Петр Великий – патриот и реформатор

В Англии он оставался свыше трех месяцев в постоянный осмотрах и в поисках специалистов. Он отправил в Россию свыше трехсот пятидесяти человек, не считая простых матросов. За это же время оставшийся в Голландии Лефорт набрал их свыше тысячи.

Вильгельм III подарил Петру двадцатипушечную яхту. Петр, выражая ему свою благодарность, сказал: «Не родись я царем в России, я хотел бы быть адмиралом в Англии». Король посоветовал ему не проезжать через шведские владения по дороге домой: по сведениям британского правительства, враждебные чувства Карла XII против русского государя способны были перейти в явное насилие.

15 мая Петр двинулся из Голландии в Вену. До отъезда он отправил в Архангельск сделанные им покупки; список их сохранился по меморандуму, предоставленному Генеральным Штатам для скошения таможенных пошлин: 26 ящиков с ружьями, 48 тюков парусного холста, 87 тюков бумаги, тюк китового уса, ящик железных пил, 2 ящика компасов, 2 ящика пистолетов, 6 ящиков парусных снастей, 8 сундуков плотничных инструментов, несколько тысяч блоков, три больших якоря, 200 брусов черного дерева, 800 глыб мрамора и т. д., все то, что Россия не умела производить. Даже чучела крокодилов и рыб для музея естественных наук.

Петр прибыл в Вену 5 июня. Посольство было принято с подобающим почетом, но царь, спешивший выяснить, не намерено ли императорское правительство, его союзник против турок, заключить с ними сепаратный мир, и надеявшийся этому помешать, вступил лично в переговоры с канцлером Кинским по этому вопросу, прикинувшись одним из дипломатов собственной канцелярии. Однако он опоздал: австрийцы не хотели больше воевать, и Петру пришлось с этим примириться. Он решил последовать примеру своих союзников и отправил Возницына своим представителем в Карловицы, где был заключен с турками мирный договор.

Император Леопольд I предложил Петру встретиться с ним неофициально; свидание произошло в маленьком дворце, называемом «La Favorite». Петра сопровождал один только Лефорт, а у Леопольда было всего два ассистента. 1 июля во дворце был костюмированный бал, на котором царь явился, одетый голландским матросом. Во время ужина императорская чета, по традиции, обходила столы, любезничая с гостями. Леопольд подошел к Петру с кубком вина в руках и сказал ему: «Я знаю, что Вы хорошо знакомы с Великим Московским Царем; поэтому прошу Вас быть свидетелем, что я пью за его здоровье». Петр отвечал: «Я его знаю, как самого себя, и могу Вас заверить, что он совершенный друг Вашего Величества и враг Ваших врагов». Леопольд просил его сохранить на память кубок, из которого он только что пил. Петр тотчас же налил в него снова вина и выпил за здоровье наследника императора (позднее императора Иосифа I), одетого в этот вечер персиянином.

Из Вены Петр предполагал спуститься в Италию, но 15 июля он получил из Москвы известие о новом стрелецком бунте. Четыре дня спустя он отправился назад, на родину. В Кракове он узнал, что бунтовщики были разбиты вновь образованными гвардейскими полками в форменном сражении, где стрельцы потеряли до 400 человек. Главные зачинщики были уже казнены, и многие участники восстания были пойманы. Это дало ему возможность поехать на трехдневное свидание с только что избранным польским королем Августом II. 24 августа 1698 года, поздно вечером, он достиг Москвы и остановился в Преображенском. Несмотря на наступающую ночь, он сбегал в Кремль посмотреть на сына, теперь уже восьмилетнего мальчика. Ребенок спал, и отец только поглядел на него, не желая его будить. На следующее утро начался розыск, доказавший, что царевна Софья Алексеевна и в этот раз была зачинщицей бунта. Она общалась с вожаками посредством писем, спрятанных в булки, которые старуха, одетая нищенкой, уносила из Новодевичьего монастыря. Замысел состоял в том, чтобы подослать убийц покончить с Петром где-нибудь на дороге и объявить себя правительницей на время малолетства его сына, Алексея Петровича. Розыск длился до октября. Около полутора тысяч стрельцов были казнены; из них двести были повешены против окон монастыря, где была заключена царевна. Патриарх крестным ходом являлся к государю молить о пощаде, держа в руках икону Богоматери, но Петр сказал ему: «Знай, что я Бога боюсь и что Его Матерь не менее Твоего почитаю, но знай также, что долг мой – блюсти благополучие моего народа и наказывать тех, кто поднимает смуту в государстве».

