Максимовна и гуманоиды

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

МЕТАМОРФОЗЫ

С каждым часом на лице Максимовны становилось все меньше и меньше морщин. Они будто разглаживались, прижатые горячим утюгом. Седые и редкие волосы странным образом наливались здоровьем и блеском, приобретая приятный золотистый оттенок.

Все эти метаморфозы с телом настолько беспокоили старуху, что она стала бояться выходить из дома. На третий день после победы над «внеземным разумом», седина на её голове совсем исчезла. Рот Максимовны заблистал белоснежной «голливудской» улыбкой. Глядя на себя в зеркало, «старуха» перестала сама себя узнавать. Её жизненный век по каким— то неизвестным причинам начал стремительный отсчет в обратную сторону. От таких перемен у неё даже захватывало дух. Еще вчера, кожа на её руках была дряблая, и до ужаса тонкая. А сегодня – сегодня она дышала молодостью и первозданной красотой, как в те годы, когда она ходила в девках. Последнюю ночь стали ей сниться удивительные сны. Такие сны обычно снятся тогда, когда молодость и жажда любви ежеминутно будоражат женскую плоть. Эти природные инстинкты с каждым часом всё больше и больше стали доводить старуху, стараясь разорвать её сердце любовной страстью.

На третий день, после очередного эротического сновидения, Максимовна вскочила с кровати, и взглянула на себя в старинное трюмо. Там, в жалком и холодном куске стекла, стояла не старая кляча, а очаровательная молодуха – лет двадцати пяти. Максимовна не поверила глазам. Она скинула с себя льняную самотканую рубаху, и в этот миг увидела «возродившееся тело».

Её молочные железы, ранее напоминавшие «крымские чебуреки», стали вдруг аппетитными и упругими, словно были половинками сочного яблока. Они приятно высились на её груди, придавая образ объекта для вдохновения художникам, поэтам и тем, кто жаждал любви и кипучей страсти. Кожа стала упругой и бархатной, а ноги, несколько лет страдавшие подагрой, выправились так, что даже шишки на её суставах бесследно рассосались.

«Боже, праведный – что это, – промолвила Максимовна себе под нос. – Это как так получается?!» – хотела в голос спросить себя Балалайкина. Но в этот миг, её рот выдал удивительно чистый и приятный уху звук. Тот звук, который был у неё в те времена, когда она была молода и хороша собой.

Собственный голос настолько перепугал старуху – молодуху, что от страха она закрылась в хате на все засовы. Занавесив все окна старыми одеялами, она спряталась за стенами, чтобы здесь в тишине, пережить свалившиеся на неё природные изменения.

«Боже мой! Стыд – то какой! Бабы своим глазам не поверят» – сказала Максимовна, расхаживая по дому в обнаженном виде.

В этот миг она поняла, что её новый образ начинает нравиться ей, больше, чем, то старое и разбитое болезнями тело. Целый день она любовалась своей обновленной фигурой, которая прямо на её глазах набирало необычайную сочность и сексуальную привлекательность. Ягодичный отдел приятно округлился, а тело вытянулось, словно морковка сорта амстердамская.

Недельное отсутствие Максимовны в сельпо, насторожило в округе всех местных жителей. Недобрый слушок о покупке гроба, который пустил столяр Мирон, прокатился по всей деревне и оброс такими деталями, что народ понял – Максимовны больше нет.

Не дожидаясь скорбных новостей, бабы решили, всем пенсионным коллективом идти к Балалайкиной, чтобы как подобает, достойно придать её тело матушке земле. Опираясь на свои палки и трости, старухи, словно лыжная сборная, дружно двинулись по улице в сторону её дома.

Канониха, вырвалась в лидеры. Она шла первая, увлекая за собой рыдающий, и исходящий соплями коллектив. Приблизившись к хате, она стала стучать клюкой по стенам, чтобы якобы «пробудить» хозяйку.

– Эй, старая, открывай! – вопила она, и била палкой по срубу. – Ти жива ты, ти не? – продолжала орать Канониха, переходя местами на истерику и ядреный мат.

