Фронтовые будни без прикрас. Серия «Бессмертный полк»

В штате каждой числился продавец-разносчик, который мог доставлять товары на «передок».

Еще были посылки от населения с товарами повышенного спроса с фиксированной ценой. Они особенно охотно раскупались красноармейцами. Всё-таки это был привет из мирной жизни.

Чтобы вы понимали ценность тех денег, приведу примеры некоторых расценок и зарплат.

Средняя зарплата в годы войны в промышленности составляла 573 рубля. У шахтёров-729 руб., у металлургов-697 руб., у инженеров-1200 руб., у совхозников-150 руб., у колхозников за трудодни натуральные продукты сельского хозяйства.

Цены на рынке выросли в 13 раз против довоенных. Не то, что костюм, еды не купишь. Бутылка водки от 400 до 800 руб., буханка хлеба от 200 до 500 руб., картошка-90 руб. за килограмм, самосад (махорка) – 10 руб. за стакан.

Для своих потомков, живущих в двухтысячных, объясню, как надобно будет получить не выплаченные, но причитающиеся деньги семье солдата, офицера. Объясню пошагово.

1). Поднять документы, подтверждающие прямое родство с военнослужащим

2). Запросить архив Министерства Обороны о фронтовой биографии прямого родственника

3). Обратиться с заявлением в отделение банка, где хранятся вклады погибшего, или пропавшего без вести родственника (подскажут по справке в Госбанке)

4). Произвести начисления с учётом процентной ставки. На денежный вклад воина начислялся процент 2% годовых. В будущем с 1993 года % будет исчисляться в размере ставки рефинансирования.

Порядок в кассах Госбанка был достаточно налажен и проблем с отысканием причитающихся сумм, быть не должно. Но, тем не менее, готовьтесь к длительному «боданию» с кредитным учреждением в судах. Таковы условия игры.

Мы воевали, а вам денежки-то кто захочет просто так отдать? «Если погибнете, то и правду искать будет некому», – рассуждало государство.

Но так не бывает, чтобы после войны справедливости не было. Потреплете себе нервишки. Но твёрдо уверен, что своей правды добьётесь во всех инстанциях!

Иначе, за что мы кровь проливали?

Бабы на фронте тоже бывали. Командиры верхнего эшелона власти, как правило, даже от майора и выше, случалось, таскали с собой походно-полевых жен (ППЖ). В дивизии таковое не утаишь. Да и бойцы не осуждали вовсе.

Жизнь есть жизнь. В конце концов, все же люди. Женщины были в батальоне связи, медсанбате, роте химзащиты, полевой хлебопекарне, ветеринарном лазарете, почтовой станции, армейской прачечной, полевой кассе Госбанка. Конечно, крутили они романы, да в основном со штабистами и тыловиками.

Приходили в часть и залетные, местные. К таким выстраивалась очередь. Люди в тылу пухли с голоду. Поэтому деревенским бабам допускалось поддержать себя на солдатских харчах. Их по-человечески жалели. Никто особо не ёрничал и не возникал по такому поводу.

В ту пору солдат жил одним днем и не ведал, доживет ли до следующего рассвета.

Петруха рассказывал

– Зенитчицы были бабы серьёзные, деловые. Хи-хи да ха-ха! Особенно была мне люба и симпатична одна белобрысая, перекисью крашенная Тамара.

Пришла она на свидание по договорённости.

Ну, вот мы, взявшись за руки, и побежали до ближайших кустиков. На войне каждое мгновение удовольствия на вес золота. Спускаю штаны и быстренько приступаем к делу…

Но вдруг начинается обстрел и прямо по нашей площади. Это проклятый фашист наводчик, углядел в бинокль сцену непорочной фронтовой любви. Завидно видимо стало ему, козлу! Вот и вдарили по нам всей силой своей миномётной батареи. Подлецы, фрицы.

– Петька-а-а! Скорей, в укрытие! – кричат товарищи.

Мне штаны натягивать уже не было времени. Проще было сорвать их. Так и бежал нагишом до своей траншеи. В одной руке портки, а в другой сапоги держал! Туда-сюда мудями тряс по ходу дела.