В этот время Петр развелся с женой после четырехчасового свидания с ней, состоявшегося на шестой день возвращения его в Москву. Евдокию Феодоровну постригли в монастырь под именем инокини Елены. Едва ли можно предполагать, чтобы она содействовала заговору против мужа, но она, несомненно, принадлежала к враждебному ему лагерю. Розыск по делу стрельцов, вероятно, подтвердил, что друзья царицы Евдокии были на стороне тех, кто не хотел преобразований Петра и кого тянуло назад, к древнерусским формам общежития. Быть может, Петр попросту понял, что, ознакомившись в Европе с новой жизнью, которую он хотел привить у себя, он никогда не смог бы вернуться к очагу, где царила его жена; а воспитать сына так, чтобы он стал достойным преемником отца, об этом не стоило и думать, если бы сын оставался под влиянием матери. Злосчастная царица была заранее обречена на утрату материнских прав, еще вернее, чем на утрату прав супружеских, которые, если они еще не были явно упразднены, то, во всяком случае, фактически отняты были у нее уже давно.

III. Анна Монс – Марта Скавронская – Александр Меншиков

В немецкой слободе Петр, юнцом еще, познакомился с семейством Монс. Вопрос о происхождении этой семьи не ясен. В 1676 году Иван Монс прибыл из Миндена в Вестфалии, где отец его был сержантом в шведской армии. С 1657 до 1659 года Иван Монс учился ремеслу бондаря. Имя «Монс», или, как его дети позднее писали, «Моэнс де ла Круа», а подчас и «Монс де Круи», наводит на предположение о французском или о фламандском происхождении этих выходцев.

В Москве, по одним отзывам, Монс был золотых дел мастером, по другим – виноторговцем. Быть может, он занимался обоими ремеслами. В 1703 году он умер, оставив вдову и пятерых детей, о судьбе которых усердно хлопотала их мать. Про двух старших сыновей мало что известно. Первенец Филимон был мелким чином в Петровском посольстве 1697 года. Имя второго не дошло до нас, но мы знаем, что оба брата умерли до конца 1711 года, не сыграв видной роли. Оставались две дочери: Модеста (или по-русски Матрена) и Анна, да младший сын, Вильгельм (или Вилим), рожденный в 1688 году. В 1708 году двадцатилетний Вилим был офицером русской армии, а в 1716 году он был взят ко Двору со званием камер-юнкера императрицы Екатерины Алексеевны, второй супруги Петра.

Когда юный царь впервые узнал Монсов, младшая их дочь, Анна Ивановна, было любовницей Лефорта. Петр страстно влюбился в нее и заступил Лефорта. Эта связь скоро стала общеизвестна: про нее знала вся Москва. Однако Петру не повезло: он опять выбрал женщину, неспособную его понять, точь-в-точь как при своей женитьбе, и никогда он не был счастлив с Анной Монс, ибо сознавал, что она его не любит. Аккуратная, холодная и корыстолюбивая немочка если не любила, то побаивалась своего порывистого поклонника. Захоти она, он бы женился на ней, но она, по-видимому, и не пыталась его к этому склонить, а Петр признался, что готов был на этот безумный шаг, когда подходящее к тому настроение уже миновало. Анна Ивановна удовольствовалась положением содержанки и охотно принимала подарки Петра. Она одна царила в его сердце, но и этой власти она не сумела сохранить.

