Чирик

Глава 2,
в которой Чирик узнает, кто такие «двухгадючники»

Старший лейтенант Глызов проснулся от чудовищного холода. Было темно и тихо, как в утонувшей подлодке. Он, не торопясь приходил в сознание, каким-то шестым чувством понимая, что ничего хорошего это не принесет. Постепенно Глызов уяснил, что лежит на чем-то жестком (очевидно – на полу), что на нем имеются ушанка, шинель и валенки, что в руке у него зажата пачка каких-то бумажек, и что вообще он – чертовски пьян. Да, какое там чертовски – просто «в дупель»! И тут вспомнилось вчерашнее…

Вова Глызов был призван в армию сразу после окончания строительного института в благословенном и теплом русском городе Воронеже пару лет назад. Шутница Судьба бросила зеленого, как майский помидор, Вовочку в суровую действительность стройбата, дав ему лейтенантские звезды, должность прораба сантехнического участка и безграничные возможности для знакомства со «школой жизни», как когда-то образно выразился знаменитый писатель-маршал. Наивный Вова, знакомый с доблестными вооруженными силами до сих пор только по фильмам «Чапаев», «Небесный тихоход», «Освобождение» и «В зоне особого внимания», со всем энтузиазмом и чистотой помыслов устремился крепить оборонное могущество социалистической Родины. Его не смущало, ч то он – сантехник, а не командир танка. Ничего, что его оружие – унитазы с косым и прямым выпуском, а не водородные ракеты. Пусть вместо рева реактивных двигателей он должен слушать рев воды, выпускаемой из смывных бачков! Не место, как известно, красит человека, а человек – место, пусть даже оно находится в батальонной уборной! Вова ехал к месту дислокации, и лежа на верхней полке купейного вагона смотрел захватывающие сны об уничтожении блока НАТО при помощи новаторского подхода к выгребным ямам. Перед его мысленным взором необозримыми шеренгами, словно танки на параде, двигались мезанизированные помывочные пункты, покрытые особым сверхсекретным сплавом. Могучие самоходные уриналы, подобно легендарным «Катюшам», обрушивали на головы вероятного противника залпы смертоносных мочевых масс. Сверху, с реактивных истребителей-бомбардировщиков Су-7б, на оставшихся в живых милитаристов из титаново-молибденовых сопл били многоатмосферные струи кипящей воды, предварительно основательно прохлорированные для большего эффекта…

Начальник отдела кадров капитан Блинохвостов сразу понял, что перед ним клинический случай, а потому, не мудрствуя луково, определил Петра в УНР подполковника Гнусавого. Там уже проходили службу полтора десятка офицеров запаса, оторванных на два года (отсюда и название – «двухгодичники», или, как выражались кадровые военные – «двухгадючники») от мирного созидательного труда. Смыслом существования этих граждан было одно – любыми путями дотянуть до конца срока.

В первый же день, отмечая вступление в славный офицерский корпус, Глызов, до того никогда не употреблявший ничего крепче жигулевского пива, напился рома «Негро», в результате чего оказался сгоревшим ЦУБ некоего бесхозного прапорщика Протыкуна. Куда потом делся сам Протыкун, никто не знал, зато Владимир приобрел репутацию настоящего гусара. Его поселили с тремя такими же штатскими проходимцами-лейтенантами: энергетиком Варданяном, прорабом Гулько и мастером Горой в вагончике, ранее служившим для солдат уборной, что идеалист Глызов воспринял как издевательство над своими помыслами. Запах, стойкий, несмотря на постоянную чистку вагончика, грубо давал понять, что жизнь – отнюдь не газетный очерк из «Красной звезды». И даже не передача «Служу Советскому Союзу». И вообще: прожить ее – не поле перейти!