Да-да, так и бежал между взрывами, колебал своими пречендалами. Вот хохоту было у товарищей! А что до блондинки Тамары…

Собирали её красивое молодое тело всем взводом. Завернули, что смогли найти в драную шинелку убиенного бойца. Затем группа товарищей отнесла собранные останки на зенитную батарею. Ихний командир принял поклажу и поблагодарил за службу.

Её подружки, не скрывая слёз, плакали.

Раненый в голову Николка поддержал своей исповедью

– Ох, и бабы здесь, в санчасти. Особенно одна, сестричка. Огонь! Витамин! Смотрю, сидит за занавеской, бинты крутит. Коленки развернула, а там ажно гланды видать!..

Устроились мы хорошо, возле кусточков на мягонькой травке.

Но, тыловая мразь, лодырь санитар нет, чтобы пройти десять шагов до воронки, вывалил за кусты, прямо на наши головы отбросы из операционной: кишки там разные, бинты кровавые, тампоны.

Сестричка глаза закатила, подвывает, повизгивает, ничего не видит, рычит. А у меня всю способность отшибло: под самым носом лежит отрезанная человеческая рука с оторванными пальцами, совсем свежая, и кровь из неё сочится…

Тык-мык-затык… Хотел в руки отрезанную плоть взять и отбросить. Но понял, что сам в крови запачкаюсь. Елозил, возился на сестричке, пытался от реальности абстрагироваться. Даже глаза свои закрыл. Одна хрень перед глазами видится, рука кровавая…

Так и сбежал из чапыжника за санчастью в полном «некончизме» и совершенно расстроенным».

Пулемётчица Олеся Василькова была 14-летней полковой «давалкой». Она никому не отказывала в близости. Добро и зло, грех и добродетель у неё всё было перемешано. Ей взрослые дяди-лейтенанты сказали, что надо быть в обязательном порядке «подстилкой» для солдат.

Что это для женщины во время войны героизм и даже больше, долг, честь перед Родиной.

Это был «приказ» старших по званию. Поэтому до её «пионерского» тела очередь из матёрых «кобелей» была нескончаема.

В то же время, когда по обоюдному согласию, в бане трое боевых офицеров отымели жену начальника контрразведки, то их просто… расстреляли. Не важно, что все были «ужратые» и еб… я совершилась по глубокой пьяни

По фронтовой морали заглядывать под юбку к чужим ППЖ считалось развратом. И приравнивалось к измене Родины! Вот так! Не твоё, не трогай!

На постое, местные деревенские бабы орали нашему санинструктору Галине Поляковой, ругались нецензурной бранью

– Знаем, знаем, чем ты там занимаешься сучка бл… скя! Спишь, еб… шся с нашими мужьями. Фронтовая бл… дь, проститутка, сучка военная!..

От беспомощности, обиды и унижения Галина плакала. А мы, в свою очередь, как могли её успокаивали. Но плевок в душе и нанесённое оскорбление в душе у санинструктора оставались надолго.

На соседнем, Калининском фронте воевал лётчик Иван Фёдоров. О его славе рассказал комбат Помыткин, подошедший из госпиталя и сражавшийся с летунами по соседству.

Не поверите, но лётчик Иван Фёдоров сбил 134 вражеских самолёта, в том числе 24 в Испании и совершил 6 воздушных таранов. Говорят, что преуспел в этом. Подкрадывался со спины к фашистскому асу и своим шасси разрезал тому обшивку крыла, нарушал тяги и лонжероны. Искусство воздушного боя, что тут скажешь?

А в начале июня 1941-го он, будучи в совсекретной командировке, за лётное мастерство получил в Германии от имени Гитлера Рыцарский Крест. Сталин же дал ему Звезду Героя Советского Союза за мировой рекорд скорости – 1000 км/час.

Широкой души был полковник. Дачу свою двухэтажную в Химках подарил детскому дому! Однако, были у него и простые человеческие слабости. Фёдоров прослыл великим гусаром, пьяным загульщиком, великим дебоширом и, особо, бабником. Поэтому коммунисты и «затёрли» его подвиги.

Одним словом «неформатный» был герой для коммунистического образа.