Со всей силы, она грохотала в дверь дома и каждый раз, приставив ухо к дверному косяку, прислушивалась к любым шорохам. Но все было таинственно тихо.

Машка, отодвинув шторку, увидела, что возле её дома собрались гости. Позади перепуганных баб, щелкая семечки, стояла «бригада» местных «утилизаторов», которые подрабатывали рытьем могил, и доставкой тел усопших для упокоения.

– Ну, что баба Таня, ти будем хоронить – ти не!? – спросил Митяй, пыхтя самокруткой.

– Погодь малость, сейчас узнаем, – ответила Канониха, и еще раз стукнула палкой в стену.

Максимовна от такого грохота основательно растерялась. Она не могла себе даже представить, как выйти из этой ситуации. Была возможность спрятаться в подполье, но тогда было бы не понятно, каким образом дом был закрыт изнутри.

Вскрыв сундук, Машка влезла в него с головой. Схватив первое попавшее платье времен покорения целины, Максимовна надела его на свое обновленное тело, и накинув на плечи платок, предстала перед зеркалом в образе девушки с пониженной социальной ответственностью, изгнанной из столицы на сто первый километр за разврат.

Теперь можно было не спешить. В таком виде её вряд ли бы кто узнал. Накрасив красным карандашом губы, Балалайкина сама себе улыбнулась, подмигнула, и, поправив налившиеся соком груди, направилась к дверям, которые уже с помощью топора и лома собрались вскрыть переполошившиеся односельчане.

– Давай Прохор, ломай – мать твою… Руби скорее, чай Максимовна, наверное, перед господом уже представилась! – орала Канониха, вытирая катившие по лицу слезы и сопли.

Прохор, поднялся на высокое крыльцо, держа в руке топор. Перекрестившись, он обернулся к народу, и словно с трибуны, сказал:

– Бабы! Бабы, да простит меня господь! Не ради любопытства праздного, а истины ради, творю я сие беззаконие! Не держите на меня зла! Участковому подтвердите, что не ради умысла злого, а ради спасения тела усопшей Марии Балалайкиной, приходиться мне портить частную собственность.

Только он замахнулся, чтобы ударить в дверь, как за ней послышался звук падающей утвари. Здоровый русский мат, перемешанный с проклятиями, послышались из дома. Прохор бросил топор, и, крестясь, слетел с крыльца, испугано глядя на воскрешение покойной.

– Свят, свят, свят, – молился он, встав на колени.

За дверью кто—то зазвенел железным засовом. После небольшой паузы она распахнулась. На пороге во всей своей красе возникла молоденькая девушка. Она грызла яблоко, и ехидно улыбалась перламутром новых зубов.

– А! Шлюха, – заорала Канониха, видя красный платок и алые, как ягоды клубники губы.

Бабы в страхе отпрянули назад.

– Это кто тут шлюха? – заорала Машка, и швырнула в Канониху недоеденный огрызок: – Это я что ли шлюха?! Чего вы мою хату ломаете?! Что не видите, сплю я, – сказала Балалайкина. – Может мне участковому вашему позвонить, да сообщить о погроме?

– А ты нас участковым то не пужай! Пуганые мы! Ты откуда такая здесь взялась, – завопила Канониха, переводя свои тощие руки в положение боксерской стойки.

Максимовна обернулась. Она подтянула поближе к себе ухват, стоящий на всякий случай, и спустилась с крыльца. Стиснув от злости зубы, она замахнулась на митингующих, и сказала:

– Цыц – старые клячи! А ну разбежались по норам! А то я вам сейчас бляха муха устрою бойню под Фермопилами, – сказал Машка, – Эх, я сейчас вас… Ух!

Старухи крестясь, отпрянули от хаты, давая себе оперативный простор для бегства.

Канониха, была не робкого десятка, закрыв грудью баб, пошла вперед, чтобы дать достойный отпор наглой незнакомке.

– Ты, кто такая, чтоб нас тут допытывать?! – спросила она, подбоченясь.

– Я, может, быть, тут квартирую! – сказала Максимовна, видя, что её никто не признает.

