Бой с невидимкой

Видать, на двери были не очень крепкие запоры, потому что она поддалась после первых же трех ударов. Да и не просто отворилась, а даже соскочила с петель. Трое бандитов ворвались в дом. Тотчас же зазвенели стекла и затрещали рамы – это другие бандиты высаживали прикладами окна, и через оконные проемы также вваливались в дом. Не все, впрочем, а лишь трое из них. Еще двое остались на всякий случай на улице. А то вдруг кому-нибудь из жильцов каким-то непостижимым образом все же удастся покинуть дом! Ну так беглец далеко не уйдет… Вот это и был тот самый план, о котором упоминал Стась. Все просто и беспощадно. Смерть – она всегда проста и беспощадна…

В доме было всего две комнаты – об этом бандиты знали. Оказавшись в доме, двое из них тотчас же ринулись во вторую комнату, а трое – остались в первой комнате.

– Всем лежать! – заорал Стась. – Никому не двигаться! Убьем! Свет! Где лампа? Лут, зажги свет!

Керосиновую лампу в полесской хате найти несложно – она всегда висит либо на стене, либо под потолком. В этой хате она висела на стене. Она даже не была полностью потушена – в ней тлел едва заметный синий огонек. Это было логично и понятно – в доме ночевали дети и старики. А они порой просыпаются по нескольку раз за ночь. И чтобы каждый раз не зажигать лампу заново, в ней оставляют на ночь гореть тоненький, едва заметный огонек.

Лут нащупал лампу, хмыкнул и добавил света. На постели была только женщина и двое детей. Забившись в угол, они испуганно смотрели на ворвавшихся в их дом людей. Стась стремительно огляделся – в комнате больше никого не было.

– Что в другой половине? – крикнул он.

– Здесь только дед с бабой, и больше никого! – ответили из другой комнаты.

– Где муж? – улыбаясь, спросил Стась у женщины, и эта его улыбка выглядела в полутьме особенно зловеще, будто бы Стась и вправду был не человеком, а некой ночной нежитью. – Я у тебя спрашиваю, красотуля! Где твой муж?

– А нет его! – дрожащим голосом ответила женщина. – В Березичах он… Там, наверно, и заночевал. Ага…

– А, сто чертей в печенку! – выругался Стась и стал лихорадочно размышлять. По всему выходило, что Евгена и впрямь нет сейчас дома. Потому что если бы он был – уж он бы дал о себе знать. Как-никак его семье угрожала опасность, а Евген – человек отчаянный и бесстрашный. И потому если он не дает о себе знать, то, стало быть, его и вправду нет сейчас дома.

– Когда будет? – отрывисто спросил Стась у женщины.

– Не знаю… – прижимая к себе детей, ответила женщина. – Должен был уже вернуться, но почему-то не вернулся.

– Вот зараза! – еще раз выругался Стась.

Коль женщина не соврала, то по всему выходило, что расправиться с Евгеном Снигуром на этот раз у бандитов не получится. Не ждать же его целый день до самого вечера! Любой хутор – место заметное, тут особо не укроешься. Обязательно кто-нибудь заметит и донесет! А донесет – тотчас же прибудут «ястребки» или милиция. Да если даже и не заметит, толку от этого все равно немного. Не заметят Стася и других бандитов, так обязательно обратят внимание на то, что вот-де, уже и день в разгаре, а на хуторе Евгена Снигура никто из людей не показывается, лишь голодная скотина надрывается криком… А, значит, там что-то случилось. Никто, конечно, на хутор в разведку не побежит – побоятся, но вот донести – донесут обязательно.

А из этого всего следовало лишь одно – из хутора надо уходить. Причем как можно скорее, пока не занялся рассвет. Но, конечно же, уходить не просто так, а с последствиями. И притом это должны быть такие последствия, чтобы Евгена Снигура скрутило от них буквально-таки в бараний рог! Чтобы он от этих последствий не мог ни вздохнуть, ни выдохнуть, чтобы он так и оставался всю свою жизнь – сколько там еще ему отмерено, – так и маялся, скрученный от горя, от которого нет и не может быть избавления! И это, пожалуй, будет даже лучше, чем смерть самого Евгена Снигура! Мертвому-то что? Ему на этом свете уже ничего не надо! А вот когда ты живой… Вот и поживи, и помучься от невыносимого горя и от мысли, что уже ничего нельзя поправить! Это, пожалуй, будет пострашнее смерти.