Однажды терпение Фёдорова лопнуло, и он вызвал на… дуэль, обидчика своей ППЖ. По случаю, та стуканула ему, что молодой лётчик из пополнения в порыве страсти пытался залезть ей под юбку. Дура. Все же понимали, что «сучка не взлает, кобель не вскочит».

Но…

– Со страху руки у того тряслись, поэтому он промазал. Ну, а я срубил веточку берёзки над его головой.

Впоследствии, в воздушном бою погиб тот капитан. Но приходило другое пополнение.

И так за войну шесть раз!

Кто бы, что не говорил, а перед боем (перед смертью) «кувыркнуться» с вожделенной бабёночкой хотелось каждому солдату-мужику.

Поэтому, кто песни, байки и «лапшу на уши» навешивал, а кто-то втихушку самоудовлетворялся поблизости в непролазных кусточках, чтобы сослуживцы не дай бог подсмотрели.

Расскажу о весёлом. О фронтовой эротике.

Однажды по осени, рано утром в тёплую землянку ворвался наблюдатель Жора Полянский и громко, диким голосом стал будить сладко спавшую компанию боевых товарищей.

Разомлевшие, мы быстро вскочили, схватились за оружие. Посчитали, что немцы насели.

А Жорка дико хохотал и показывал на стереотрубу, что на НП. Мы поочерёдно стали подниматься на верхушку сосны по прибитым к стволу дощечкам. Каждый возвращавшийся, падал в приступе смеха и уступал место следующему.

Когда очередь дошла до меня, при двенадцатикратном увеличении я, поражённый, увидел нечто такое!..

Молоденькие санитарки из разместившейся неподалеку санчасти по очереди бегали в кустики на пописон. Девчачий утренний туалет завораживал.

Молодухи стирали бельё, развешивали под солнцем на ветках панталоны, белые трусы. Сразу можно было понять, что это были не обстрелянные ещё бабы, новобранцы из последнего пополнения.

У бывалых санитарок, да и по уставу полагалось так, что женщинам ничего особенного не предусматривалось. Всё нижнее бельё у них было такое же, что и у мужиков. Как правило, чёрные безразмерные трусы и бело-серого цвета кальсоны с подвязками внизу. И всё. Ни бабских эротических трусов тебе, ни панталон…

Видимо, Родина и за женщин-то их не признавала. Чего с ними было валандаться. Стерпят, приживутся в армии, сами «разрулят», как смогут, возникающую ситуацию с нижним бельём. А Родина тем временем на бабах сэкономит.

Что до женской гигиены…

Это был вопрос за семью печатями. Обычно, девчонки обвязывали талию вокруг пояса бинтом и закрепляли на крепкий узел. Сзади к нему, над пятой точкой, привязывали один конец уже другого бинта, а другой конец крепили к поясу под пупком.

Получался довольно надёжный перехват между ног. Ну, а в прокладку, прижатую посередине ног, опять же, можно было запихать, что угодно. Если подфартит, то вату, обёрнутую бинтом или марлей. А во время боёв, свернутый лоскут белья, сорванный с исподнего убитого красноармейца.

И не фыркайте, вы, гражданские. Вас бы, сытой харей, в мерзкое пекло войны на «передок». В окопы, заполненные после дождей грязью по щиколотку. Мы за своих девчонок горой стояли. Башку запросто оторвали бы за нанесённую им обиду…

Но сейчас, сняв чулки, трусы и лифчики они загорали голышом под жарким солнцем бабьего лета. Хохотали, гоняясь друг за другом колебали и мотали своими сиськами…

Одним словом, наблюдалась картина маслом, для молодого организма!

Однажды едем мы по дороге и видим, что санитарки расположившись в раскорячку, выталкивали из грязи свою полуторку с медикаментами. Старшина санбатного хозвзвода орал на них матом. Чуть ли не под аппетитные задницы пинал, ирод.

А у них бедьненьких, халатики поверх юбок задрались и всё исподнее наружу выставилось.

Машина сильно рванула и, как торпеда, из грязи выпрыгнула. Ну, а они следом за нею носами в самую грязь плюхнулись. Плашмя, лепёшками.

Не позавидуешь дамскому виду и «очарованию». И смех и грех.

А бывало всё куда интереснее и откровеннее.