Действительность была уныла, как морда столетней коровы. Каждое утро Глызов ни свет, ни заря тащился на планерку к командиру части Гнусавому. Планерки были на редкость однообразны и вызывали в памяти картину «Иван Грозный убивает своего сына», причем в роли нечастного отпрыска монарха поочередно пребывали все офицеры, в том числе и Глызов. Причина была одна – невыполнение планов, намеченных на вчерашней вечерней планерке. Выходя через час из кабинета командира части, офицеры думали только об одном – пойти и застрелиться. Но, поскольку дисциплина не позволяла совершить столь дерзкий поступок, да и оружия у них не было, приходилось идти в Кепкино, брать там пузырь и…К обеду половина офицеров части, подняв себе настроение, истово принималась выполнять план, а вторая половина была озабочена тем, в чьей компании провести вечер после службы.

УНР Гнусавого, как и другие УНРы Концевича, был занят архиважным государственным делом – возводил в обход Договора об ограничении стратегических вооружений новые шахты для ракетной дивизии. Примерно пятнадцать тысяч человек были заброшены морозной прошлогодней осенью в глухую краснохренскую тайгу, и, подобно легендарным строителям Комсомольска-на-Амуре, подвергнуты эксперименту на выживание. Солдаты – запуганные обовшивевшие существа, в подавляющем большинстве призванные из южных республик – обитали в палатках и казармах. Офицеры жили вместе с семьями в вагончиках-прорабках и наспех выстроенных бараках. Быт, в котором существовали кузнецы самого совершенного советского оружия, отнюдь не способствовал их нравственному совершенствованию. Скорее – наоборот.

Пили все. У Глызова было два начальника – два кадровых капитана-сантехника: Милюкбаум и Киро. В отличие от Глызова, они не могли расчитывать вырваться из проклятой краснохренской тайги в ближайшие пятнадцать лет (пока не уйдут на пенсию), и потому их помыслы направлялись на одно – свалить все дела на молодого лейтенанта. В сущности, тот еще не утратил первоначального энтузиазма, и при соответствующих условиях опять мог бы вернуться к давним идеям водопроводно-канализационной стратегии. Однако этому мешало одно обстоятельство. Вернее – два. Даже – три: Варданян, Гулько и Гора. Складывалась патовая ситуация: как только Владимир намеревался заняться серьезным делом, у одного из трех его сожителей немедленно возникал неотложный повод «принять на грудь». Разумеется, Глызов, который дорожил репутацией гусара, не мог отказать, в результате чего все благие помыслы летели к чертям под хвост, план ввода коллектора оказывался сорванным, а в кепкинском клубе снова под скрежет старой радиолы отплясывала гопака мешковатая фигура в валенках. На следующее утро Глызов, ощущая сильнейшие угрызения совести, принимал твердое решение окончательно бросит пить, но…

Подполковник Гнусавый был замордован «двухгадючниками» до предела. Он знал, что его УНР самый паршивый по дисциплине во всем УИРе, он знал, что по этой причине из отдела кадров ему направляется всякий штатский сброд, и он знал также, что до тех пор, пока этот сброд будет к нему направляться, дисциплина в подчиненной части не повысится. Это был заколдованный круг! Он проклинал всех и вся: капитана Блинохвостова – за козни, начальника политотдела Пучилова – за разносы, подчиненных – за алкоголизм, солдат – за ленность и склонность к побегам, жену – за то, что она жена…

Проклятый Глызов доканал подполковника! Каждое утро на планерке негодяй клялся и божился, что уж сегодня-то… сегодня он…, но наступал вечер, и два капитана-сантехника снова являлись к нему в кабинет с жалобами на лейтенанта. От Глызова надо было избавляться немедленно, подполковник спал и во сне видел приказ министра обороны на увольнение негодяя. Но сначала ему пришлось отправить в министерство документы на присвоение Глызову очередного воинского звания – старший лейтенант. Проклятая система! Гнусавый был вне себя: ему приходилось в представлении писать хвалебную характеристику тому, кто выпил у него крови больше, чем Рейган со всей своей СОИ! В противном случае вышестоящие, да хотя бы и тот же Пучилов, непременно стали бы допытываться, почему нет представления? Что, не достоин? Значит, не работаете, не воспитываете состав, товарищ подполковник?!