– Так… – произнес Стась и с усмешкой посмотрел на женщину с детьми.

И было в этой усмешке нечто такое, что женщина мгновенно поняла, что сейчас произойдет. А поняв, она широко раскрыла глаза и еще крепче прижала к себе детей.

– Люди добрые!.. – прошептала она. – Не убивайте! Пощадите детей! И меня пощадите! В чем я перед вами виновата? В чем виноваты мои детки?

– А не надо было твоему мужу записываться в «ястребки»! – спокойным, почти безразличным тоном произнес Стась. – Да еще командиром!

– Так это ж он… – едва слышно прошептала женщина. – Это ж не дети…

– Вставай, – прежним тоном проговорил Стась. – И дети – тоже… Лут, помоги. И выводи их во двор.

Лут молча оскалился, подошел к постели и сорвал с женщины и детей рогожу, которой они укрывались. Женщина не хотела вставать: может, у нее не было на это сил, а может, она надеялась, что вот так, сидя в постели и прижимая к себе детей, она тем самым сохранит жизнь и себе, и детям. Лут схватил женщину за плечо и буквально вышвырнул ее с постели. Женщина упала на пол, Лут ее подхватил и поволок к выходу. Дети заголосили. Стась кивнул Гусаку, тот ухватил детей за рубашонки и, как щенят, также поволок их во двор. В это же самое время из другой комнаты Лут вывел старика и старуху.

Сжигать в доме женщину, детей и стариков Стась не хотел. Ему хотелось, чтобы их тела лежали на фоне пепелища, которое останется от хутора. Так будет поучительнее: и для самого Евгена Снигура, и для всех прочих, кто еще раздумывает над тем, податься ли в «ястребки» или каким-то другим способом помочь советской власти. Так будет страшнее…

Глава 2

Конечно же, жители соседних хуторов слышали выстрелы на хуторе, где жил Евген Снигур с семьей, и тем более видели пламя, взметнувшееся к предрассветному небу почти сразу же вслед за выстрелами. Вывод здесь мог быть лишь один – ночью на хутор пришли болотяныки. Никто из соседей, понятное дело, не побежал на помощь семье Снигуров, потому что – чем тут поможешь? И не поможешь, и сам угодишь под шальную бандитскую пулю.

Но как только миновала ночь, в Березичах, где находилась и милиция, и штаб «ястребков», и все прочие органы местной власти, все тотчас же узнали о случившейся ночью на хуторе беде. Мигом были подняты по тревоге все представители власти, да и простого народа на главной сельской площади собралось немало. Народ гомонил, шелестел, тревожно переговаривался, женщины причитали… «Снигур… Снигур… Снигур…» – только и слышно было в толпе.

Сам Евген Снигур прибыл чуть позже остальных. Люди, как только его увидели, тотчас умолкли, но Евген не обратил на это зловещее молчание никакого внимания. Стремительно поднявшись на крыльцо, он вбежал в помещение сельсовета. Здесь уже находился и местный участковый Павло Онысько, и все пятеро его подчиненных-милиционеров, и добрый десяток «ястребков», и председатель сельсовета Михайло Хижняк, и еще кто-то… Все шумели и галдели, кто-то кому-то что-то доказывал, кто-то с кем-то не соглашался… В общем, все вели себя так, как оно и бывает в случаях, когда страшная беда застала тебя врасплох. Но как только Евген появился в помещении, все разом умолкли и стали смотреть на Евгена. В этих взглядах было что-то такое, что мигом заставило Евгена побледнеть.

– Что? – хриплым голосом спросил он. – Что случилось? Что это вы все на меня уставились?

Первым опомнился участковый уполномоченный Павло Онысько. Страшно кривя лицо и стараясь не смотреть Евгену в глаза, он подошел к нему и сказал:

– Так ты, оказывается… тебя, значит, не было ночью на хуторе?

– Я ночевал в Березичах, – ответил Евген. – А что такое?

– Сегодня ночью… У тебя на хуторе…

– Что?! – повторил Евген вопрос и не расслышал своего голоса. – Что – у меня на хуторе?!