– А где наша Максимовна?! Где наша боевая подруга Балалайкина?! – спросила Канониха, еще сильнее напирая на квартирантку.

– Максимовна ваша, два дня назад, укатила в район. Навсегда от вас уехала. Нашла там какого— то деда и поехала, за него выходить замуж. Меня тут на свое хозяйство кинула, чтобы такой, огузок с топором, её хату не раскрал, – показала Максимовна на Прохора, который сидел на земле, открыв рот от удивления.

– Ведь брешешь же собака! – сказала Канониха, топая босыми ногами.

Танька Канониха была из той породы русских баб, про которых еще Некрасов слагал легенды. В целях экономии, она всю жизнь ходила босиком. Обувь Канониха надевала лишь на великие праздники, и тогда, когда снег ложился на землю. Снимала, когда апрельское солнце своим теплом разгоняло зимние осадки, перетапливая их в воду. От того, в её сундуках всегда была новая обувь. Здоровье у неё было такое, что в свои восемьдесят лет, она ни разу ни чем не болела, и даже не знала, какие лекарства пьют от простуды.

– Бабы дорогие! Я вам, точно говорю, Максимовна нашла деда и уехала к нему в город. Там будет век доживать. Может, еще вернется за приданым, а может, и нет, – сказала девка, стараясь снять напряжение.

Старухи, постояв еще пару минут, не спеша, стали расходится по домам. Неудавшиеся «похороны», и поминки с блинами, и клюквенным киселем, были отложены на неопределенное время.

Бригада копателей могил удалилась не солоно хлебавши, так и не упокоив еще не усопшее тело.

Старухи посчитали, что Балалайкина их предала. Не просто предала, а разрушила веру в нерушимую бабскую солидарность, и сбежала от тех, кто уже видел её «в гробу в белых тапочках».

Самая близкая подруга Танька Канониха, была удручена. Как самая близкая подруга, она с молодости знала о любовных пристрастиях Балалайкиной, и почти не удивилась такой новости. Но сейчас – в её возрасте – это был явный перебор.

Девка, квартирующая в хате Максимовны, подозрений вызывать не могла. Мало ли Балалайкина брала квартирантов и раньше из числа студентов, которые приезжали покорять сельхозугодия местного колхоза.

Как только народ покинул двор, Машка с облегчением выдохнула. Присев на крыльцо, она горько заплакала, чувствуя, как случай с её омоложением, оторвал её от этого сердечного коллектива. В этот момент, вся её жизнь пролетела перед глазами, и она вспомнила каждую из этих старух, с которыми когда— то она бегала в сельский клуб на танцы и посиделки. Теперь их пути разделились. Было непонятно, каким образом она теперь должна жить. Вернувшись в дом, Максимовна сняла камень «молодырь», и посмотрела на него с какой – то душевной болью, стараясь разгадать не только его тайну, но и познать самую сущность.

«Ах, вот ты какой загадочный, « камень молодырь», – сказала она сама себе. В этот момент Максимовна еще раз взглянула на себя в зеркало, и увидела за своей спиной, появившийся из неоткуда образ гуманоидов. Они, молча, смотрели на неё бездонными черными глазами. Балалайкина резко обернулась. Но в хате никого не было. Страх холодным комом прокатился по телу от кончиков волос до самых пяток. Вновь она посмотрела на себя в зеркало, и вновь увидела себя в том виде, в котором она прибывала лет шестьдесят назад.

«Эх – маманя моя дорогая, а ведь хороша же я – черт побери! Такое тело и без мужицкой ласки пропадает», – сказала сама себе Максимовна, и потянулась до хруста шейных позвонков.

Истопив баню, Максимовна помылась, попарилась, как в былые годы. Испив горячего и крепкого чая, она устроилась на кровати, и принялась перебирать семейный архив. Вытащив из шкатулки «гробовые», документы, она разложила все это по мере надобности в дамскую сумочку времен Никиты Хрущева, и успокоив сердечную мышцу рюмочкой «рябины на коньяке», погрузилась в омут ночных грез.