Как-то проезжаем мимо на полуторке и видим, что у КПП (контрольно-пропускной пункт) солдаты щупают сменившихся с поста регулировщиц. Те трясут своими упругими грудями. Делают вид, что, якобы, уворачиваются от нахальных солдатских рук и не позволяют жамкаться орёликам.

Но бойцы ещё дальше, под подол уже лезут. Смех, восторженные взвизги, крики ядрёных регулировщиц…

Ну и, засмотрелся на происходящий флирт Васька Самойлов. Прикурить захотелось ему, паршивцу. Засунул руку в карман шинели и, чтобы не копаться, вытащил вместе с кисетом гранату. Протянул его мне.

А в это время машину мотануло на ухабе. Случайно он и вырвал кольцо гранаты. Хорошо, что мы наблюдали за его руками и услышали характерный «дзынь» чеки. Боеприпас вылетел из его ладони на днище кузова и прямо к нашим коленям.

Все кубарем шарахнулись в стороны.

А Васька успел прыгнуть на неё кошкой и выкинуть гранату за борт кузова. При взрыве, у него же шансов спастись тоже не было. Тут же ахнул взрыв! А осколки ударили в задний борт полуторки.

Козёл Васька! На этот раз пронесло. Никого не ранило. Ну, а Василию пришлось навесить хорошего леща. Счастье, что не взорвались мины, которые мы везли. Иначе был бы грандиозный фейерверк с жертвоприношением.

Когда бойцы слушали трансляции московского радио, было обидно слышать, что на Северо-Западном фронте без перемен. Видимо Москва не ведала о реках большой крови, которую проливала Красная Армия под Старой Руссой. Опять же, может быть, это мы так бестолково и неэффективно воевали? Хотя, старались и бились, как могли, с ожесточением и высочайшей жертвенностью.

Но позиционные бои позволяли иногда прочувствовать частицу мирной жизни.

На удалении 4—5 километра от передовой мы построили просторную землянку – «кинозал» на 25 – 30 человек. Киноустановку привозили по графику из клуба дивизии. Там мы впервые увидели картину «Александр Пархоменко».

Очень нравился солдатам киноактёр Борис Чирков. И его песня: «Любо, братцы любо…» И жить сразу хотелось, и дышалось полной грудью, и война уже не казалась такой страшной и беспросветной!

Чтобы бойцы имели возможность обсудить фильм, освобождалась ближняя землянка и в неё ставили самовар. Бойцы сидели на лавках, гоняли чифирь и обсуждали понравившиеся эпизоды фильма.

Как-никак просмотр кинофильма был для многих редким поощрением от командира.

Жизнь тоже брала своё. Любовь, нежность, веру в благоприятный исход люди видели в живых символах, братьях наших меньших.

У разведчиков из дивизионной разведроты в тёплой землянке жил раненый зайчонок. К зиме он подрос и убегал к ночи на волю в лес пощипать свежей ольховой коры. К утру возвращался и терпеливо ждал у входа, занавешенного и утеплённого плащ-палаткой. Люди его запускали вовнутрь, и он забивался под нары. Его вытаскивали оттуда за уши и ласково грели на руках, слегка поглаживая и передавая друг другу. От страха он боязливо замирал, глядел немигающими глазами и… и не предпринимал ничего, чтобы сбежать. Кочин Кузьма с миру по нитке собирал для него все кочерыжки, морковки и очистки картошки.

У посыльного комбата, Афанасия жил ёжик. Шустрый и шебутной по ночам и засоня в течении всего дня. Он считал себя хозяином утеплённого жилища и шумно топал по глиняному полу, когда обнюхивал углы. Питался он тем же, что и все мы офицеры, солдаты. Кашей, хлебушком, овощами. Если кто-либо ловил зазевавшуюся мышь, то её несли ёжику. Ежик терпеть не мог, когда во влажный носик ему пускали струю табачного дыма. Афанасий за такое баловство мог и прикладом трёхлинейки по спине огреть.

