чемоданом, куда с трудом влезли отвоеванные мной вещи. Путь мой лежал в Саратов.

После ареста я сумел передать моему бывшему заместителю и лучшему другу Фадею Селиверстову весточку, чтобы он предупредил дочь – ни в коем случае не приезжать в Москву, не обивать пороги НКВД, не лезть с письмами и жалобами, затаиться и сидеть тихой мышкой в своем институте. Иначе сделает только хуже. Она послушалась. Она всегда слушалась, когда я требовал. Потому что знала – требую я немного и только то, что жизненно важно.

Слава богу, никто ее из института не выгонял. То, что отец арестован, там было мало кому известно. Да и не осужден же. Вообще, с детьми врагов народа часто не церемонились. Доходило до совершенной дичи – особо ретивые чиновники от образования заставляли детей прилюдно отказываться от репрессированных родителей. Тупых баранов с инициативой было много во все времена. Не по-нашему это. Не по-советски. Да и товарищ Сталин прямо сказал: «Дети за родителей не отвечают».

– Я… Я думала, никогда тебя не увижу, – глаза у дочки сияли, когда она смотрела на меня, дождавшегося ее на ступенях мединститута после занятий. – Как же мне плохо было! Хоть в омут головой.

– Ты оставь такие разговоры. В омут ей головой… У тебя своя жизнь, которую ты только начала и должна прожить правильно. И полностью. А я пожил достойно. И мои зигзаги – это мое. Запомни это, дочура.

– Твое-мое! Что ты говоришь! – она всхлипнула.

Вместе нам удалось провести только день. Меня труба звала на бранные дела.

Потом Катюша прикатила ко мне в Москву на Новый год. Навела идеальный порядок в моей маленькой квартирке.

В конце года наши кадровики распространяли билеты на елку в московском Доме союзов. Новогодние елочные празднества долго считались пережитком прошлого и чуждой пролетариату культурой. Но в 1935 году елки вернулись, уже с красной звездой на верхушке. А заодно появился Дед Мороз с внучкой Снегурочкой.

И вот теперь кружила город новогодняя пьянящая суета с елочными базарами, стеклянными и ватными игрушками. На площадях Маяковского и Свердлова гордо возвышались гигантские, украшенные светящимися гирляндами и припорошенные снегом пушистые красавицы елки.

Когда я попросил два билета на всесоюзную елку, кадровичка посмотрела на меня подозрительно:

– Вам зачем? Это тем, у кого дети.

– У меня есть дочь, – с какой-то прорвавшейся гордостью объявил я.

Пошушукались за спиной, но билеты все же дали. Их я продемонстрировал в тот же вечер дочке:

– А пошли-ка на елку в Дом союзов!

– Папа, я же уже взрослая!

– Да? А я вот еще не очень.

В просторном Колонном зале разместилась огромная, украшенная игрушками елка. Вокруг нее водили хоровод профессиональные танцовщицы, вещал громовым голосом Дед Мороз, призывая ударно учиться и работать в следующем году. Весело и задорно чирикала Снегурочка. Скакали детишки в костюмах снежинок, лисичек и зайчиков.

Здесь царило волшебное веселье, которое даже из взрослых делает детей. И я нисколько не ощущал себя старым дураком, впавшем в детство. В мою жизнь на миг вернулось ощущение светлого счастья, когда ты наполнен уверенностью, что будущее принесет только хорошее. Так же бывало в праздники Рождества из моего далекого детства.

Дома дочка нарядила небольшую елку, прикупив несколько простеньких игрушек. В двенадцать мы выпили «Советского шампанского» – оно появилось на прилавках в 1937 году как наш ответ французам. Выслушали по радио поздравления руководителей СССР с новым 1939 годом.

На следующий день Катя уехала. А я отправился на работу. Потому что работы была груда неподъемная. Мне нужно было в кратчайшие сроки создать дееспособное подразделение и начать давать стране угля. Время не ждет. Сейчас год за десять.

Как же мне не хватало Фадея с его организаторскими и оперативными талантами. Перво-наперво я провентилировал ситуацию насчет него.

Находясь во внутренней тюрьме на Лубянке, я боялся, что он на свободе наделает глупостей, пытаясь вызволить меня. Он и наделал – принялся писать письма Ежову и в ЦК. Ему сильно повезло – его только выперли с работы и выслали за Урал командовать парторганизацией управления леспромхозов. По выходе на волю я тут же отослал ему телеграмму, что жив-здоров, мечтаю встретиться и сделаю для этого все. Мне просто необходимо было вернуть его на службу. О чем я хлопотал, но пока безуспешно.

И еще одна больная тема, не дававшая мне покоя ни днем ни ночью – моя единственная и неповторимая Антонина. Когда подо мной задымилась бочка с порохом, я почти насильно отправил ее в Ленинград к отцу, тоже приказав не рыпаться и меня не искать. Она жива-здорова. Обо мне ничего не знает. А я терзаюсь мыслями – стоит ли начинать все сначала.

Что, охладел к ней, понял, что мы разные люди? Все с точностью до наоборот. Она моя вторая, данная свыше половинка. И настолько мне дорога, что я готов отказаться от нее, лишь бы ей ничего не угрожало. Она однажды чуть не лишилась всего, связавшись со мной. И сегодня я не был уверен, что мое положение прочное. Боялся втянуть ее в очередной кошмар. В наше сумасшедшее время нет ничего надежного и крепкого. Но и перспектива жить без нее наполняла меня болью.

В общем, с ней у меня был полный набор сомнений и неуверенности. Но эмоции я загонял поглубже. Потому что мне нужны душевные силы. Мне нужно работать.