Выкинув подобный фортель, её жизнь не могла дальше продолжаться в том же русле немощной старухи. Надо было как – то кардинально изменить образ до неузнаваемости, и принять тот вид, который бы более соответствовал реалиям современной жизни.

Как обычно в четверг, в районном городке, был день большого базара. Народу на это мероприятие собиралось всегда великое множество. Яблоку было упасть некуда.

За годы старости, Машка отвыкла от подобных мест, и все ей было в диковинку. Она заметила, что никому нет дела до какой—то двадцатилетней девчонки, кроме местных молодых мужчин, которые не сводили с неё глаз, удивляясь её старинным и затрапезным нарядам. На данном этапе жизни Марию Балалайкину проблема мужчин пока еще не очень остро волновала. Она просто хотела жить – жить на всю катушку. Хотела учиться, чтобы раз и навсегда покончить с деревенским образом мышления, которое все её годы сформировал в её характере особый алгоритм поведения. Прожив на этом свете больше восьмидесяти лет, она была настолько искушенной в делах амурных, что до молекул знала коварство мужиков.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Пришельцы – как позже прозовут в народе инопланетян с планеты «Нубира», появились в деревне нежданно и негаданно. Обычно, так появляются скупщики антиквариата и икон в период перемен в государственном обустройстве, или представители налоговых служб, в поисках народных заначек.

Отойдя от шока, они обнаружили пропажу. Кристалл был реликвией и символом верховной власти, и они просто вынуждены лететь на Землю. Нужно было вернуть верховному правителю утерянный символ вселенской власти. На Земле ни кто мог знать, что этот символ миллионы лет назад был послан на избранную планет главным властителем вселенной. Он видел в жителях планеты «Нубира» носителей прогресса, цивилизации и гуманизма для десятков тысяч соседних планет и галактик.

Ошибка возвращения гуманоидов в село Горемыкино, была очевидной. «Нубирийцы» еще не знали с каким «коварным» врагом предстоит им встретиться лицом к лицу. Разве могли инопланетяне знать, что именно в ночь их высадка на Землю, все жители планеты будут праздновать очередной новый год. Операция по возвращению символа вселенской власти окажется провальной. Земляне не примут условия владыки. Даже под угрозой «межгалактической войны», люди, встречая новый год, будут радоваться, и веселиться.

«Тазик» вынырнув из— поднебесья, сделал круг над деревней. Он бесшумно приземлился в заснеженный огород, словно на пуховую перину. Скользнув по девственной глади, НЛО проехал несколько метров, и плавно уперся в изгородь. Целый пролет деревянного забора, не выдержав напора «инопланетного судна», упал на проезжую часть.

Тем временем, когда пришельцы покоряли снежные заносы, Канониха занималась любимым делом – она гнала самогон.

В радиусе ста километров её «бальзам» был известен, как брэнд колхоза «Красный пахарь».

По традиции землян, в каждом доме к двенадцати часам уже стояла елка, украшенная игрушками и электрическими гирляндами. Закуска томилась в русских печах, ожидая своего часа стать праздничной пищей на столах жителей великой России. По многолетнему советскому обычаю в сельском клубе шли последние приготовления к новогодней дискотеке, которая должна была состояться ровно в двенадцать часов.

Балалайкина Маша, прикинувшись беженкой от деспота мужа, заняла пустующее место директора клуба, которое уже десять лет было вакантно. Используя жизненный опыт, и пристрастия к художественной самодеятельности, она развернула на почве культуры небывалую активность. Администрация посчитала её появление, как подарок судьбы. Новогодний карнавал должен был покорить все население района костюмированным конкурсом и дефиле.

Забытые традиции новогоднего карнавала смело возвращались под крыши сельских клубов, получая даже государственную поддержку. Раззадоренные премиальными выплатами за призовые места, деревенские мужики и бабы с энтузиазмом строителей первых пятилеток принялись по всей России шить себе праздничные наряды, образы которых были взяты из фантастических фильмов.