Таким образом, злостный нарушитель Глызов был представлен к очередному воинскому званию, получил его, и, разумеется, чтобы не ударить в грязь лицом, организовал грандиозную попойку. Он пригласил на нее всех, включая и Гнусавого, мерзавец!.

…Владимир окончательно пришел в себя. Теперь нужно было встать, желательно ничего не разбив. Путаясь в длинных полах парадной шинели, новоиспеченный старлей стал молча залезать в зловещем мраке спящего ЦУБа на продавленную металлическую кровать. Мятую пачку он сунул в карман.

– А-а!!!

От испуга Глызов громко упал. На его кровати, похоже, притаилось какое-то существо, причем, судя по голосу, оно принадлежало к прекрасной половине человечества.

– Кто здесь? – обмирая, спросил он.

– Вов, ты? – ответило пьяным бабьим смешком. – Хи-хи, ишь, напугал!

– Да ты кто? – снова стал подниматься Глызов.

– Да я это, Зина! Че, не помнишь?

– Какая еще Зина?

– Да, столовская… Посудомойка…

– Зинка???

И Глызов вспомнил все! Как покупал в продмаге бутылки спирта, как рассаживались в кильдымчике-мастерской среди торчащих труб и фасонины, как вся компания орала ему «До дна, до дна, сука!» когда он пил из граненого, на дне которого блестела тусклым светом звездочка. Потом был второй стакан, тосты за звание и скорый дембель, драка старика Еремеева с бухгалтером Матеем, пьяные вопли энергетика Варданяна «А я вам ответственно говорю, что самое лучшее освещение – это естественное!», порванная шуба служащей СА нормировщицы Людочки, разбросанная по причине сладкого вкуса пайковая картошка… Потом отправились провожать всем обществом перепившего седовласого майора Трегубовича, вдруг внезапно перед домом поскользнувшегося и упавшего всеми орденами в мазутно-вонючую кучу (кстати, почему он оказался без шинели?)… Далее в воспоминаниях обнаружился провал… а затем Глызов отчетливо увидел себя таскающим за грудки Варданяна, и кричащим при этом «Будешь еще жрать общую сгущенку, пидор?! Будешь???» Варданян мотался, как тряпичная кукла и норовил сползти по стенке… кепкинского клуба.

Да-да, дело уже происходило в клубе!.. Какой-то вертлявый густоволосый старик тряс перед носом Глызова черным ветхим комбинезоном, показывал трехцветный шеврон на рукаве, дескать, тоже воевал… Ах, да, он же бывший власовец, сосланный в Сибирь, дед Прокоп! Дальше… А дальше появилась Надюша вместе с Челюстью – посудомойкой кепкинской столовой, горбатой и крайне непривлекательной личностью с характерным выступом лица. Владимир попытался подъехать к Надьке, да она, тварь позорная, хоть и прожженная шлюха, а проигнорировала… Стало быть, он вместо Надьки на Челюсть клюнул! Ах, как все погано!.. Дальше опять был провал, и как очутился в ЦУБе Глызов уже не помнил. Интересно, успел ли он…? Завязывать надо с выпивкой, вот что!

– Ты че молчишь? – словно прочтя его мысли, жарко зашептала Челюсть.

– Ложись, я подвинусь!

Глызов сидел на кровати, обхватив голову руками.

– Вов, а когда в Воронеж поедем? – заегозила взволнованно посудомойка. – Иль передумал?

Ее голос дрогнул. Ну, дела! В Воронеж собралась, образина! Что ж такое деется! Неужто…? Надо выпить! Глызов ощупью пробрался к выключателю. Тусклый свет ударил по глазам, рисуя до боли родную картину быта четырех холостых офицеров: заплеванный грязный пол, покрытый окурками, кучу пустых бутылок под откидным столиком и останки красной рыбы на нем, четыре металлические древние кровати с четырьмя же укрытыми синими одеялами телами, цветные фотографии голых баб над кроватью Варданяна, валенки, в беспорядке теснящиеся при входе… Все лежащие, кроме Челюсти, обосновавшейся на кровати Глызова, спали мертвецким сном пропойц, а ненавистная посудомойка таращила на старлея налитые кровью глаза и продолжала жалобно вопрошать:

– Разлюбил, че ли?