В начале 1703 года Петр был занят отвоевыванием Ингерманландии и Карелии, где несколько месяцев спустя суждено было, как по мановению жезла, зародиться С.-Петербургу. Он осаждал крепость Нотебург (древний русский Орешек) при истоке Невы из Ладожского озера. Саксонец Кенигсегг, офицер на русской службе (хотя некоторые современные документы называют его саксонским посланцем), утонул в протоке реки. Петр сам перебрал оставшиеся после него вещи. Быть может, он хотел удостовериться, нет ли среди них чего-либо драгоценного, что могло бы пропасть, или он искал указаний, кому надлежало передать имущество покойника. Быть может, Кенигсегг служил ему раньше тайным агентом, и какие-нибудь документы могли остаться у него на руках. Как бы то ни было, Петр нашел то, что едва ли искал, а именно письма Анны Монс, не позволявшие сомневаться, что саксонец был ее любовником. В это время Анна Ивановна была в Москве, в доме, подаренном ей Петром, и сестра ее жила у нее. Разозленный Петр послал Ромодановскому распоряжение содержать обеих сестер под домашним арестом. Им было запрещено отлучаться из дому, даже по воскресеньям они не могли ходить в церковь. Это положение длилось три года. Свобода была возвращена Матрене и Анне в апреле 1706 года, когда сердце Петра было занято уже другой женщиной и когда поборником их интересов выступил новый прусский посланник Кайзерлинг. Этот дипломат ходатайствовал за Анну Монс, и Петр уступил его просьбам, но вскоре узнал, опять-таки из потерянного письма, что Анна Ивановна теперь в связи с Кайзерлингом. Несмотря на прошлое, Петр все еще был к ней привязан и не мог стерпеть, чтобы она его бросила. Он закатил ей бурную сцену, и она так боялась его необузданных выходок, что убедила Кайзерлинга на ней жениться. Ей, может быть, казалось, что, став женой иностранного дипломата, она порвет всякую зависимость от Петра. Жених был так болен, что обряд венчания был совершен в его спальне, пока сам он лежал в кровати. Шесть месяцев спустя он умер по пути в Берлин, и вдова его поселилась в Москве, где жила ее мать. Позднее она затеяла новый роман с шведским военнопленным Миллером. Она собиралась выйти за него замуж, но умерла до свадьбы в 1714 году от чахотки, и мать ее еще долгое время продолжала требовать от Миллера возврата подарков, полученных им от его невесты.

Эти подробности воскрешают перед нами картину не особенно интересную, но виной тому посредственность ее центральной фигуры, ибо Анна Монс, в общем, крайне обыденная особа, имя которой не забыто исключительно потому, что она первая, которую полюбил Петр Великий.

Сестра ее также жила с ним, но нельзя определить, когда именно. Не было ли это до того, как он влюбился в Анну, ибо Матрена была замужем в 1689 году, когда Петру было всего 17 лет? Муж Матрены, Федор Балк, сын шведского майора, был полковником русской службы. Он умер командующим войсками в Москве, при Анне Иоанновне, в 1739 году. В 1716-м, когда Петр выдал замуж свою племянницу Екатерину Ивановну за герцога Мекленбургского, он придал ей Матрену Балк в качестве гофмейстерины. Вероятно, он выбрал ее, не имея под рукой русской дамы, достаточно хорошо говорившей по-немецки. А то он, может быть, хотел иметь в Шверине кого-нибудь близко ему известного, с кем он мог бы переписываться по конфиденциальным вопросам. Проведя несколько лет в Мекленбурге, Матрена Ивановна вернулась в Россию и выказала большую гибкость, ибо она сумела стать самой близкой подругой той, которая в это время было второй супругой Петра.

Жизнь этой второй супруги государя, несомненно, одна из самых изумительных, какая выпала на долю женщины в новейшее время.