В виду отсутствия самобытных деревенских актеров, Машке пришлось совмещать многие должности. Как настоящий режиссер и актер в одном лице, она, приняв облик Снегурочки, расхаживала по сцене в поисках образа. Узнать в ней старуху, которая еще пару недель тому назад купила себе гроб, было невозможно. А деревенский люд мало беспокоило исчезновение взбалмошной старухи.

Краснопахарьский колхозный инженер Колька Крюков, внук Канонихи, по кличке «Крюк», влюбился в Машку с первого взгляда. Забросив все дела, он через страсть, так проникся к современной культуре, что буквально за десять дней выбился в ведущие актеры сельского театра. Не сводя глаз со Снегурочки, Крюк вживался в роль «Деда Мороза», по «Станиславскому» – не смотря на плюсовую температуру в помещении, даже «сопли» по непонятной причине замерзали в его носу, превращаясь в настоящие сосульки. Его сердце, словно граната, рвалось от любви, и этот факт вызывал в нем необыкновенную работоспособность.

Желание покорить сердце Балалайкиной было таким страстным, что он выкладывался на сцене до последней капли силы. Крюку было уже двадцать пять, и он не мог упустить возможность построить с новенькой отношения. Словно влюблённый Ромео, Крюков держал Максимовну в поле своего зрения, чтобы вовремя пресечь попытки деревенских воздыхателей покуситься на её плоть.

Максимовна, еще с младенчества прониклась к Николаю материнской любовью. С его бабушкой, они всю жизнь были закадычными подругами. Ну не могла Максимовна представить себя в роли воздыхательницы с человеком, который был моложе её на шестьдесят лет.

Но в тайных закромах её сердца, где— то предательски тлел уголек любви и надежды, что все изменится и придет весна, и она решится и пригласит Кольку Крюка на сеновал. Спрятавшись за занавесом девка, сквозь щель наблюдала за Николаем, считая своим долгом, дать ему правильный вектор его культурного развития. Крюков даже не заметил, как злой «Купидон» после первой же репетиции, тайно подкрался, и влепил ему промеж лопаток каленую «стрелу» любви. Пронзив сердце насквозь, она застряла в груди, и так заныла, так заныла, что вывернула его душу наизнанку.

– Дедушка Мороз, Дедушка Мороз, выходи! – говорила по тексту Максимовна. Колька театрально кряхтел, раздвигал занавес деревенского театра, и топая старинными валенками, выползал на сцену.

– Вот и я, ваш Дед Мороз, я подарки всем принес… Шел я снежными полями! Шел оврагами, лесами, чтобы в этот час прийти, радость в дом ваш принести!!!

Максимовна нагибалась, клянясь в пояс Деду Морозу, и продолжала дальше:

– Здравствуй, здравствуй, Дед Мороз, от чего твой красен нос? Борода твоя седа? Ты откуда? Ты куда?

– К вам, друзья, мой путь лежал! К вам на лыжах я бежал! На оленях я скакал! Ох, как внученька, устал! – говорил Колька и, скрючив физиономию, хватался за спину, будто в то мгновение его били по спине совковой лопатой.

Максимовна засовывала тетрадь с текстом под мышку. Достав из – за занавеса стул, она поставляла его деду морозу под зад, и громко говорила:

– Ты, дедуля, посиди! Да на нас, ты, погляди! Будем мы сейчас плясать, тебя будем забавлять!

В это время, когда Максимовна репетировала новогодний вечер, пришельцы, по прибору вычислив место положения «молодырьа», уже стояли под окнами клуба, в надежде захватить амулет вселенской власти.

Они царапали когтями, дули горячим дыханием на промёрзшие стекла и всматривались вовнутрь, стараясь отыскать среди театрального реквизита хранительницу «молодыря».

Ближе к полуночи, когда самогонка уже текла рекой, в клуб начал подтягиваться костюмированный деревенский люд. Кто тянул с собой бутылку мутной сивухи, кто соленых огурцов, а кто и шмат ароматного сала с чесноком и перцем.

Молодежь, нарядившись в костюмы ряженых, с нетерпением ждала начала карнавального дефиле, чтобы выиграть ценный приз.