Нет, пить надо бросать пока не поздно, а то такие дела… Но какого хрена такая холодрыга, невпопад подумал Глызов. Исломов, что ли уснул? Он выскочил за дверцу спальньного отделения, в кухоньку. Там был уже натуральный колотун, а дальше, в прихожей (где обязан был наличествовать рядовой Исломов, истопник, и где находился источник жизненной энергии ЦУБа – насос «Ручеек» с отопительным котлом) была Сибирь в чистом виде. Исломова, скотины, не было.

Разморозил систему, гад! И где сам – неизвестно. Тэк-с, тэк-с… А эти – спят! И хоть бы что! За все он должен отвечать, за сантехнику, за паек, за приготовление пищи, за спирт. Он выскочил за дверь ЦУБа и заорал со ступенек в морозную ночь:

– Исссссссссломооооооооооов! Иссссссссссслллллломоов, ссссссссучье вымяяяяя!!!

Ветер рванул полу шинели, и в восковом свете луны прораб стал похож на древнего шамана, вызывающего духа зла. Но никто не откликнулся на его призыв. Мрачно-неподвижно стояли обсыпанные снегом деревья, мрачно-неподвижно торчали среди них круглые бочки ЦУБОв, и только где-то далеко-далеко выла собака.

Черт с вами, подумал Петр. Не хотите – не надо. Впрочем, чего не хотят, и кто, было неясно и ему самому. Зато совершенно ясно стало, что дембель его рядом, что он уже – не зеленый юнец, а боевой офицер, и не к лицу ему суетиться из-за таких пустяков, как размороженная отопительная система. Или этой образины в постели! Хоть и образина, а с ней – теплее! Еще спиртику накатить… А эти пускай суетятся! Как-никак, на соседней койке дрыхнет главный энергетик части – вот пусть и заботится об энергии! Как говорится: «запомни сам – скажи другому: чем больше спишь – тем ближе к дому!»

Глызов вытащил из кухонного шкафчика бутылку и направился к Челюсти. Главное – выпить, и сразу закрыть глаза! Кстати, что это были за бумажки?

Глызовская рука погрузилась в карман шинели. Здесь в полном беспорядке лежали червонцы, которые бедовый Питиримов вручил накануне Глызову у входа в барак, где старлей отстал от Челюсти. Глызов наугад выхватил несколько бумажек и обомлел. По его подсчетам выходило, что ни осталось ни рубля, и вдруг этакое чудо! Есть, есть видно Бог еще на свете! Откуда они? А и неважно. Есть и хорошо. И славно! Да ведь как кстати! Значит, днем можно будет поправить организм. Но вообще-то пора и завязывать – скоро мирная жизнь, культура, теплая квартира с ванной… Вот только проводы еще устроить на уровне. Глызов пересчитал деньги.

Триста десять! Вот это да! Это ж сколько спирта набрать можно будет… Настроение мгновенно повысилось. Забыв про размороженные трубы, Владимир спрятал деньги во внутренний карман кителя, налил в кружку, выпил, потушил свет, и, зажмурив глаза, полез к раскинувшей жаркие пьяные объятья Челюсти, твердо намереваясь бросить пить с завтрашнего дня…

Утром, когда несчастный Исломов, наворовавший за ночь вязанку дров, пытался развести огонь в котле, из спального отделения вылез закоченевший старший лейтенант-сантехник, и, передав ему новенькую десятирублевую купюру, прохрипел:

– Кончай херней заниматься – трубы все равно полопались! Пока дрова искал, все позамерзало. Давай-ка лучше, братец, найди мне бутылёк… Сдачу можешь оставить!