Отец ее, Самуил Скавронский был литовским крестьянином, вероятно, крепостным семьи Сапега, так как он жил в их имении около ливонской границы. Литва был уделом Польской короны (хотя не входила в состав Речи Посполитой); Лифляндия же была шведской провинцией. У Самуила Скавронского было два сына, Карл и Фридрих, и три дочери, Марта, Христина и Анна. Он умер, и вдова его переехала в Лифляндию, а именно, в деревню Ленневарден, недалеко от Риги. Она была очень бедна, и как только ее старшая дочь Марта подросла настолько, что могла что-нибудь зарабатывать, она нашла ей место служанки у пастора Глюка в Мариенбурге, городке Венденского округа. У Глюка были три дочери примерно того же возраста, что Марта. Год рождения ее неизвестен. Позднее, когда она достигла вершины человеческого величия, официальным днем ее рождения было объявлено 5 апреля 1689 года. Она, по-видимому, воспользовалась этим случаем, чтобы скостить себе по крайне мере четыре года, если не все пять. На самом деле она, вероятно, родилась в 1684 году. В начале войны шведский капрал из драгунского полка Иван Рабе женился на Марте; это, должно быть, случилось в 1701 году, когда ей было 16 или 17 лет (между тем, если бы она на самом деле родилась в 1689 году, как она старалась нас в этом уверить, ей было бы всего 12). Но жила она с Рабе лишь несколько дней: его полк был переведен на другую часть фронта, и он навсегда исчез из ее жизни.

Год спустя русская армия завоевала Мариенбург (24 августа 1702 года). Жители стали военнопленными и были перевезены внутрь России, как это обыкновенно практиковали для борьбы со шпионством. Шереметев, командовавший русским войском, «призрел Марту в своем хозяйстве», согласно позднейшей официальной версии. Она жила у него уже свыше года, когда Меншиков, обедая у Шереметева в Москве, увидел ее и был поражен ее красотой. Шереметев поспешил уступить ее всемогущему фавориту царя.

Петр познакомился с Мартою через Меншикова (в конце 1703 или в начале 1704 года), и Меншиков отдал ее Петру, не придавая этому никого особенного значения. Два года спустя, как бы он ни был догадлив, он еще не предвидел, какое положение литовской крестьянке суждено было присвоить себе в мире, ибо в это время он надеялся выдать за государя свою сестру Марфу Меншикову. Между тем, за эти два года Марта Скавронская сумела стать необходимой Петру, и он привык возить ее с собой в поездки. В конце 1704 года она родила сына, через год – еще одного, но оба умерли малютками. В декабре 1706 года у нее родилась дочь Екатерина, также умершая во младенчестве. Этот третий ребенок был похоронен в С.-Петербурге, в Петропавловском соборе, ставшем усыпальницей императорской фамилии. На ее могиле красовалась надпись: «Царевна Екатерина Петровна».

Петр высказывал большую терпимость в вопросах веры, когда дело касалось чужих, напротив того, для себя лично он был в высшей степени щепетилен. Раз его связь стала привычкой и раз у него родились дети, он захотел, чтобы мать этих детей обратилась в православие. Она была рождена католичкой, в доме пастора Глюка и выходя замуж за шведа Рабе она, вероятно, соблюдала обряды лютеран; теперь она приняла православное крещение и получила имя Екатерины. Одна из сестер Петра, царевна Екатерина Алексеевна, была ее крестной матерью, а в крестные отцы Петр дал ей собственного 15-летнего сына, Алексея Петровича, сына царицы Евдокии. Никто не знал отца Марты. Сама она помнила ли его? Была ли она уверена, что его звали Самуилом? Во всяком случае, он не был православным, и не стоило его воскрешать, поэтому она получила отчество Алексеевна по крестному отцу.

В январе 1708 года она родила дочь Анну, позднее герцогиню Голштинскую, и в декабре 1709 года – другую дочь, Елизавету, ставшую императрицей Елизаветой Петровной. Всего у нее было одиннадцать детей (не считая выкидышей). В подвижной жизни, которую он вела с Петром, она рожала, где приходилось. Поправлялась она как могла и ехала к своему властелину, коль скоро была в состоянии трястись опять по дорогам. Дети жили или умирали, как придется; по большей части, их хоронили в молодых годах. Один из сыновей, Петр, прожил дольше других. Родители обожали его, и царь надеялся иметь в нем наследника, который вышел бы в отца. В своей переписке Петр и Екатерина часто упоминали о нем за эти годы; они прозвали его Шишечкой, но и он умер пяти лет.