У связистов в 517 полку жил голубь, который «пил чай». Ему дробили на блюдечке «головку» сахара, подмешивали хлебные крошки, а рядом ставили крышку от котелка с водицей. К потолку был привязан на телефонный провод насест. Когда голубю приходило в голову желание перекусить, он слетал к связистам и садился за их стол. Все чаёвничали. Радости бойцов и особенно девчат не было предела. А Катька Шестакова подкармливала его зёрнами пшена. Вот ведь дела, пшённой каши отродясь на столе не бывало, а мирная птица лакомилась желтыми зёрнами.

Зачастую солдаты подбирали раненных, либо с перебитыми лапами собак. Шансов выжить у них без человека не было. Врачевали их те же ветеринары, что доглядывали за нашим гужевым транспортом. Санников Пётр Порфирьич был ещё тем звериным эскулапом. У него не забалуешь. У собак быстро всё, как положено на собаке заживало. Поэтому питомцы быстро приживались и влачили своё существование, разделяя тяготы войны с людьми. Одно только но… Те менялись периодически, однако четвероногие к этому ротационному человеческому конвейеру привыкали быстро.

Один снайпер, Кирьянов Гришка подобрал в лесу, раненного на растяжке лисёнка. Тот оклемался малёхо, подрос и ни ногой от него. Стрелок-меткач даже привязывать лису стал, когда уходил на задание. А лисичка тявкала ему вслед, обидевшись, сворачивалась за каптёркой калачиком и сутками лежала, не шелохнувшись, ожидая своего друга. Придя с «передка», снайпер пытался погладить её, а лисица не давалась и уворачивалась от ласки. Обижалась. Затем убегала поживиться в лес, но к утру обязательно возвращалась восвояси.

В палатке дивизионного медсанбата жила парочка небольших, пёстрых котят. Котофеев звали Чук и Гек. Израненные бойцы наблюдая за ними, подыгрывали стебельком сухостоя и весело смеялись. А те без зазрения совести прыгали, бегали, крались на брюхе, шли боком, шипели, распушив хвосты, прыгали на месте всеми четырьмя лапами, сталкивались в воздухе и валились на спину. Замерев, и поджидая друг друга, били хвостами. Раненые же улыбались. В них просыпалась тяга к жизни и это, было самое главное.

Широкая натура русского человека, его любовь к жизни, к прекрасной природе, к миру проявлялась даже на фронте. Становилось понятно, что добро обязательно победит зло, что свет сильнее тьмы, что в правом деле человек всегда будет побеждать звериное начало. При любых раскладах и вариантах жизнь всегда презирала смерть и была просто обязана побеждать её.

И люди наблюдали торжество жизни воочию. От увиденной человеческой добродетели хотелось жить и побеждать. И все начинали постепенно понимать, что победа обязательно будет за нами. А куда она от нас денется, Победа!

Из рассказов моего отца.

166 стрелковая дивизия, 517 стрелковый полк, 2 миномётная рота.

Командир 3 миномётного взвода, лейтенант Иван Петрович Щербаков (1923 г.р.)

Фронтовой лазарет со всеми отягчающими обстоятельствами

Убитых по-быстрому хоронили в братских могилах. Выкопанные ямы, особенно после дождей, сразу заливало водой. Поэтому трупы складывали прямо в болотную взвесь. Как правило, места захоронений были неглубокими. После жестокого боя мертвецов было тысячи и тысячи.

Воняющие тлетворным гниющим белком заливные луга с братскими могилами бойцы обходили стороной. Удушливый плотный смрад зловонного трупного запаха пеленой висел в воздухе.

Раненых было великое множество. После боя неисчислимые потоки покалеченных солдат встречали в медсанбате и сразу сортировали. Кто безнадежный туда. Кого еще можно подлечить сюда.

Тому, на кого еще была надежда, что выздоровеет, ставили укол морфия и противостолбнячной сыворотки. А кто был явно безнадежный, отправляли умирать на край поляны.

Ну, в смысле в сторону свежей ямы для братского погребения.

На войне не до клятвы Гиппократа. При дефиците лекарств чего было понапрасну тратиться? Ну, вы же сами понимаете.

Поверх операционных столов кровь даже не смахивали, не успевали. Алая лужа с ладошку толщиной сама скатывалась со стола в большущую кастрюлю прямо под ноги хирургов.