Глава 3,
в которой Чирик познает нелегкую солдатскую жизнь

Сунув Чирика в карман рваной грязно-желтой телогрейки, рядовой Исломов вылез из провонявшего дымом ЦУБа и зашагал в темноте к вагончику инженера по технике безопасности сорокалетней Светлане Александровне Прохвальчук. Идти приходилось осторожно, чтобы не нарваться ненароком на случайный патруль или подгулявшего прапорщика. Офицеры, как показывал опыт, не обращали на него внимания. Надо отметить, что Исломов не был нарушителем воинской дисциплины и честно отрабатывал обязанности истопника. Он круглые сутки находился в ЦУБе, исправно поддерживая в нем температуру, что было соверщенно необходимо, поскольку жильцы-офицеры днем отсутствовали, находясь на службе, а ночью спали. Ввод централизованной котельной еще только планировался, да и невозможно было подвести от нее к каждому вагончику теплопровод, тем более, что они постепенно должны были заменяться бараками. Таким образом он, и сотни других ему подобных, денно и нощно лазили по жилому городку и окрестной тайге в поисках дров, вливаясь в состав своих рот только на время приеме пищи. Все было законно, и в то же время, все было незаконно! Незаконно, потому что ни одно штатное расписание не предусматривало должностей солдат-истопников вагончиков и все эти исломовы, хабибуллины и магомедовы должны были трудиться вместе с отделениями на производстве, ковать, так сказать, ракетно-ядерный щит страны. Все, начиная от начальника УИРа полковника Концевича до самого последнего, официально признанного дебилом рядового Километа, понимали, что это неправильно, что так быть не должно, что сибирская тайга и вагончик-прорабка, переоборудованный под жилье – вещи несовместимые… Но по-прежнему истопники числились малярами, сантехниками, каменщиками и состояли в списках производственных бригад, по-прежнему нормировщики рассчитывали объемы работ исходя из мнимого числа работающих, и по-прежнему считалось, что всякий солдат, находящийся на территории жилгородка без пропуска, является нарушителем. При всем при том пропуска, естественно, никому не выдавались.

Исломов двигался короткими перебежками, как боец во время атаки. Было раннее утро, и в большинстве вагончиков еще не зажегся свет. Тем не менее его осторожный глаз углядел во тьме небольшие группки солдат, крепящих флаги на отдельных возвышающихся строениях. Он напряг извилины, пытаясь сообразить, что за праздник предстоит отмечать, но так и не вспомнил, поскольку прямо на него вдруг вылезла из сугроба, застегивая штаны, здоровенная фигура прапорщика Лавреньева, известного в округе под прозвищем «король бараков». Исломов рванул вбок, провалился в сугроб, юлой прокатился по откосу под прикрытие густых елок, обмирая и поминая Аллаха… Издалека донесся сиплый голос прапорщика:

– Флаги вешают… Вот так-то, Костик, отжил свое!

Кажется пронесло! До вагончика Прохвальчук осталось ходу минуты две. Исломов стал под деревом отдышаться…

Еще полгода назад он жил не тужил в горах горного Бадахшана на пастбище у отца Саида, играл на скрипке и верил, что жизнь прекрасна и удивительна. Мирно жевали траву овцы, ласково улыбался отец, дедушка Ширали угощал его молодым вином… Но в один черный день прилетел вертолет, из него вылез небритый и злой майор Азизов и райской жизни пришел конец. Как ни уговаривали дед с отцом, как ни предлагали майору барашка (и даже мотоцикл «Восход»!), не удалось им защитить своего любимого Хусейна от происков заклятых врагов рода – семейства Хизира Имомова, ибо, да будет свидетелем тому Аллах, именно по его, и только его собачьему наущению явились на высокогорное пастбище военкоматовцы!

