Шарль-Луи Монтескье. Его жизнь, научная и литературная деятельность

После смерти Людовика XIV Франция как бы очнулась от тяжелого и долгого сна. Протестантские эмигранты еще при жизни Короля-Солнца наводняли страну памфлетами и сатирами и приучили общество втихомолку рассуждать о том, что не все в делах Франции блестит и сияет так ярко, как двор короля. Но вот Людовика XIV не стало. Малолетний король, конечно, не мог никому внушать страха, а регент счел за лучшее сдать управление делами министрам и предаться на свободе разврату и культу чувственных наслаждений. Ему самому надоела лицемерная чопорность, царившая при дворе в последние годы жизни короля, а потому он довольно мягко относился даже к явно выражавшемуся недовольству политикой Людовика.

По примеру регента все общество, наскучив лицемерным ханжеством, с удвоенным рвением пыталось наверстать потерянное время. В промежутках между оргиями почти открыто осмеивалось все, чего с величайшей осторожностью едва осмеливались касаться еще так недавно самые отважные люди. Сама администрация стала гораздо легче смотреть на литературу всевозможных памфлетов, размножавшуюся с каждым днем. Религиозные споры по поводу отмены Нантского эдикта и булла Unigenitus волновали богословов, а общество насмешливо следило за тем, как во взаимной войне враждующие партии подрывали окончательно всякий авторитет духовной власти. Джон Ло, обещавший обогатить всех, разжег страсти к наживе, а колоссальный крах его знаменитого предприятия, разоривший многих богатых лиц и выдвинувший новых богачей из толпы, окончательно пошатнул устои старой Франции.

Вот в такое-то время появилась книга, автор которой в изящной, легкой и общепонятной форме, с самой тонкой и едкой иронией касается весьма жгучих вопросов современности, не останавливаясь ни перед чем.

Здесь трактуется и о булле Unigenitus, и о системе Ло, и о религии, и о политических вопросах, и о морали; тут осмеиваются монахи, министры, нравы, король, папа, само общество. Словом, вся старая Франция предстала перед судом каждого совершенно обнаженной, без всяких прикрас, – и общество не могло не заметить всего безобразия, дряхлости и явных следов чересчур бойкой жизни этой некогда почтенной старушки.

Подробно останавливаться на изложении взглядов Монтескье по всем почти вопросам, волновавшим французское общество, разбросанных без всякого порядка иногда в виде коротких и метких афоризмов на всем протяжении «Персидских писем», а также на отдельных нарисованных им типах своих современников, – значило бы выписывать целые страницы in extenso^[1], так как сделать это другим способом, то есть пересказать что-либо из «Персидских писем» «своими словами» положительно невозможно и просто грешно. В этом произведении Монтескье содержание до того слито с формой, мысли выражены так ярко, образно и коротко, такая художественная прелесть заключается часто в резких переходах и скачках от одного предмета к другому, что с ним возможно только непосредственное ознакомление. К тому же личные взгляды Монтескье на вопросы политики, религии и философии, могущие иметь значение в настоящем очерке, в «Персидских письмах» являются не всегда окончательно сложившимися и вполне выраженными, а потому ознакомление с ними мы и откладываем до главы, посвященной «Духу законов», то есть тому произведению нашего автора, где его взгляды нашли себе гораздо более полное выражение.

Канва, по которой вытканы блестящие узоры «Персидских писем», весьма проста: два знатных перса – Рика и Узбек – едут во Францию и делятся со своими персидскими друзьями получаемыми впечатлениями. Узбек, человек более рассудочный, постоянно задумывающийся над всем окружающим, напоминает по своему характеру и складу ума Монтескье, который, как полагают, и хотел в лице Узбека изобразить самого себя. Рика, напротив, человек увлекающийся, веселый, насмешливый, но несомненно, что и в его уста Монтескье влагает нередко свои собственные мысли и, может быть, в его лице изображает, пожалуй, помимо собственного желания, другие черты своего собственного характера. Действительно, если Узбеку придать немного веселости, шутливости и живости Рика, то он еще более будет походить на создавшего его автора.

Монтескье имел обыкновение ежедневно записывать свои наблюдения и впечатления. Очень вероятно, что из подобного дневника и возникли «Персидские письма». Но, тем не менее, окончательная обработка их поглотила немало труда. Монтескье по несколько раз переделывал и изменял некоторые места, отделывал каждую фразу.

Критики доказывали, что план этого произведения и сама идея вложить свою сатиру в уста персов заимствованы Монтескье. Но подобное заимствование нисколько не лишает «Персидских писем» их оригинальности. План их – последнее дело. Персы Монтескье сильно смахивают на французов и наряжены они в персидские халаты только для того, чтобы хоть сколько-нибудь смягчить горечь преподносимой пилюли, так как для персов французские законы не писаны, и потому они могут говорить о французских порядках и о французах все что им вздумается.

Определить точно, когда Монтескье начал свой труд, почти невозможно. Первое из писем датировано 11-м января 1711 года, и поэтому весьма возможно, что задуманы они вскоре по выходе Монтескье из колледжа, но, как сказано выше, перед выходом в свет они были переделаны автором от начала до конца. Один из его современников свидетельствует, что он «видел первый набросок, который впоследствии был совершенно изменен».

Окончил Монтескье свою книгу в 1720 году, и, прежде чем решиться на ее издание, поехал посоветоваться к своему старому учителю из колледжа, некоему Демоле, довольно известному в свое время критику. Демоле как священник не советовал Монтескье издавать «Персидские письма», находя в них слишком много непозволительных с точки зрения доброго католика мест, но как недюжинный критик он не мог не прибавить, что «раскупаться будет эта книга, как хлеб». Изданы были «Персидские письма» в Голландии, издавна снабжавшей Францию нелегальными изданиями, под наблюдением секретаря Монтескье, Дюваля, ставшего впоследствии аббатом.

Сам Монтескье относился к «Персидским письмам» не особенно серьезно, сознавая, что то, что здесь разбросано в виде отдельных блестящих мест и не всегда ясных намеков, он в состоянии обработать гораздо полнее и серьезнее.

Он неохотно признавал свое авторство, боясь, может быть, неприятностей с властями, но успех книги льстил его самолюбию. Однажды его младшая любимая дочь развернула при нем «Персидские письма», но Монтескье остановил ее и сказал: «Оставь, – это книга моей юности, но она не годится для твоей». «У меня болезнь – писать книги, – говаривал он также, – и стыдиться их, когда напишу».

К удивлению, духовная власть на «Персидские письма» не обратила особого внимания, хотя и раздавались отдельные голоса, призывавшие кару на автора. Впрочем, богословы заняты были спорами о булле Unigenitus, и им было не до Монтескье. Что же касается светской власти, то она смотрела на дело сквозь пальцы, так как самому регенту пришлась по вкусу сатира, касавшаяся непосредственно не его, а нелюбимого им Людовика и его времени. К тому же, чтение ее доставляло несомненное удовольствие; нельзя было местами не посмеяться вместе с автором, а это было главное для веселого регента. Несмотря на предосторожности, имя автора стало неофициально известно всем и переходило из уст в уста.