Когда все было готово, грянула новогодняя музыка. На сцене, в лучах софитов переливаясь и искрясь стразами от «Сваровски», блесками и импортным люрексом, появилась статная девушка с ногами, растущими из подмышек. Весь зал, восхищенно посвистывая, дружно рукоплескал.

– Добрый вечер вам друзья! Вас поздравить рада я – декламировала она со сцены, улыбаясь односельчанам.– С новым годом поздравляю! Счастья, радости желаю!

Сквозь проталину в замерзшем стекле пришельцы опознали Максимовну, рассчитав на нубирийском компьютере эффект её омоложения, и вычислив математическую модель образа. Внешний вид Машки и фотографии полученной «пришельцами» методом анализа совпадал с её внешностью – сто процентов.

В это время, из-за угла деревенского клуба выполз кузнец Прохор. По случаю нового года он прибывал в состоянии алкогольной эйфории. Шапка на его голове торчала развязанными ушами, а тулуп, ввиду бушующего внутреннего жара, был расстегнут, и в разные стороны развевался полами. Глаза горели, словно угли. Во рту торчали «клыки вампира», которые он купил в сельпо у Нинки за десять рублей впридачу к просроченной селёдке.

Именно в этом месте и встретились нос к носу две цивилизации – земная и инопланетная.

О том, что это пришельцы, Прохор узнает намного позже. Спутав их с чертями, он перекрестил гуманоидов крестным знамением, и, убедившись, что они не поддаются воздействию божественной силы, применил силу физическую. Он нанес сокрушительный удар в первую же физиономию, которая смотрела на него огромными космическими глазами.

Враг был повержен! Пришельцы ошеломленные «радушным» приемом землян, бросились бежать прочь, чтобы больше не попасть под горячую руку русского кузнеца.

– Это кому Дракула ты, сейчас вломил, – спросил Коля Шумахер, подойдя поближе к опьяненному кузнецу.– Так пацаны мчались, что даже снег до самой земли протаял.

– То мне кажется, черти были, – ответил Прохор.– Я иду, а они в окно зырят. Ни табе здрасте, ни вам добрый вечер! Ни нам с новым годом! Я человек вежливый, и до безкультурия культурный – поздоровался. А они на меня смотрят сквозь черные очки, словно какие шпиёны американские. Вот пришлось залимонить по этим очкам с левой, чтобы часом не убить…

– Пошли брат лучше в клуб, – сказал Шумахер, – концерт в разгаре. – Споем, спляшем, выпьем. Говорят новая завклубом кровь с парным молоком! Ни девка, а разлюли – малина, самогон с клюквой…

– А может, лучше выпьем? А потом и споем, и спляшем, – перебил его Прохор, и заржал, словно кастрированный мерин.

Кузнец по—дружески положил Шумахеру руку на плечо, и запел:

– Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним, и отчаянно ворвемся прямо в снежную зарю – ю – ю – ю!

– Ты узнаешь, что напрасно называют Север крайним, ты увидишь он бескрайний, – подхватил Шумахер, – я тебе его дарю – ю – ю – ю!

– Эгей, – завершил Прохор, и подбросил свою шапку вверх.

Новогодняя дискотека была в самом разгаре. Елка сияла огнями, а вся молодежь дружно плясала вокруг неё, топая ногами по полу в такт грохочущей музыке.

Прохор и Шумахер ввалились в зал, обнимая друг друга, словно кровные братья. Народ веселился, прыгая в пылу хмельного угара. Всем было хорошо, и ни кто не обратил даже внимания на их появление.

– Что скачите горемыки?! На улице черти, мне морду хотели набить, но я им не дался! Вот какую хреновину они потеряли, когда улепетывали, – сказал кузнец, показывая народу найденный на месте стычки нубирийский «бластер».

На крики выпившего кузнеца внимания никто не обратил. Народ знал, что Прохор любитель наводить на плетень тень, особенно тогда, когда его голова заполнена парами деревенской сивухи с карбидом и куриным калом для крепости.