Врачи и медсёстры в окровавленных и грязных то ли халатах, то ли рубищах стояли на деревянных крышках от снарядных ящиков.

Наркоз был эфирный, да ещё когда заканчивался морфий, раненный, которому вживую вырезали нутро или ножовкой отпиливали ногу, орал что есть силы благим матом.

Чтобы удержать его от буйства и завершить экзекуцию, на подхвате стояли четверо дежурных бойцов, которые менялись каждые полчаса. Обхватив конечности страдальца скрученными бинтами, они цепко удерживали жертву и не позволяли вырваться.

Глушили это варварство водкой или спиртом.

Если раненный не умирал от болевого шока, то после расчлененки его выносили в общую массу «выздоравливающих».

Других вариантов не было.

Рентгена тоже не было.

Чтобы найти осколок, хирургу надо было шарить в живом теле зондом или пинцетом. Можно было и просто руками. Обмывать и дезинфицировать ладони не хватало времени. Поэтому, «и так сойдёт». Конвейер должен был работать бесперебойно, безостановочно.

Ящик за ящиком оттаскивали санитары из-под стола отрезанные человеческие руки, ноги, пальцы, кости, куски плоти, органы и кишки.

Закапывали все это хозяйство поблизости. В неглубокой выкопанной яме. Но грунтовые воды подпирали «запчасти» наружу. Так и торчали из-под земли человеческие конечности.

Зимой прогнивший «фарш», вроде бы, не ощущался на запах. Летом же, это была невыносимая вонь с обилием мух и всякой другой ползающей, летающей кровопитающейся дряни.

Санработники валились с ног от усталости.

У врачей руки покрывались коркой из высохшей крови. Пальцы с трудом удерживали медицинские инструменты, руки костенели от постоянного напряжения.

На лице докторов наблюдалась постоянная хроническая усталость, а глаза выражали безразличие к происходящему.

Непонятно, как выдерживали медработники по двадцать часов в сутки изо дня в день. До обмороков.

И, какой человек, сможет выдержать этот адский и самоотверженный труд?

Лекарств катастрофически не хватало.

Перевязочный материал шёл по нескольку кругов использования. Бинты снимали с умерших людей, отстирывали, кипятили, а высохнуть им уже не приходилось. Беспрестанная сырость. Да и очередь из раненных солдат вовсю подпирала на перевязку.

Всеми признавалась неэффективность лечения. В медсанбате только и делали, что отрезали, вырезали, зашивали. Когда врач смотрел на бойца, даже будучи здоровым, человек сразу скукоживался. Ему казалось, что вот-вот, прямо сейчас ему что-нибудь отрежут, ведь вся обстановка эскулапов располагала к этому.

Однако жажда жизни у людей была неистребима.

Но, при отсутствии самого необходимого смертность от сопутствующих ранам болезней была колоссальной. Клиническая картина раненных солдат, не вызывала оптимизма.

Выжить в бою, это было ещё не самым главным.

Ещё более героический поступок надо было совершить, чтобы остаться в живых и уцелеть в медсанбате. Кровотечения, гангрена, сепсис, воспаление лёгких и инфекции толкали все новые и новые жертвы на край братской могилы.

Бывало, что после трёхдневного боя через дивизионный санбат проходило до тысячи раненных бойцов.

В таких случаях в воздухе постоянно витал тошнотворный тяжелый дух свежей крови.

Палаток не было. Накидок, тентов, одеял, покрывал, а тем более спальных мешков, соответственно, тоже.

Раненые бойцы притулившись, ждали своей участи прямо на земле. В лучшем случае, под навесом или на подстилке из веток.

Для сбора дерьма, каких-либо уток, специальных тазиков, ведерок или клеенок не было.

Раненые смиренно и безропотно лежали в лужах из смеси крови и испражнений, опять же своих, смешанных с соседскими. Со вчерашними и, уже протухшими, позавчерашними.

Измождённые и обессиленные бабушки, а то и молодухи из местных выгребали загаженную взвесь прямо из под лежачих раненных. Собранное и дурно пахнущее месиво выливали в соседнее болотце. Так и воняло оно по соседству. Зимой меньше, летом больше.