В вагоне, среди таких же, как он бедолаг, Хусейн впервые услышал русскую речь, узнал, что теперь он рядовой Исломов, что на свете есть Сибирь, а в этой Сибири, среди морозной тайги расположен город Краснохренск, недалеко от которого – всего в двухстах километрах севернее – ему предстоит выполнять свой воинский долг. Еще он узнал, что любой, у кого на погонах что-то изображено – полоски или звездочки – может запросто отобрать у него щербет, дать в глаз или просто послать далеко-далеко. Очень быстро он познакомился с русским языком, который оказался на редкость простым и состоял буквально из трех десятков слов, таких как «встать!», «смирно!», «заткнись!», «хавать», «салага», «сука» и так далее. А наиболее употребительные понятия и выражение, с которым они произносятся, Хусейн усвоил вообще в первый день, сразу после того, как назначенный старшим по вагону сержант Запойло построил их в коридоре. Все, суки, отгулялись, сказал тогда сержант, пришел вам… Слово, которое он добавил, соответствовало по смыслу слову «конец», но было куда глубже и красочнее!

Подъезжая к Краснохренску, Хусейн понял, что возможно, Аллах ошибся, назначив местом службы именно этот район земного шара, а когда дело дошло до разгрузки в конечном пункте назначения – станции Заплатово, ему стал ясен и смысл скрытого доселе понятия «ад». На его беду советская армия еще только начинала осваивать этот дикий уголок тайги. Тысячи солдат концевического УИРа в составе своих военно-строительных отрядов приступали к созданию военного городка и шахт для будущей ракетной дивизии буквально на голом месте, хотя, кто рискнет назвать голым местом тайгу? Вековые ели и сосны, непроходимые кустарники, болотистая почва – вот что встретило военнослужащих. Плюс ко всему – морозы и снегопады!

В бестолковой суете шло разворачивание техники и личного состава. График, утвержденный в главке, постоянно срывался, прибывающее оборудование при разгрузке билось и загромождало подъездные пути, дорога, соединяющая Заплатово с деревней Кепкино, постоянно заносилась метелью… Полковник Концевич проводил непрерывные совещания, грозя отдать под трибунал каждого из подчиненных командиров частей, те, в свою очередь громили своих подданных… Подобно горной лавине, громы и молнии начальства спускались все ниже и ниже, захватывая новые слои – офицеров, прапорщиков, старшин, сержантов. И наконец сейсмический удар достигал низа – солдат! На этом дне, в числе тысяч других барахтался рядовой Исломов. В первые дни, пока проходил карантин, еще можно было жить. Молодых новобранцев держали в отдельной палатке, которую бдительно охраняли прапорщики и сержанты, и если с кем-то случались неприятности типа отобранного ремня или синяка под глазом, то это были только редкие эпизоды. Правда, еда оставляла желать лучшего – разжиженная картошка с вареной рыбой неизвестного происхождения была основным блюдом, от чего у молодых воинов не прекращались трудности со стулом. Да еще проклятый холод… Были также немалые проблемы с воинскими уставами, написанными на русском языке.

Через месяц Хусейн принял присягу. Собственно, сам он этого не понял, да и как можно понять, что происходит, если утром тебя ставят в строй на морозе минус двадцать пять градусов, потом командир роты скороговоркой что-то зачитывает по-русски, а потом тебе дают ручку и предлагают расписаться. Хусейн не придал бы этому мероприятию большого значения, но, увы! – оно знаменовало собой переход к новой, и, как оказалось, гораздо худшей доле.

А все объяснялось чертовски просто. До принятия присяги новобранцы еще не были в полном смысле военнослужащими, и к ним не могли применяться санкции, которые упоминались в уставах и были обозначены в уголовном кодексе. А теперь они становились тем самым пушечным мясом, которое долженствовало по мысли московских стратегов нагнать страху на ненавистный Запад. Хусейна в числе нескольких земляков направили в роту прапорщика Забулдаева. И началась служба! Рота занималась расчисткой леса под строительные площадки. Хусейну выдали топор – гиганское сооружение, с которым в каменном веке ходили на мамонта, и назначили напарником к активисту стенной печати старослужащему Никифорову – мрачному детине с лицом популярного артиста Виторгана и длинными руками орангутанга, до армии отсидевшим три года за убийство. В редкие минуты отдыха Никифорову нравилось писать заметки в ротную стенгазету «Стройбатовец».