– Сожгли хутор, – глядя куда-то в сторону, сказал участковый. – И еще – стреляли. Так говорят люди. А большего я пока не знаю. Вот сейчас поедем туда – и все узнаем…

Слова, сказанные участковым, были предельно просты, но их смысл, казалось, все равно не доходил до Евгена. Лишь лицо его еще больше побледнело, да рука сама собою потянулась к автомату, висевшему у него за спиной. Павло Онысько молча положил руку Евгену на плечо и, преодолев себя, глянул ему в глаза.

– Сейчас поедем… – сказал он. – И все разузнаем на месте. Может быть… – он не договорил и отвернулся. – Тебе тоже надо ехать. Сам понимаешь…

– Понимаю, – отозвался Евген, на лице которого застыло выражение боли и страдания.

Выехали скоро, буквально через несколько минут, на трех подводах, запряженных лошадьми. Никакого другого транспорта у здешней советской власти не было. Ехали недолго, не больше получаса. Подъехали к болотам и остановились. Дальше предстояло идти пешком по жердяным настилам и прыгая с кочки на кочку. Но вначале все приехавшие быстро рассредоточились, укрылись за деревьями, за телегами и в ямах и осмотрелись. Такие их действия были логичны и понятны. Бандиты знали, что ранним утром к хутору, где случилась трагедия, подъедут представители советской власти. А это очень удобный момент, чтобы у самого края болот устроить засаду. Бывали такие случаи.

Но на этот раз, похоже, никакой засады не было. Милиционеры и «ястребки» подождали, повертели головами, прислушались, затем осторожно начали покидать свои укрытия, и, перебегая от дерева к дереву, обследовать местность. Похоже было, что на этот раз бандиты никакой засады у болот не устроили.

– Два милиционера и пятеро «ястребков» – в головной дозор! – скомандовал Павло Онысько. – Три милиционера и еще пятеро «ястребков» – замыкающие! Да не забывайте смотреть по сторонам и под ноги! А то вдруг они оставили «жабу»…

«Жабами» назывались мины, которые бандиты любили расставлять по дорогам и тропинкам. А еще – обычные гранаты с проволочкой, привязанной к чеке. Наступишь на такую мину или заденешь ногой проволочку – и тут же последует взрыв. Случалось, что на «жабах» подрывались и люди, и скотина. Всякое бывало в здешних местах.

Но на этот раз никаких «жаб» бандиты после себя не оставили. Да оно и понятно: время было ночное, а уходили они второпях, чтобы их не застал рассвет – тут уж не до мин.

Путь к хутору, где ночью совершилось злодейство, проходил мимо другого хутора, на котором жили Василь и Горпина. Расстояние между двумя островками было недалеким, и Василь с Горпиной, конечно же, слышали выстрелы и видели зарево на соседнем островке. И они прекрасно понимали, что это за выстрелы и что горит у их соседей. Но что они могли поделать, даже если бы и хотели помочь?

Но им было не до соседских трагедий. Они торопились похоронить убитую собаку – видимое доказательство того, что на их хуторе ночью также побывали болотяныки. Закопать собаку для них было очень важным делом. А то вдруг кто-нибудь – милиционеры или «ястребки» – обратят на собачий труп внимание и начнут расспрашивать: а почему, а что, а как? И прознают в итоге, что и на их хуторе также побывали бандиты те самые, которые расправились с семьей Евгена Снигура и сожгли соседний хутор. А прознав, разузнают также и о ночном сговоре между Василем и Стасем. А уж этого, по мнению Василя и Горпины, никак нельзя было допустить. Потому что из-за этого сговора их ждала непременная для них беда, причем хоть от одной, хоть от другой стороны. Между двумя огнями оказались Василь и Горпина, а потому – лучше уж спозаранку похоронить убитую собаку. Нет убитой собаки – нет никаких доказательств пребывания на хуторе бандитов.

Но, конечно же, они видели, как по узким жердяным настилам мимо них в сторону сгоревшего хутора проходят люди. Много людей: и милиционеры, и «ястребки», и еще кто-то… Даже, кажется, сам хозяин хутора – Евген Снигур. Оказывается, его-то ночью и не убили.