Резиновых перчаток у сестричек не было. И в жару, и в холод рукава ободранных халатов были постоянно закатаны.

От щелочи и постоянной влаги руки были в глубоких трещинах. Если внимательно присмотреться, в глубине раны можно было разглядеть розовое и живое человеческое мясо. Странное дело, но ужасные трещины у них не кровоточили.

Несомненно, простые русские бабы переносили невыносимые страдания. По своей остроте физическая боль не уступала боевому ранению. Но слез у героических женщин уже не было.

Они же все были матерями. Поэтому, мокрота появлялась на щеках от жалости к умирающему желторотому солдатику, зовущему маму.

Если не зима, вокруг медсанбата зловоние стояло невыносимое.

Зелёные мухи сносили свои личинки прямо в загноившиеся раны, или прямо на окровавленные бинты изуродованных и искалеченных бойцов. Через несколько часов неподвижного лежания черви уже ползали по телу солдата, заползая в ноздри, уши, приоткрытый рот.

Если вовремя их не смахивали, то черви начинали выедать глазницы покалеченного человека. Если боец был без сознания, опарыши выедали ему глаза в первую очередь. А там и до кровоизлияния в мозг было уже недалече.

От чего преставился солдатик, никому уже было не интересно. Помер и помер, служивый. Закопают в общем погребальнике, вышлют домой похоронку и снимут с довольствия. На этом завершалась ратная история героя войны. Или не героя, кому какая разница. Вычеркнут из списков, спишут со счетов, зато у других шанс выжить в медсанбате появится.

Всех раненых людей санработники старались группировать по диагнозу ранения.

У ельничка могли лежать с ампутированными конечностями. Из них кровь сочилась не переставая. Многие так и умирали от потери крови.

Под орешником укладывали бойцов с брюшными ранами и упакованными в бинты, как в корсеты.

Далее на досках от ящиков располагались «позвоночные».

Поодаль, с забинтованными, как коконы, головами неподвижно покоились «черепно-мозговые»…

Большинство раненных солдат лежали на земле голыми. Разодранные штаны, гимнастерки санитары взрезали и выбрасывали без возможности восстановления. Исподнее шло сразу на бинты и тампоны.

Летом тяжёлых прикрывали каким либо тряпьем. Так и лежали они в зловонном смраде. В самой гуще кровососущих. Бедняги смиренно ожидали своей участи.

Зимой из одёжки прикрыть их было возможно только шинелками. Тёплых землянок катастрофически не хватало. Вовнутрь заносить-выносить раненых и умирающих становилось большой проблемой.

А, впрочем, других вариантов выжить у них попросту не было.

Где-то в конце мая 1942 года случился снег и землю подморозило. После боя раненных не успевали обрабатывать и сотни человек лежали на земле, на лёжках из лапника ели, на прошлогодней листве. Поутру большинство раненых окоченело насмерть.

В преддверии зимы 1942 года была предпринята еще одна попытка перерезать Рамушевский коридор. Войсковая операция была безуспешной.

Болото и лес, настил и дорога к передовой были покрыты снегом.

Раненным, с поля боя до дороги в медсанбат еще надо было добраться. Некоторых раненых, везли повозками, другие бойцы ковыляли сами. По инструкции, в теории на одного тяжёлого надо четверых здоровых. С ума, что ли сошли? В реальной жизни всё было наоборот.

Вот и тащили бойцы сами себя. С трудом волочили по сугробам и застывшей земле изувеченные и израненные тела с безжизненными конечностями. Частенько, просто на карачках.

В подавляющем большинстве своем раненные спасали себя сами. Других шансов судьба им не предоставила.

Кто-то уже в судорогах умирал в паре шагов от дорожной колеи. Бесчисленное количество трупов лежало на всех подходах к спасительной дороге, ведущей к медсанбату. Все искренне верили, что, если доберутся до заветного знахаря, то спасение будет неизбежным.

Так ли это было? Что-то сомневаюсь я шибко.

К концу дня это была уже не дорога, а окровавленное полотно трёхкилометровой длины, с окоченевшими трупами на обочине.

Раненому бойцу повезет, если с поля боя сразу отвезут в госпиталь. Но в полуторку входило всего четыре-пять тяжелых, а с подводами была вечная проблема.