Увидев напарника, Хусейн понял, что на скрипке ему больше не играть. Каждое утро, кроме суббот и воскресений, рота выходила в тайгу. Остервенело молотя по замерзшей коре, Исломов с тоской вспоминал родные места. Там тоже были деревья, но не в таком же количестве! Впрочем, работа, как оказалось, еще не самое страшное. Хуже было, когда они возвращались в палатку (казарма еще не была построена) и после ужина, заканчивающегося вечерней поверкой и отбоем, оставались одни, без прапорщиков и офицеров. Наступало время разборок между «дедами» и молодыми, между узбеками и таджиками, между армянами и азербайджанцами, между теми, кто имел богатое уголовное прошлое и теми, кто его не имел. Каждый вечер Хусейн получал свою порцию кренделей и если бы не периодические заступничества активиста стенной печати, считающего его своим личным секретарем, вполне возможно, вернулся бы он домой раньше срока под обозначением «груз 200». К новому году Исломов уже прекрасно знал, что такое на армейском языке «велосипед», что обозначает выражение «дать пива», и довольно сносно научился варить чифир. Он привык к периодическим кражам валенок, ко вшам – подлым и отвратительным созданиям, к тому, что во время приема пищи масло надо отдать Никифорову, а все остальное мгновенно проглотить, к тому, что старшина роты младший сержант Бахметьев поднимает «салаг» в три часа ночи криком «Рота в ружье!» и потом гоняет под вой пурги вокруг палатки в течение часа… В редкие часы, когда у него ничего не болело и никто не орал на него, он ощущал дискомфорт.

В первых числах февраля его вызвал к себе замполит роты старший лейтенант Карлсов и предложил интересную работу.

– Вижу, Исломов, ты парень старательный, – сказал Карлсов без лишних предисловий. – Есть для тебя дело. Справишься – получишь поощрение. Не справишься – херово будет!

Хусейн уже хорошо знал русский язык, и что такое «херово» представлял. Разумеется, он согласился. Работа была нехитрая: слушать, что говорят сослуживцы о командирах и сообщать об этом замполиту.

– Учти, Хусейн, – доверительно говорил замполит, – ты не один такой у меня. Есть еще козлята… Так что, если чего захочешь скрыть – гляди! Сразу на «губу»! А там, брат, разговор короткий: за узду – и в стойло! И по-хрюкалке, по-хрюкалке!

Замполит по образованию был ветеринаром, в армию был призван год назад, в армейской среде освоился быстро, но профессиональную терминологию не забыл. Завести стукача его побудило болезненное самолюбие. Дело в том, что он был лыс, и знал, что сие печальное обстоятельство служит для воинов поводом к грубым насмешкам. Уже не раз и не два он видел на стенах штабного вагончика черную круглую угольную баранью харю с глумливой подписью «лысый». И не раз слышал в строю, или когда проводил политзанятие это же гнуснейшее словцо, но никак не мог застигнуть ни одного негодяя.

Исломов серьезно воспринял ответственное поручение, и добросовестно пытался доводить до Карлсова, кто, что и как сказал. Правда, этому чудовищно мешал его малый словарный запас и отвратительная память, а впрямую поставить задачу замполит стеснялся. Так шло время, пока не наступил период всенародных выборов в Верховный Совет. Вот тут-то и засияла звезда Хусейна! Накануне выборов Карлсов вместе с Забулдаевым допоздна засиделись в канцелярии, планируя, как на высоком уровне провести голосование.

– Слушай, Иван, – говорил осоловевший прапорщик, – нам надо первыми проголосовать и доложить в политотдел. Понимаешь? Первыми…

– Как не понять! – тыкал вилкой в жареное мясо (накануне выдали паек) Карлсов. – Постараемся. В пять тридцать поднимем, в шесть проголосуем.

– Ха, какой ты шустрый! Как вша на гребешке! Как же мы их поднимем в полшестого? По уставу не положено! А вдруг Пучилову стуканут? А?

– Чего ж тогда делать? – Карлсов налил еще спирта.