Антисоветским подпольем и непримиримой оппозицией в НКВД занимался Секретно-политический отдел Главного управления государственной безопасности. Он охватывал, кажется, все сферы жизни. Были отделения по троцкистам, монархистам, студентам, националистам, деятелям искусства. Присматривали и за органами власти – наркоматами, милицией, судами, прокуратурой.

Мое отделение по агентурному проникновению в антисоветские организации с целью их изобличения и ликвидации формально входило в СПО, но на деле подчинялось только заместителю наркома Плужникову. Фактически мы были эдакие гвардейцы кардинала из известного романа Дюма-отца. Специалисты по самым серьезным проблемам. Те, кто бьет в сердцевину, а не разменивается по мелочам. И нам дали полную свободу действий.

Всегда, когда начинаешь новое дело, кажется, что не получится ничего. Бескрайняя страна, сто семьдесят миллионов граждан. И ты, пусть и с верными помощниками – это как капля в океане. А результат нужен. От него зависит многое, в том числе существование этой самой страны.

Главный инструмент чекиста – это не револьвер и ордер на обыск. Это информация. И источники информации.

По этому поводу и состоялся наш очередной разговор с заместителем наркома на той же служебной даче в ближнем Подмосковье. Притом такой разговор, что у меня сначала мороз по коже пополз.

– Ермолай, я хорошо изучил твои похождения и успехи в старой должности, – улыбнулся как-то угрожающе Плужников. – Успехи, надо сказать, впечатляют.

– Спасибо.

– Особенно впечатляет, как ты умело скрыл своего агента.

– Что вы имеете в виду? – я похолодел. Неужели он узнал о Великопольском?

– «Картель». Тебе его хорошо кто-то подсвечивал изнутри. И этот источник не оформлен. Прав я?

– Были причины, – буркнул я.

– Предательство собственного руководства. Причина уважительная…

– И что теперь? – с напряжением поинтересовался я.

Плужников запросто может приказать мне притащить Великопольского на встречу или просто арестовать его. Может меня запереть снова в камеру за несанкционированные контакты с врагом. Много чего может.

– Ты знаешь, кто я? – с усмешкой поинтересовался Плужников.

– Комиссар госбезопасности.

– Вот именно. Замнаркома. Не мое это дело лезть в детали. Мое дело – стучать кулаком по столу и требовать результат. Так вот, Ермолай, мне нужен результат. А как ты его достигнешь – это дело десятое.

– Понял.

– Мне нужен надежный щит, который оградит нас от тщательно законспирированных, на года и десятилетия, ячеек антисоветского подполья. Нужно порушить их контакты с зарубежьем. Понятно, что все подполье нам не искоренить. Но жизненно необходимо выбить его самые острые клыки. Чтобы враги не были способны ни на что серьезное. Чтобы их можно было не замечать в вопросах войны и мира…

Его правда. Нам по горло нужен результат. На этого эмиссара из Европы мы возлагали большие надежды. Что и говорить, хотелось мне гордо принести Плужникову вражеский скальп, в переносном смысле, конечно, на блюдечке с голубой каемочкой. Но теперь вражеский содержатель явочного помещения и наш агент Барон мертвы. Эмиссар скрылся. На дворе ночь. И мы с Вороновым подсчитываем потери и прикидываем, что делать дальше.

Я пробежал глазами выписки из милицейских протоколов и предварительные заключения специалиста по поводу сегодняшнего взрыва.

– Эксперты говорят, рвануло взрывное устройство. Возможно, оно было в сумке, ошметки которой нашли, – пояснил Воронов.

– Это понятно, – я отодвинул от себя бумаги, отхлебнул еще чая. – Каким-то образом эмиссар расшифровал нашего агента и устроил прощальный хлопок? И зачем ему это было делать? Не легче ли просто смыться?

– Красивый жест, – пожал плечами Воронов. – Казнь пособника большевиков. И демонстративная ликвидация засвеченного соратника – содержателя явочного помещения, который много чего мог рассказать. А также напоминание НКВД, что не все в наших руках… Мне интересно, как он привел в действие взрывное устройство. Не радиоуправляемая же мина у него была.

– Скорее всего, оставил сумку на явке, велев передать Барону. Мол, пусть откроет и убедится, что все на месте. При вскрытии и сработало взрывное устройство.

– А если бы содержатель явочного помещения залез из любопытства в сумку пораньше?

– Значит, эмиссар нашел достаточно веские слова, чтобы отбить охоту лазить по чужим сумкам. Так что было два варианта. Или наш человек осматривает сумку на месте и взлетает на воздух вместе с содержателем явочного помещения. Или тащит к друзьям-чекистам, и тогда взлетают на воздух еще и оперативники – тоже неплохо.

– Интересный у нас оппонент, – скривился Воронов.

– Интересный. Надо будет с ним познакомиться поближе.

Мы помолчали.

– Теперь по поводу монархистов, – Воронов прервал молчание. – В свете случившегося… Пора их брать.

В производстве Воронова было агентурное дело «Корона». В его рамках разрабатывалась монархическая антисоветская организация «Святая Держава», достаточно многочисленная и тщательно законспирированная, действующая уже добрый десяток лет. Именно в результате сложной игры с ними удалось вытащить на контакт этого злосчастного эмиссара. Ну а теперь наступала пора что-то делать и с самой организацией.

– Куда ты торопишься? – спросил я. – Давай еще немного присмотримся к ним.

– Уже второй год смотрим. Пора брать. И заглаживать наш провал перед руководством.

– Меньше о руководстве думай, больше о деле. По сообщениям твоего агента у монархистов творятся интересные дела. Надо еще понаблюдать…