Следом за Прохором, в клубе появились осмелевшие пришельцы. Они робко вошли в «храм культуры», держа могучую фигуру кузнеца в поле своих бездонных глаз. Гуманоиды остановились, около входа. Увидев народные танцы аборигенов, стали так же переминаться с ноги на ногу в такт музыке, как это делали представители чуждой им цивилизации. Гуманоиды как бы опасались агрессии землян, но её почему— то не было.

Спокойствие нубирийцев было недолгим. Местные девушки, разогретые рябиной на коньяке, приняв одежду пришельцев за карнавальные наряды, затянули их вкруг. Посчитав, что перед ними ряженые мужики из соседней деревни, принялись отплясывать с ними, как это было принято в землях русских. Повторяя движения землян, гуманоиды на какой—то миг забыли о своем задании и постарались влиться в людскую массу. Они закружились в вихре карнавального танца, при этом радостно щебеча на своем языке, словно канарейки.

Все было бы хорошо, но русские были бы не русскими землянами, если бы через пятнадцать минут, они не стали приставать к пришельцам.

Деревенские мужики и бабы бросились в интернациональном порыве лобызать «внеземной разум», требуя от них уважения к себе и безграничной межгалактической любви, которую необходимо было обмыть «святой водой».

– Елочка, зажгись! – орал Прохор, изображая двоюродного брата деда мороза дядю Снегуриана.

Он крутил в руках какую—то инопланетную фигню, которую отнял у инопланетян и совсем не подозревал, что это был бластер. Прицелившись в елочную игрушку, он нечаянно нажал на кнопку. Голубая молния с треском вылетела из инопланетного «плазмомета» и срезала с ёлки все ветки вместе с игрушками, которые с грохотом осыпались на пол, словно осенние яблоки.

– Вау! – прокричал Дракула, и продул дымящийся ствол «вундерваффера».

Народ замер в оцепенении. Музыка стихла. Над танцполом повисла угрожающая тишина.

Кузнец, опустив глазенки в пол, почувствовал, что за испорченный праздничный реквизит, его сейчас будут жестоко бить. Он бросил в сторону «плазмомет», и словно рак пополз в сторону выхода. Из—под шапки он смотрел по сторонам и понимал, что буквально через мгновение, и месть горемыкинцев будет для него жестокой и болезненной.

– Мочи урода, – услышал он боевой клич. Толпа, забыв, про инопланетян, двинулась на него стараясь получить ответ.

– А че… Я ничего… Оно само стрельнуло, – стал оправдываться кузнец, пробираясь к выходу.

Тетя Соня, уборщица клуба первого уровня появилась нежданно. Увидев голый ствол и кучу обрезанных веток с игрушками, поняла всё… Выдернув из метлы деревянный черенок, она с нечеловеческим криком бросилась на возмутителя спокойствия, и стукнула ему палкой по хребту.

– Ой, мама, – успел проговорить кузнец.

Он понял, что это был сигнал, и сейчас последует расплата за совершенное деяние.

Народ был в шоке. Участники карнавального дефиле смотрели, то на голый ствол, то на рассвирепевшую бабу Соню, то на улепетывающего Прохора, который в позе уползающего рака двигался прочь из клуба. Оцепенение было мимолетным. Сообразив, что виновник должен быть, наказан, кто—то из жителей села Горемыкино громко проорал, ввергая публику в управляемый хаос.

– Бей гада! Он нам праздник испортил…

Молодежь одержимая чувством справедливости бросились на кузнеца, как бросаются пчелы на медведя, влезшего в дупло за медом.

– Ой, ухи мои ухи, – заверещал Прохор, прикрывая огромными ручищами свои уши. – Не по голове! – кричал кузнец. – Только не по голове! Завернувшись в расстегнутый полушубок, он забился в угол, продолжая что—то кричать, но его уже ни кто не слышал. На его мольбы о пощаде, удары следовал один за другим.

– Получай, гад! Извращенец, – орал кто—то из толпы.