Даже после рождения Елизаветы Петровны Екатерина все еще не имела никакого официального положения, у нее не было даже фамильного имени. В 1710 году Петр пожаловал ей усадьбу (позднее ставшую Царскосельским дворцом). В жалованной грамоте она названа Екатериной Алексеевной. Понадобилось стечение важных политических происшествий, чтобы пополнить ее метрическое свидетельство.

После своего Полтавского поражения в 1709 году Карл XII бежал в Турцию, где интригами старался убедить султана пойти на Россию. Он достиг своего, и весной 1711 года Петру пришлось встать во главу армии и двинуться для отражения надвигавшихся на него турецких сил. По обыкновению, Екатерина была с ним. При отъезде он вручил управление страной Сенату, и из Молдавии еще писал ему, что если сам он станет пленником турок, его не следует уже считать монархом, и никакого его повеления, даже собственноручного и подписанного им, не надлежало исполнять, пока он не будет снова на свободе.

Поход чуть было не кончился катастрофой. Русская армия рассчитывала на провиант, обещанный молдавскими эмиссарами, но такового не оказалось; ей пришлось перейти Прут и двинуться вперед в поисках пропитания. Русских было сорок тысяч, и они были окружены двумястами тысячами неприятелей. Петр не видел исхода, но положение спасла Екатерина. Тайком от царя она посоветовалась с двумя наиболее умными и ловкими министрами из сопровождавшей Петра свиты, немцем Остерманом и евреем Шафировым, и послала их подкупить великого визиря, командовавшего турецким войском. Она предлагала свои бриллианты, которых у нее, по-видимому, было уже порядочное количество, помимо денежной суммы, размер которой подлежал обсуждению.

Турки, со своей стороны, находились в затруднительном положении из-за ужасающей санитарной неурядицы. Эпидемии так и косили солдат, и визирю не трудно было объяснить в глазах султана свое отступление опасностью повальных болезней, развивавшихся на низкой болотистой местности. Он оставил себе бриллианты, меж тем как денежный выкуп должен был идти в султанскую казну. Русская армия смогла выйти из схвативших было ее тисков; один Шафиров был везен в Константинополь заложником до завершения денежного расчета.

Екатерина спасла Россию, и благодарный Петр возвел ее в степень законной супруги. Уже перед отъездом в Бессарабию, осаждаемый мрачными предчувствиями, он, по-видимому, решился в принципе на этот шаг, ибо весной 1711 года Екатерину вдруг стали титуловать царицей, хотя никаких законных мер не было принято к тому; только в утро отъезда их обоих в армию, 6 марта, было сделано объявление о царском титуле Екатерины. В письме к Меншикову Петр писал перед самым отъездом: «Благодарствую Вашей милости за поздравление о моем пароле, еже я учинить принужден для безвестного сего пути, дабы, ежели сироты останутся, лучше бы могли свое житие иметь, а ежели благой Бог сие дело окончает, то совершим в Питербурху».

По возвращении из Прутского похода он стал намекать, что уже тайно венчался в 1707 году; это узаконило рождение его дочерей^[16]. Одни (и в том числе Голиков) говорят о совершении обряда в Троицкой церкви в ноябре 1707 года; однако трудно предположить, что столь интересное событие смогло бы остаться тайной для населения С.-Петербурга, тогда еще незначительного городишки, где все друг друга знали. Согласной другой версии, позднее принятой императрицей Елизаветой Петровной, говорили, что венчание состоялось в Жолкве, галицийском городке, где Петр провел первые четыре месяца 1707 года. Он приехал туда 28 декабря 1706 года, в тот день, когда в Москве Екатерина производила на свет свою дочь Екатерину, умершую в июне 1708 года. Получив известие об этом рождении, Петр 8 января, письмом на имя Анисии Кирилловны Толстой, вызвал Екатерину в Жолкву. 6 и 15 февраля он повторил это приказание, советуя обеим женщинам доехать до Дубна и списаться оттуда с ним, чтобы не разъехаться, так как он должен был, в связи с событиями, передвигаться по другим польским городам. На самом деле он выехал из Жолквы только 4 мая. Поэтому можно почти с полной уверенностью предполагать, что Екатерина съехалась с ним в Жолкве в марте месяце, а проверка того, что происходило в Жолкве, была очень затруднительная для любопытных. Как бы то ни было, 19 февраля 1712 года особый обряд, отслуженный в С.-Петербурге в Исаакиевском соборе, подтвердил и подкрепил эту загадочную свадьбу. «Юрналь» петровского секретаря под этим числом говорит, что в девятом часу утра «Его Царское Величество и Государыня Царица изволили поехать в церковь Исаакия Далматского и тут венчались, а после венчания изволили приехать на Васильевский Остров к Светлейшему Князю Меншикову в дом, а оттоль приехали в свой дом зимний в десятом часу. К этому дню с первых чисел Января Государь изволил зачать трудиться точить паникадило костяное, которое его же трудами и окончалось к браку Его Царского Величества».