– Будьте на месте! – мимоходом окликнул Василя и Горпину участковый Павло Онысько. – Позже я к вам заскочу. Побеседуем…

– Ага, ага! – закивали Василь и Горпина.

* * *

На островке было уже немало людей – обитателей соседних хуторов. Люди стояли молча, почти не шевелясь и стараясь не смотреть друг на друга. Увидев приближающихся милиционеров и «ястребков», народ зашевелился и стал расступаться. А когда появился Евген Снигур, люди как один горестно охнули и расступились еще шире. И очень скоро посреди расступившейся толпы образовалось свободное пространство, внутри которого тесным рядком лежали пятеро мертвых: женщина, двое малых детей и старик со старухой. В общем – вся семья Евгена Снигура.

– Евген, – сказал участковый Павло Онысько, глядя на Евгена и судорожно кривя лицо. – Ты того, Евген…

И больше он ничего не сказал, да и что тут можно было сказать? Здесь все слова были лишними. Здесь, на этом страшном, разоренном островке, лишним сейчас было все – потому что ничего уже нельзя было поправить. Смерть всегда непоправима. А коль так, то к чему слова? Да и как их выговорить, даже если бы они и нашлись – какие-то необычайные, мудрые слова, которые могли бы все вернуть вспять, восстановить из пепла хутор, оживить убитых? Но нет в этом мире таких слов, да и быть их не может…

Евген Снигур внешне никак не проявил своего отчаянья и горя. Он просто стоял посреди пустого пространства и молча смотрел на пять выложенных в ряд тел. А уж что творилось в его душе – кто это может знать? Может статься, не знал сейчас этого и сам осиротевший Евген. Чтобы понять, что у него происходит в душе – нужны силы. Ох, какие же для этого нужны силы! А где их взять, те силы, именно сейчас, в этот страшный момент? Наверно, для этого нужно время. Или, может, чья-нибудь посторонняя помощь кого-то незримого, любящего и могущественного? Как знать…

Участковый Павло Онысько пришел в себя быстрее других. Он надел фуражку, осмотрелся по сторонам и увидел пришпиленную на росшей неподалеку ольхе серую бумажку – совсем небольшую, не больше тетрадного листка. Спотыкаясь о головешки, он подошел к дереву и снял бумажку. На ней были написаны карандашом какие-то слова. Буквы были мелкие, неразборчивые и плясали из стороны в сторону. Онысько долго шевелил губами, силясь понять смысл написанного, а когда понял, то поднял голову и посмотрел на молчащих людей – на всех разом.

– Вот, – сказал он, – бумажка, оставленная бандитами… Со словами… Хотите, я их вам прочту? Я их все равно вам прочту, даже если вы того и не хотите. Чтоб вы все знали… Вот что в ней написано: «Эти люди казнены как враги украинского народа. Так будет со всеми предателями Украины. Перемога». Вот что написано в этой бумажке… – Онысько опустил руку с зажатой в ней бумажкой, и лицо его вновь судорожно покривилось. Какое-то время он молчал, а затем ровным, глухим голосом спросил, конкретно ни к кому не обращаясь: – Это кто же враги украинского народа? Это кто же предатели Украины? Эти малые дети? Эта женщина? Эти дед с бабой? Кто? Кого они предали? Какую Украину? Вы мне скажите… Ну – что вы все молчите и молчите? Почему вы молчите? Будто вы все немые!

Он с отчаяньем махнул рукой. Бумажка выпала из его руки, но Онысько быстро пришел в себя и тут же поднял ее и положил себе в карман, потому что это была не просто бумажка, а вещественное доказательство. А вещественные доказательства надо беречь, они никогда не бывают лишними.