В эту секунду авторитет кузнеца Прохора, как мастера молотка и огненной стихии, рухнул ниже плинтуса. Свернувшись в позу вареной креветки, он еще сильнее забился в самый угол помещения, оставив для нанесения побоев, только мышечную зону ягодичного отдела. В такой позе Прохор лежал несколько минут, пока кто—то из односельчан не увидел, валящуюся пластиковую челюсть «графа Дракулы».

– Люди, вы что звери, – заорал истошный женский голос.– Да вы ему зубы выбили.

Толпа в ужасе отпрянула. Тело, замотанное в полушубок, вытянулось на полу напоминая труп убитого Голиафа. В эту минуту Прохору было, как никогда больно. Больно не телом, больно было душой. Он даже не мог понять, за что добропорядочные односельчане так непристойно над ним поглумились.

– Что же вы делаете, волки?! – кричал он.– Вы же завтра ко мне придете, чтобы я вам плуг к «Запорожцу» пристроил…

– Молчи, урод! – хором ответил народ. – Ты своими дурацкими штучками, нашим деткам праздник испортил… Завтра у них утренник, а елки нет! Вот глянь один стебель стоит.

Максимовна, поняв, что сельчане могут забить кузнеца насмерть, бросилась спасать бедолагу. Она опустилась на колени и приложила к его груди голову, желая услышать угасающее сердцебиение. Народ в тот миг оторопел. Все смотрели на своего кузнеца, гадая, будет он жив, или же он к утру, испустив дух, предстанет перед вратами рая.

– Ну что крякнул? – послышался голос из толпы.

– Нет, еще не крякнул! Жив Прохор!

– Раз не крякнул, пошли плясать! Оклемается, зараза, навалим еще! Ишь, что учудил, алкаш хренов, – сказал кто—то из членов клуба любителей кулачного боя.

После этих слов земляки моментально забыв про жертву, вновь бросились в пляс. Взяв за руки «нубирийцев», они стали кружиться вокруг голого ствола совсем забыв о случившемся инциденте.

Все что произошло, шокировало пришельцев до самых внутренностей. Постоянно озираясь на кузнеца, они прыгали вокруг бывшей ели, прикинувшись для маскировки «белыми зайчиками», которые оказались на празднике жизни землян совершенно случайно.

Инстинкт самосохранения диктовал инопланетянам правила поведения во враждебной цивилизации. Их заботило лишь собственная безопасность, ведь за их миссией на Земле стояло пятнадцати миллиардное население планеты Нубира. Гуманоиды прыгали под звуки музыки, не сводя глаз с Максимовны. А та, усадив кузнеца на скамейку, вытирала разбитый нос и прижимала его щеку к своей девичьей груди.

Символ вселенской власти, за которым вели охоту пришельцы, болтался на шее Балалайкиной, и возбуждал их к действию. Заветный предмет был почти рядом. Казалось, протяни руку, и можно лететь, исполнив долг. Но видя, что земляне сделали с кузнецом Прохором, инопланетяне не решались даже приблизиться к Снегурочке.

– Всем дрыгаться до потери пульса! Шумахер пойло везет! Будем пить все! Никто не расходится, – проорал Сашка по кличке Зек.

После слов, сказанных бывшим уголовником и ярым хулиганом, народ загудел еще сильнее. Чувствовалось, что наступает время бесплатной общенародной пьянки с элементами русского кулачного боя.

Пришельцы решили не отставать и быть с народом. Земляне вновь радостно засуетились и заликовали, услышав радостную весть. И гуманоиды воспрянули духом. Они, посчитали, что случилось какое— то всеобщее счастье, и уже скоро божественная благодать опустилась на эту забытую правителем вселенной планету.

Пришельцам не могло прийти даже в голову то, что могло случиться на их глазах. Вряд ли кто из гуманоидов даже не в кошмарном сне мог представить себе, что их погоня за символ межгалактической власти обернется для них чуть ли не войной с враждебным колхозным социумом. Даже телепатические возможности их высшего инопланетного разума не могли вскрыть затуманенного водкой русского сознания.

– Ну, что лунатики, чирикаете! Шнапс пить будем, – сказал Зек, и похлопал одного гуманоида по плечу.