В то же время, представьте себе на бездорожье многокилометровую колонну из санитарного транспорта. Сладенькая, беспомощная цель для немецких «Юнкерсов», не правда ли?

Поэтому тяжёлых санитарных складывали штабелями. Друг на друга.

А по ночам старались в бешеном темпе вывезти на подводах в госпиталь, в тыл. Подальше от передовой.

Если повезёт и силы ещё есть, выживут. Здесь-то по любому никаких условий и быстрый конец неизбежен.

Сами понимаете, что после таких садистских мук, отсев в медсанбате был катастрофически громадным.

Но это была страшная и неизбежная правда войны.

Зубная боль, если случалась, могла любого поднять в атаку и бросить на амбразуру дзота. Адские страдания выдержать было не возможно.

А способ лечения был всего один-единственный. Это удаление больного воспалённого зуба. Новокаина тогда не было.

Больные орали так, что шишки с деревьев сыпались. Если страдалец трепыхался и буянил уж слишком сильно, парочка дежурных служивых крепко-накрепко удерживали больного на стуле. Чтобы не рыпался. Ни-ни!

А для них самих, костоломов, сотка спирта от врачевателей становилась не лишней.

Психологически лечить зуб было всё равно лучше нежели тебе без сожаления оттяпали бы ногу.

Но для избранных командиров, говорят, можно было, и подлечить зубы.

Электричество подавал дизель при дивизионном санбате.

В отгороженном уголке перевязочной стояло кресло а-ля парикмахерская. Для стоматологов и цирюльников кресла делал один и тот же завод.

Как на допросе в НКВД автомобильная фара слепила прямо в глаза больному и выпаривала его вспотевший лоб.

А сама бормашина была создана на тракторном заводе с ремённой системой передач. Эта конструкция давала низкую скорость вращения бура и сильную вибрацию одновременно.

Сквозь витающий запах гноя и крови можно было сразу учуять запах горелой кости и палёного мяса с дымком. Изо рта «счастливчика» можно было наблюдать курящийся парок. Это была микроскопическая костяная пыль, которая хочешь, не хочешь, а забивалась в ноздри больному.

Материал для пломб был недолговечным, изготовленным ещё по рецепту 19 века, поэтому пломба держалась всего-то несколько недель или месяцев. При удалении зубного нерва использовался мышьяк, тоже из 19-го века. Но больным «зубникам» от этой экзекуции было не легче.

Больной ноющий или зудящий зуб становился для солдата на войне настоящей проблемой, если не сказать больше. Трагедией! Смерти подобно, когда открывался свищ, неожиданно опухала надкостница или корень зуба срастался с костью челюсти. Опухоль разрезали снаружи, через щеку и долбили обычным, столярным зубилом. Обычным плотницким молотком. Долбили так, что за версту было слышно. Кстати, этим же самым «молотобойным» способом проводили и трепанацию черепа.

Однажды ранило взводного. Пришлось мне тащиться в санбатовскую палатку за картой двухкилометровкой. Захожу, а там ор стоит невыносимый. Два амбала держат за спиной руки у сидящего на стуле бойца.

В рот бедняге сбоку была вставлена фанерка, чтобы пасть свою не закрывал. А хирург, в свою очередь, попеременно то скальпелем, то ножницами с привязанной к их концам петлёй из нитки обычного троса подрезали в горле распухшие от воспаления гланды.

Видимо, по случаю эскулап зацепил какой-то кровоток. Из гортани вырвалась алая струя крови прямо на удерживающих горемыку бойцов.

Чтобы не видеть страшную экзекуцию, я схватил лежащую на столе планшетку, рядом с банкой из-под тушёнки доверху набитой окурками и скорее дёру из помещения.

Будучи в шоке от увиденного кровавого зрелища, трясущимися руками при входе я закурил с местными санитарами по козьей ножке. Те мне толково, обыденно объяснили, что у солдатика так и так не было никаких шансов избежать операции. Распухшие миндалины напрочь закрывали дыхательное горло и солдат мог, совершенно очевидно, умереть от удушья. Вот такая тривиальность на войне. Не от пули так от простуды можно было запросто откинуть кони.