Петр, посылая на следующий день длинное письмо одному из своих кораблестроителей про незаконченное судно, прибавляет в виде постскриптума: «Известуем вам, что мы старую свою свадьбу вчера окончили».

Во всем этом трудно разобраться. Какая службу была отслужена в Исаакиевском соборе? Может быть, только молебен, какой обыкновенно бывает после венчания? «Юрналь», однако, говорит про венчание; и двое из любимых царских денщиков, Прокопий Курзин и Иван Кочет, известны тем, что были шаферами при свадьбе государя в 1712 году. Но церковь не может допустить совершения брака между лицами уже венчанными. Следовательно, никакой свадьбы в Жолкве не было. С другой стороны, можно ли поспеть поехать в церковь, выстоять венчание, на что все же потребно минут сорок, оттуда – на Васильевский остров к Меншикову и назад, на Миллионную, все это примерно за час времени? И если даже Меншиковых не было в церкви, кто же были гости? Может быть, только два или четыре царских денщика, державших венцы над молодыми в пустой церкви? Если все это было затеяно с целью доказать всенародно действительность этого брачного союза, то почему понадобилось избрать такую необычайную процедуру? И если свадьба была уже «старой», почему требовалось ее «оканчивать»? В 1710 году духовник Петра, отец Лопатинский, близко сошедший с Эребо, секретарем датского посланника, сказал ему, что считается с вероятностью предстоящей свадьбы Петра и Екатерины. Если бы тайный брак уже состоялся тремя годами раньше, едва ли бы Лопатинский мог этого не знать.

Так и видишь Петра за токарным станком, отделывающего свою костяную люстру, вклад в собор по случаю брака, он с отвращением думает, что придется приодеться, простоять по меньшей мере три четверти часа среди людей, жадно ловящих всякий оттенок его выражения, потом подвергнуться бесконечным поздравлениям. Не может быть сомнения, что он громогласно объявил свое намерение сдержать слово и обнародовать факт своей свадьбы; но и только. Чтобы о списке приглашенных не было и помину. Однако двенадцать лет спустя он уразумел нравственное значение торжественного обряда и по собственному почину установил великолепную церемонию, каждую подробность которой сам выработал, дабы возложить императорскую корону на голову этой женщины, которую назвал своей супругой. В 1718 году он, сверх того, учредил орден Святой Екатерины для награждения выдающихся заслуг среди женщин. В его царствование этот орден носила одна только императрица.