Подняв бумажку, участковый окончательно пришел в себя. Он подозвал к себе милиционеров, «ястребков» и мужиков из окрестных хуторов и стал давать распоряжения. Работы предстояло много. Во-первых, нужно было осмотреть, а затем прибрать всех пятерых покойников. Во-вторых, тщательно осмотреть пепелище – вдруг бандиты нечаянно обронили еще какое-то вещественное доказательство? Нужно также обойти все окрестные хутора и узнать у людей, что они видели и слышали минувшей ночью. Хотя – для чего их и обходить, когда обитатели всех этих хуторов – вот они, топчутся рядом? Значит, нужно побеседовать с каждым из них – вдумчиво, осторожно, по-умному. Может, что-нибудь и скажут. Для этого, конечно, нужно отдельное помещение, да только где же его взять, когда все – сгорело? А, нет, не все. Вот в отдалении – сарайчик. Его огонь не тронул, может, именно потому, что сарайчик стоял в отдалении. Значит, в нем и будет происходить беседа. А беседовать с народом Онысько будет самолично. С каждым. Хоть до самой поздней ночи. А по окрестным хуторам все-таки надо пробежаться. Мало ли что. Не весь же народ столпился на этом островке, кто-то остался и при хозяйстве. К тому же бандиты могли и не уйти в болота, а затаиться на каком-нибудь хуторе. Все могло быть. Вот пускай «ястребки» и пробегутся по окрестным хуторам. А милиционеры пускай остаются на этом, сгоревшем хуторе. Работы хватит для всех. Когда беда – работы всегда много.

– Значит, так! – обратился Онысько к народу. – Коль уж вы пришли на этот хутор, то никуда не расходитесь, потому что со всеми вами я хочу побеседовать. Понятно вам?

Народ зашелестел и загудел – стало быть, слова участкового людям были понятны.

– А чтоб было еще понятнее, скажу еще раз, – предупредил Онысько. – С хутора без моего позволения – ни шагу! Всякий, кто попытается уйти, будет считаться пособником извергов, которые прячутся в болотах… Все уяснили?

Сказал такие слова Павло Онысько совсем не зря. Он прекрасно осознавал, что некоторые из тех, кто сейчас на хуторе – соглядатаи и осведомители бандитов. Кто именно, этого участковый, конечно, не знал, но то, что они здесь присутствовали, и это был не один человек, а несколько – все это для участкового было очевидным фактом. У бандитов должны быть повсеместно свои глаза и уши – вот они, эти уши и глаза, здесь и присутствовали. Потому что бандитам очень важно знать, как и в какую сторону движется расследование. Участковый даже не сердился на этих неведомых ему соглядатаев и доносчиков. Он понимал, что большинство людей согласились на это из страха за свою жизнь и жизни своих близких. Попробуй не согласись – так и с тобой, и с твоим хутором будет то же самое, что вот с этим хутором, на котором сейчас присутствует и сам Онысько, и окрестные хуторяне. Сожгут, убьют… Тут уж сердись не сердись…

Да и, по большому счету, сердиться Онысько должен был в первую очередь на себя самого. Именно так, потому что это именно он, Павло Онысько, не может совладать с бандитами. Хотя по долгу службы и обязан. Но долг – долгом, а возможности – возможностями. Попробуй-ка вылови всю эту нежить, которая прячется в болотах, когда у тебя – всего пятеро милиционеров и два десятка «ястребков»! Заболотье – край обширный. Да и прятаться легче, чем искать. А тут еще – этот Перемога. Кто он такой, где его искать? Ничего о нем не известно, ровным счетом ничего! Ни единой мысли, ни одной зацепки! Но зато после каждого душегубства, после каждого сожженного хутора на месте остается бумажка, в которой написано: «Перемога. Перемога. Перемога»… Боятся люди этого Перемогу, да что там – одного этого слова боятся! Вот, говорят, матери пугают даже малых детей этим словом… А напасть на след Перемоги Онысько, как ни старается, пока не может. Так что – на кого ему сердиться, кроме как на самого себя?

– …И еще, – сказал участковый. – Сейчас мы осмотрим тела, а потом бабы пускай их как положено приберут, а мужики – отнесут их к телегам, что у края болот. Желающие имеются или мне их назначить самому?

Последних слов Онысько мог бы и не говорить. Потому что желающие, конечно же, имелись. Уж так было заведено в этих краях, что любого покойника всем миром и прибирали, и оплакивали, и хоронили. Даже того, который умер своей собственной смертью. А тут такой страшный случай… Конечно же, и приберут, и отнесут к телегам, и уложат на телеги, и в нужное время похоронят, и оплакивать будут не меньше недели. Все, как и полагается. Но Онысько был властью, потому он и сказал такие слова.

– Ты как? – подошел Онысько к Евгену Снигуру.

– Что? – очнулся Евген и посмотрел на участкового так, будто увидел его первый раз в жизни.