– Вот именно? Думай, комиссар, думай! – прапорщик, шатаясь, заходил по комнатке. – Поднять должны в шесть, но ведь тогда не успеем… Даже если сразу к урнам гнать… Они ж, падлы, сонные…

Карлсов хряпнул сто грамм, закусил огурцом и подпер голову волосатой ладонью. Верно, сонные они, и нерасторопные, как неживые… Будут тащиться к урнам, как черепахи… Черепахи… Тут вспомнилась ему вдруг по неизвестной причине картинка из старого школьного учебника. В каких глубинах памяти она хранилась, неизвестно, но всплыла оттуда, как аэростат в грозовое небо, и вынесла с собой вместе совершенно революционную идею. А был на картинке изображен древнегреческий голый бегущий мужчина в гребнистом шлеме, догоняющий черепаху…

Ровно в шесть утра дневальный по роте рядовой Валиахметов пронзительно возопил:

– Рота, подъем!

Тотчас же Забулдаев с Карлсовым, а также командиры первого и второго взводов прапорщики Шиш и Кренадзе усилили своими глотками данный призыв, и, не ограничиваясь этим, ринулись колотить по спинкам кроватей металлическими трубами, а также сбрасывать с солдат одеяла. В одну минуту перепуганная насмерть рота выстроилась повзводно в три колонны, и Карлсов взял слово.

– Солдаты, – кинул он прочувствованно. – Все мы знаем, какой сегодня день. Все мы, как один, готовы отдать свои голоса за кандидатов нерушимого блока коммунистов и беспартийных. Сейчас мы сделаем это быстро и организованно…кстати, хочу подчеркнуть, все делается строго в рамках устава – подъем ровно в шесть ноль ноль. Командиры взводов – раздать бюллетени!

Замполит отступил в сторону, и воины обратили внимание на три ящика, стоящих перед ними в некотором отдалении.

– Перед вами – урны для голосования, – вступил Забулдаев. – Задача проста – проголосовать первыми. Взвод, который закончит эстафету последним – сегодня ночью будет чистить снег на плацу. Ясно?

– Так точно!!!

– Внимание… Марш!

Стоящие первыми сержанты пулей рванули к ящикам, как эстафетные палочки вытянув перед собой бюллетени. В мгновение ока они добежали до ящиков, проголосовали и кинулись назад. Добежав до следующего волеизьявляющегося, сержанты хлопали его по плечу, после чего тот также устремлялся к заветным урнам. Атмосфера в палатке моментально накалилась – куда девались сон и апатия?

– Ткач, жми!

– Худойназар… Худойназар…

– Аллах акбар!!!

– …твою мать!..

Суетливо толкаясь, с вылезающими из орбит глазами, неслись к ящикам бывший хулиган Пичугин, учитель физкультуры Петя Сасин, бухгалтер Назаров, браконьер Кондаков, убийца Никифоров, дебил Шариков…

Несчастный Шариков, то ли от усердия, то ли от волнения прикусивший язык, не добежав метра до заветного ящика, зацепился валенком за валенок и рухнул под душераздирающие крики своего взводного прапорщика Шиша. К этому времени уже стало ясно, что его взвод выходит на первое место…

– Убью, гнида! – заревел Шиш, схватив табуретку, и попытался швырнуть ее в Шарикова.

Побелевший придурок с непостижимой скоростью вскочил на ноги, волчьим броском дотянулся до щели в ящике и толкнул в нее бюллетень с такой силой, что всем стало не по себе. А Шариков уже летел назад, показывая скорость, которая не снилась даже знаменитому Валерию Борзову.

Через две минуты Карлсов звонил в политотдел:

– …товарищ подполковник… так точно, Карлсов… так точно, уже проголосовали…все, как один…так точно…есть! Служу Советскому Союзу!

В этот же день Хусейн установил, наконец, кто ругается на замполита словами «лысый баран». Им оказался известный баламут и хам рядовой Стульчак из занявшего последнее место взвода старшего сержанта Курощупова.

– Это все он, лысая гнида придумал! – распалялся в палатке после ужина Стульчак. – Знал, что у нас во взводе у всех грибок, вот и подстроил, паскудник! У-у-у, баран лысый!