Такие высокие почести помогли Екатерине вступить на трон, который она заняла по смерти Петра. Он стал ее достижением беспрепятственно, без всякого насилия. Казалось бы, что такой умопомрачительной карьерой она была обязана ослепительной красоте или, по крайне мере, выдающемуся уму. В VI веке Феодора, супруга Византийского императора Юстиниана, бывшая в юности цирковой танцовщицей, достигла престола благодаря своей ловкости. Между тем, Екатерина, по-видимому, не отличалась от толпы ни красотой, ни обаянием. В молодости у нее, несомненно, было привлекательное личико, оживленное умными блестящими глазами, но этим ограничиваются похвалы ее наружности. Если у нее была прекрасная фигура, она рано дала ей огрубеть. Ни один из ее портретов не позволяет угадать, чем она умела нравиться. Ее изумительная жизненная энергия, вероятно, заменила в этом вопросе другие, утраченные козыри; мускульная ее сила была баснословна. За двадцать лет изнурительной жизни, такой, что не всякая бы смогла ее вынести, мы видим ее серьезно больной только раз (в 1724 году, после коронации). Здоровье ее не требует никакого особого ухода, она никогда не проделывает курсов лечения. В 1722 году в Москве за чьим-то свадебным пиром Петр просит ее показать силу ее мышц перед герцогом Голштинским, и она поднимает на вытянутой руке, через стол тяжелый жезл свадебного маршала, чего никто из присутствующих мужчин, кроме самого Петра, не в силах сделать. Рано в жизни она расплылась и стала толстухой с объемистой грудью и довольно вульгарными чертами лица. Но если наружность ее страдала отсутствием изящества, он умела стушевать этот недостаток той изумительной гибкостью, с которой она подлаживалась под характер Петра, и также тем достоинством, с коим она играла роль государыни. Всегда веселая и довольная, она только думала, как угодить мужу, как все уладить по его вкусу, по его малейшему желанию. Лишь очень редко и с величайшей осторожностью она вмешивалась не в свои дела, никогда не капризничала и ни на что не жаловалась. Внезапные отъезды Петра неизменно заставали ее готовой его сопровождать с улыбкой на устах. Когда с ним делались припадки ярости (граничащие подчас с истерией), если его сразило какое-нибудь жестокое разочарование, она одна умела его успокоить, кладя ему руки на голову и убаюкивая его тихими речами. Она всегда молила его о снисхождении к тем, кто его рассердил, и очень ловко сумела прослыть за источник милостей, за заступницу несправедливо обиженных, что в значительной мере содействовало ее популярности. Петр ненавидел торжественную обстановку, большие дворцы и официальные приемы. Нигде (на суше) он не был так счастлив, как в простеньком и чистеньком домике, где Екатерина в переднике, с засученными рукавами готовила ему собственноручно любимые его блюда. В Петергофском Монплезире рамка такой идиллии сохранилась ненарушенной вплоть до халата и до туфель, которые носил супруг, и до кастрюль и совков, которыми так проворно орудовала супруга. Петру присутствие ее было необходимо, и если ее не было при нем, он жаловался, что «скучно». Когда, пятидесяти лет от роду, он затевает войну в Персии (под предлогом защиты шаха от самозванца, с уступкой России персидских областей в награду за эту помощь), он, само собой, увозит с собой Екатерину, и она плавает с ним по Каспийскому морю, вступает в Дербент триумфальным шествием, лишенная всякого комфорта, но всем довольная, согласно неизменному своему обычаю.

Если им приходится разъезжаться, они друг другу пишут, или, выражаясь точнее, Петр ей пишет, она же диктует свои ответы. Она столькому научилась, что у нее не хватило времени на азбуку, но это не мешало ей поддерживать объемистую переписку. Позднее, когда она была самодержицей Всероссийской, ее подпись «Екатерина» на государственных документах ставила за нее ее дочь Елизавета. Кроме писем Петр и она обменивались подарками. Она шлет ему вина, пива, водки, а не то апельсинов, лимонов, свежепосоленных огурцов. Петр отправляет ей заморских животных: обезьянку, попугаев; подчас раскошеливается на штоф для платья, раз посылает ей часы «по новой моде». Во время разлуки Петр пишет ей: «Мы, славу Богу, здоровы, только зело тяжело жить, ибо левшею не умею владеть, а в одной правой руке принужден держать шпагу и перо, а помощников сколько, сама знаешь».

В 1709 году она намекает на его «забавы». Он отвечает: «И того нет у нас, понеже мы люди старые и не таковские», хотя такой отзыв был далек от истины. Позднее он отвечал ей шутками на ту же тему: «Пишешь ты, якобы для лекарства, чтобы я на скоро к тебе приезжал, а делом знатно сыскала кого-нибудь сытнее меня; пожалуй, отпиши: из наших ли или из тарунчан? (Екатерина в это время жила одна в Торне). Что хочешь отмстить, что я пред двемя лет занял. Так-то вы, Евины дочки, делаете над стариками».