– Я говорю – что ты сейчас собираешься делать? – пояснил участковый.

– А ты? – глухо спросил Евген.

– Я хотел осмотреть тела… – он замялся. – Ну, в общем, их осмотреть. Сам понимаешь – надо для следствия.

– Не надо – тебе, – ровным голосом произнес Евген. – Я сам…

– Но…

– Это мои дети, – все тем же голосом сказал Евген. – И – моя жена. И мои отец с матерью…

– Я понимаю, – осторожно вымолвил Павло Онысько. – Но все-таки…

– Я сам, – повторил Евген и усмехнулся деревянной усмешкой. – Не бойся, я ничего от тебя не утаю. Как есть, так обо всем и доложу…

– Хорошо, – сказал участковый. – Пускай будет так. Но, может, ты хотя бы отдашь мне свой автомат?

На это Евген ничего не ответил, лишь с мрачным видом качнул головой и опустился на колени перед родными телами, чтобы их осмотреть в интересах следствия.

– Не толпитесь! – прикрикнул на людей участковый. – Что вы здесь не видели? Гулянка вам тут, что ли? Всем отойти подальше! А вы что рты раззявили? – эти слова относились к пятерым милиционерам. – Отодвиньте людей! И никого не подпускайте, пока я не скажу!

Конечно, больше всего участкового сейчас беспокоил Евген Снигур. Даже не то чтобы беспокоил – это слово было неправильным. А просто никогда раньше Павло Онысько не сталкивался с такими случаями. И потому он понятия не имел, как поведет себя Евген в ближайшую же секунду. А коль так, то он, Онысько, должен быть поблизости от Евгена – до тех пор, пока Евген не осмотрит родные ему тела. А вот когда он их осмотрит и тела приберут, тогда-то участковый и приступит к опросу хуторян.

Стоял Евген перед родными телами на коленях совсем недолго. Затем он поднялся и подошел к участковому.

– Из автоматов, – бесстрастно произнес он. – Из ППШ… Всех… Гильзы рядом… Много гильз…

– Понятно, – сказал Онысько. – Будем прибирать?

– Я сам, – сказал Евген. – Увезу их в Березичи… Там и похороню. Выдели мне в помощь нескольких человек, и все…

– Да, конечно, – согласился участковый и глянул на стоящих неподалеку людей. – Все, осмотр закончен. Берите и несите.

Никто не сказал в ответ ни слова. Просто из толпы вышли несколько мужчин и женщин. Мужчины отошли на край островка – ломать жерди и мастерить из них носилки. Женщины подошли к покойникам, чтобы, насколько это было возможно, привести тела в надлежащий вид.

И сооружение носилок, и приборка тел не заняли много времени. Вскоре пять тел были уложены на ольховые носилки, мужчины все так же молча подняли эти носилки и гуськом направились с острова по проложенным сквозь топь жердям. Женщины, прибиравшие тела, пошли следом. Последним ушел Евген Снигур. Уходя, он даже не оглянулся на разоренный хутор. Да и зачем ему было оглядываться? Не было у него больше никакого хутора, и семьи на нем также больше не было. Ничего не осталось у Евгена Снигура на этой земле…

Какое-то время Павло Онысько, скривившись, смотрел вслед процессии. Затем он тряхнул головой, надел фуражку и стал раздавать команды.

– Вам, – сказал он милиционерам, – осмотреть хутор. Излазить все, залезть в каждую мышиную нору! Может, найдете что-нибудь интересное… А я пойду вот в тот сарайчик и буду вызывать всякого – по одному. Будем беседовать… Ну, кто первый? Дмитро Швайко – может, ты? Тогда – пойдем.

Павло Онысько был милиционером опытным. В Заболотье он был участковым вот уже больше двух лет – с той самой поры, как Красная армия выбила из этих краев немцев. Он знал эти края, он прекрасно знал здешний народ, он сам был уроженцем здешних мест, и потому он почти не надеялся, что хуторяне сообщат ему что-нибудь ценное о ночном происшествии и о самих бандитах. Хоть и знают, а все равно не скажут! Потому что – боятся. Молчание в здешних краях ценилось куда выше золота. Золото – не спасет тебе жизнь, а молчание, может быть, и спасет. Промолчи – и ночная нежить из болот, глядишь, и не завернет на твой хутор. Вот потому хуторяне и будут молчать – упорно, не глядя в глаза Павлу Онысько.