В свою очередь, она ему пишет: «Вчерашнего дня была в Петергофе, где обедали со мною четыре кавалера по 290 лет. А именно Тихон Никитич, Король Самоедский, Иван Гаврилович Беклемишев, Ив. Ржевской, и для того Вашей милости объявляю, чтобы Вы не изволили приревновать». Года 1716 и 1717 особенно богаты нежными письмами Петра.

Однако эта привязанность к Екатерине отнюдь не сочеталась в его уме с обязанностью супружеской верности. До конца дней своих он обильно изменял жене и нисколько не трудился скрывать этих измен от нее, так что она, вероятно, была из первых уведомлена о них и никогда не старалась их пресекать. Петр умер, не достигнув 53-летнего возраста. Уже семь лет он был в связи с Марией Андреевной, дочерью графа Матвеева, неоднократно исполнявшего для него важные дипломатические поручения. В 1718 году царь выдал ее за полковника Румянцева, не подозревавшего, что его невеста – любовница государя. Когда он это позднее узнал, Петру стоило большого труда успокоить негодование молодого супруга, но Румянцев был таким восторженным поклонником гения Петра, что он в конце концов примирился со своей судьбой. Связь царя с его женой продолжалась (быть может, помимо его ведома, так как Петр все время давал ему поручения, связанные с долговременными отлучками), и за три недели до смерти Петра у Марии Андреевны родился сын, позднее граф Петр Александрович Румянцев-Заду-найский, всегда слывший за сына Императора. Письмом от 19 января 1725 года, за девять дней до кончины Петра, уже тяжело больного тогда, Екатерина поздравила молодую мать и выражала ей согласие был крестной матерью ее ребенка.

Примерно в то же время у Петра была связь с другой девушкой, Евдокией Ивановной Ржевской, которую он выдал замуж в 1710 года за Григория Петровича Чернышева^[17]. Чернышев был супругом прозорливым и не ревнивым; старший сын Чернышевых, Петр, известный дипломат, всегда считался сыном Петра.

Васса Яковлевна Строгонова, рожденная Новосильцева, также была любовницей царя в течение нескольких лет. В 1722 году, в Казани, Петр даровал ее трем сыновьям баронский титул.

Связь Петра с княжной Марией Кантемир, дочерью бывшего молдаванского господаря, переселившегося в Россию, чуть было не имела политических последствий. Княжна Мария, рожденная в 1700 году, была девушка умная и образованная; она говорила на нескольких языках и была осведомлена в произведениях европейской, современной ей литературы; младший (и любимый) брат ее Антиох прославился как русский поэт, посол в Лондоне и в Париже при императрице Анне Иоанновне. Отец их, вдовец с шестью детьми, женился в 1717 году на княжне Анастасии Ивановне Трубецкой, однолетке его дочери Марии. Роман последней с царем начался во время празднеств по поводу Ништадтского мира, осенью 1721 года. Следующей весной государь, отправляясь в персидский поход, взял с собой Кантемира, считавшегося знатоком азиатских политических вопросов; с Кантемиром поехала в Астрахань его семья. Он был слишком проницателен, чтобы не предугадать возможность разлада между Петром и Екатериной (не давшей царю наследника) и заключения брака между государем и княжной Марией, беременной в это время от него. Когда Петр и Екатерина поплыли в осаду Дербента, княгиня и княжна Кантемир остались в Астрахани, и тут княжна Мария выкинула мертворожденного ребенка. Заподозрили Петра Толстого, известного своей преданностью Екатерине, в том, что он подкупил акушера, грека Поликала, пользовавшего княжну, и что этот врач пресек всю интригу, вызвав выкидыш искусственно. Год спустя Кантемир умер, и дочь его поселилась в Москве, где прожила до 1757 года, неизменно отказывая сватавшимся к ней женихам.