Так оно, собственно, и оказалось. Уж как только Павло Онысько не старался разговорить того же Дмитра Швайко, с каких только сторон к нему не подбирался! И все без толку!

– Да что я могу знать? – пожимал плечами Дмитро Швайко. – Ничего я не знаю… Да я даже огня на хуторе не видел. И выстрелов не слышал. В хате оно ведь и не видно ничего, и не слышно… К тому же спал я, понятно тебе? И все мои домашние тоже спали. И жинка, и дети, и старый дед Нечипор… Оно на то и ночь, чтобы спать. А больше мне и сказать нечего!

Примерно то же самое говорили и другие. Опросив добрый десяток людей, Онысько окончательно убедился, что никто ничего ему не скажет. Он махнул рукой и вышел из сарайчика.

– Спасибо вам, добрые люди! – со злой иронией обратился он к народу. – Вот просто-таки кланяюсь вам низко за вашу помощь! – И участковый шутовски поклонился. – Теперь-то мы обязательно разыщем этих душегубов! Вот прямо-таки к вечеру и разыщем! С такой-то бесценной вашей помощью.

Онысько помолчал, его душила злость и обида на этих безмолвных людей, а кроме того, в нем ворочалось еще и какое-то другое чувство – намного сложнее и непонятнее, чем обида и злость. Может, это была растерянность, может, ощущение беспомощности, может, еще что-то – совсем уже непонятное и оттого страшное… Черт бы все это побрал – и эти болота, и бандитов в них, и этих упорно молчащих людей! На фронте было куда как проще! Вот ты, там – враг… А тут… Угораздило же его, Павла Онысько, податься в участковые! А с другой-то стороны – у него и выбора-то никакого не было, вот ведь в чем дело! «Куда тебе воевать, с такими-то ранениями? – сказали ему. – Отвоевался ты, парень! Вот – становись участковым, если есть желание. Между прочим, тут тоже война. Может, еще страшнее, чем на фронте…» Вот он и воюет. Да только толку от его войны пока что нет никакого. Никаких побед, одни лишь сожженные хутора и убитые безвинные люди…

– Молчите, значит? – продолжил Онысько, обращаясь к народу. – Что ж, молчите… Это ваше право. А только знайте, что чем дольше и упорнее вы будете молчать, тем больше будет происходить подобное, – он обвел рукой пепелище. – И убитых детей с бабами и стариками – тоже будет больше. В конце концов и до вас они доберутся тоже, эти душегубы. Может, даже следующей же ночью… Даже если все вы по-настоящему онемеете, все равно доберутся. Потому что – убивать того, кто молчит, намного проще, чем того, кто говорит. И пока это до вас не дойдет… А, да ну вас! Мне и говорить-то с вами неохота! Потому что нет от этих разговоров никакого толку!

Онысько зло оскалился и отвернулся. Какое-то время он бездумно смотрел на сиротливую печь, которая только одна и осталась после пожара, а затем опять повернулся к людям.

– Я вот что еще хочу вам сказать, – произнес он. – Я знаю, что среди вас есть такие, которые помогают бандитам. Доносчики. Пока я не знаю, кто именно, хотя кое-какие подозрения у меня все же имеются. Но ничего, дайте срок, и все прояснится! Нет на свете такой тайны, которая навсегда оставалась бы неразгаданной! Но я хочу сказать не об этом. Я хочу сказать вот о чем. Не желаете ничего говорить прилюдно, что ж… Это я понимаю. Но тогда скажите мне тайно. Найдите меня и скажите. Так, мол, и так – знаю я кое-что об этих кровопийцах. Так и скажите. Не все же из вас забились в жабьи норы, есть же у кого-то из вас совесть! А уж я – никому… То есть то, что будет сказано, останется между нами: между мной и тем, кто мне сказал. Так что вы подумайте над такими моими словами. А пока ступайте с хутора по своим норам! Все! Без вас тошно…

Люди зашевелились и стали расходиться. По одному, небольшими группками… И скоро на сожженном хуторе никого не осталось. Только участковый Онысько и пять милиционеров.